В Лондейле уже вовсю цвела весна: солнце светило на ухоженные газоны, весело подмигивало прохожим и дружелюбно улыбалось городу. Горожане в свое удовольствие смаковали всю теплоту сегодняшнего дня, в то время как Дарья Моргендорфер наблюдала за всем этим из окна на четвертом этаже. Ее бледное лицо, нетронутое лучами солнца, не выражало никаких эмоций. Каштановые волосы, некогда густые, ухоженные и здоровые, теперь ниспадали тонкими прядями до середины спины. Они потеряли свою былую золотистость, стали прямыми и безжизненными и больше смахивали на влажную пряжу. В отличие от остальных подростков, кожа Дарьи была сухой и бумажно-тонкой — можно было сказать при встрече с ней, что перед вами скорее пожилая женщина, нежели пятнадцатилетняя девушка. А белизна ее лица кое-как разбавлялась лишь синяками под глазами. Глазами темными и бесконечно-зелеными, постаревшими раньше времени.

Тяжелые очки с круглыми линзами вновь сползли на небольшой, вздернутый нос. Дарья, устало вздохнув, поправила их, а затем зашторила занавески.

Утомившись даже от такой небольшой физической нагрузки, Дарья двинулась к небольшому столу в углу комнаты и опустилась в кресло около него. Она несколько секунд переводила дух, а потом немного отпила воды из стоявшего на столе стакана. Когда ее немного отпустило, Дарья закрыла связанный спиралями блокнот и надела колпачок на авторучку. Ее инициалы были выгравированы на ее оси, такой же темно-зеленой, как и ее глаза. И как только она решила взяться за книгу, раздался стук в дверь. В помещение вошла медсестра, через пару мгновений протянула Дарье небольшой бумажный стаканчик с крошечными таблетками и замерла, ожидая, когда та их примет.

— Это минимальная доза, которую нужно принять перед сном, дорогая. — Медсестра глубоко вздохнула, оглядывая болезненный вид Дарьи. — К сожалению, ты потеряла слишком много веса, потому доктор сократил ее до шести таблеток в день.

Дарья бросила пустой стаканчик в мусорную корзину.

— А разве это имеет значение? — она взглянула на женщину своими давно потерявшими блеск глазами, и той показалось, что девушка выглядит куда старше своих лет. — Проглочу я восемь таблеток, десять или двадцать — ничего не изменится. Не так ли, сестра Чейз?

Дороти Чейз вновь вздохнула. С тех пор, как эта юная особа поселилась на четвертом этаже их больницы, Дора чувствовала, будто сама состарилась на десять лет. С молодыми пациентами всегда было нелегко, но с Дарьей все обстояло еще хуже. Ее душа была намного старше ее тела, и, казалось, Дарья Моргендорфер никогда не достигнет возраста, с которым совместился бы ее блестящий ум. Дора жалела это бедное дитя и делала для нее то, что делала только для самых безнадежно больных.

— Послушай, Дарья. У нас через несколько минут начнется сеанс групповой психотерапии, и если ты обещаешь вести себя хорошо, то я сокращу количество таблеток до одной или двух штук. — Медсестра посмотрела на ее строгим взглядом ярко-синих глаз. — Согласна?

Дарья тщательно рассматривала лицо медсестры в течение нескольких секунд, и затем, удивив ее, протянула руку для пожатия, при этом слегка улыбнувшись.

— Думаю, это неплохое предложение.

Дора даже вздрогнула, а затем, спустя мгновение, толкнула вовнутрь инвалидную коляску.

— Ну и отлично, солнце. А теперь — задницу в кресло. — Медсестра аккуратно помогла Дарье сесть, пристегнула ее и разблокировала колеса.

Заперев палату, они отправились на шестой этаж — в психиатрическое отделение.

Они проехали множество дверей, и, когда почти докатились до лифта, Дарья увидела вывеску, которая двумя неделями раннее чуть ли не лишила ее рассудка.

«Хоспис «Лондейльские кедры»
— Молодежное крыло».

Дарья закрыла глаза и отвернулась от столь веселой желтизны смертного приговора, проигнорировав жалостливые взгляды медсестер и врачей, апатию на лицах посетителей и священников. Она решила сосредоточить свой твердый взгляд на хромированных дверях лифта и не моргала, пока они не закрылись за ее спиной.

*.*.*

Психиатр бубнил о всякой ерунде и свободе принятия или похожей ерунде, и Дарья заскучала. Она почувствовала, что сейчас ей снова требуется обезболивающее, и потому не могла сосредоточить свое внимание на человеке в белом. Предпринимая последнюю отчаянную попытку остаться в сознании, она вытащила кубик Рубика из кармана своего зеленого шелкового наряда (не халата — ее сестра Квин была категорична в этом вопросе) и стала вертеть его в руках.

— Хей, круто! — Хрипловатый голос, что раздался слева от нее, вдруг вывел Дарью из полутранса, и она встретилась с парой темно-синих глаз. Далее перед ее взглядом предстали лицо в форме сердечка, тонкие косые линии черных бровей над сверкающими сферами глаз и ярко-красный платок на, очевидно, безволосой голове. Ее губы были сухими и потрескавшимися, что не было редкостью здесь. Скетчбук и карандаш лежали на ее коленях. Она была очень худой от химиотерапии, которая все равно не смогла спасти ее жизнь. Мускулатура еще сохранилась, что можно было отчетливо определить по ее ногам; она носила длинный больничный халат, прикрывающий колени, бесформенный и почти бесцветный. Чтобы увидеть и сохранить это в памяти Дарье понадобилось не более секунды, но этого было достаточно, чтобы составить первоначальное мнение об этой девушке.

— Могу и я попробовать?

Дарья положило частично сложенный кубик Рубика в раскрытую ладонь девушки, которая тут же принялась за дело.

— Я получила такой же в подарок на свой шестой день рождения от своей бабушки-скряги, — прошептала девушка, не отрываясь от дела и продолжая вертеть головоломку без единой заминки. Примерно через две минуты она вернула кубик, и ее пересохший рот растянулся в улыбке. — Та-да!

Дарья удивленно глядела на головоломку. Белый квадратик очутился точно по центру, ограниченный красными квадратиками у вершин куба. Она повертела его в руках и, заметив такую же картину на каждой грани, ощутила, что улыбается.

— Где ты этому научилась?

Девушка пожала плечами.

— Слишком часто сидела взаперти. Пришлось занимать себя чем-то, чтобы убить время. Спасибо не мне, а моей бабуле.

Она протянула руку, и Дарья приняла ее в свою.

— Я Джейн.

— Дарья.

Их знакомство было прервано врачом, который считал, что нет разговора достаточно важного, чтобы прерывать его речь, обращенную к группе.

Джейн уберегла Дарью от едкого высказывания с ее стороны, взяв дело в свои руки.

— Мы только болтали о том, что, несмотря на то, что мы умираем, нам все равно приходится иметь дело с ПМС. — Доктор Вайс побледнел от прямоты высказывания Джейн, затем покраснел, так как многие девушки из группы стали кивать или бормотать, выражая согласие. — Я имею в виду, это плохо, мы никогда не сможем выпуститься из средней школы или иметь детей. Мы достаточно депрессивные и без колик да перепадов настроения.

К огромному разочарованию и неудобству доктора Вайса речь в группе среди девушек зашла о менструации. Остаток собрания состоял из обсуждения отстойности своего положения, а также того, чего каждый желал бы достичь перед смертью. Увлеченный главным образом собой, Вайс не заметил, что сегодня в группе царило небывалое оживление. Почти осязаемая аура отчаянья рассеялась сразу после комментария Джейн, и возможность выказать недовольство как ничто другое помогла подростами обрести покой.

Оставшаяся часть сеанса пролетела незаметно, и вскоре Джейн и Дарья колесили обратно в свои палаты. Джейн попросила, чтобы они отобедали вместе, и их обеих доставили в ее комнату. Дарья была удивлена, поняв, что она располагалась практически по соседству.

Девушки попросили, чтобы их оставили в их креслах и подкатили к небольшому столику Джейн. Палата с виду была почти такой же, как у Дарьи: двуспальная больничная койка, большой развлекательный центр, оборудованный широкоэкранным теликом, видеомагнитофоном и радио, раскладной диван для посетителей, желающих остаться с ночевкой, небольшие стол и стулья, для тех, кто мог принимать пищу, вне постели. Обычный набор репродукций устилал окрашенные в лавандовый стены, но Джейн пошла дальше, улучшая пространство вокруг себя: все вертикальные поверхности в комнате были завешены художественными работами. Картины, эскизы, карикатуры, портреты, пейзажи, натюрморты и даже комическое панно вдоль стены. Даже развлекательный центр был устлан ними, в том числе и большой телевизор. Дарья оглядывалась вокруг с изумлением, а Джейн наблюдала за ее реакцией с улыбкой.

— Я хотела быть художником, — прошептала она, Дарья обернулась, но глаза Джейн были обращены к своим трудам. — Еще маленькой я знала, чем хочу заниматься, неважно как; скульптура, фотография, уголь, акварель, масло… все это нужно было мне, чтобы оставить свой след в этом мире. Все должны были узнать имя Джейн Лейн, и оно должно было стать синонимом величия.

Глаза Джейн блестели от слез, но улыбка взяла верх, когда взгляд остановился на конкретной картине. Это был акварельный рисунок, изображавший сидящих бок о бок мальчика и девочку. У них были одинаковые черные волосы — неаккуратно подстриженные у девочки и спадающие до плеч у мальчика. На вид им было лет по шесть и десять соответственно, обнявшись, они делили потертое кресло. Широкие улыбки делали выражение их лиц настолько похожими, что эти двое могли приходиться друг другу только братом и сестрой.

— А потом я заболела, и мы не могли позволить себе пойти к врачу… не могли позволить себе этого после ухода мамы с папой, туда, где они, черт возьми, находятся, у нас не осталось страховки. Мы пустили все на самотек, ожидая, что станет лучше. Но этого не произошло. Стало лишь хуже, но независимо от того, как плохо мне было, я никогда не бросала рисования.

Ее глаза пылали ярко и горячо, выражение лица стало ожесточенным, руки сжались на подлокотниках ее кресла.

— Я никогда не брошу мое творчество, этого не случится никогда. Я умру с кистью в руке, черт возьми! И к черту каждого, кто скажет иначе!

«Конфетка» доставила их обед. Ею оказалась девочка-подросток с каштановыми волосами, убранными в косички. Она не сводили с них глаз все время, пока была там. Девушки посмотрели ей вслед.

— Я оставлю свой отпечаток, — прошептала Джейн, глядя куда-то вдаль. — Пока я еще здесь. Я сделаю все, чтобы оставить по себе то, что будет напоминать обо мне. Я не буду забыта.

Она точно не была уверена когда, но где-то посреди монолога Джейн Дарья взяла девушку за руку. Она сжимала ее, пока Джейн плакала, сидя вместе с ней в этой комнате с обоями, хранившими, словно святыню, жизнь, которую уже не вернуть.

Девушки почти не притронулись к еде, потому их тарелки были практически полными, когда «конфетка» явилась, чтобы забрать их. Вскоре они были истощены как физически, так и эмоционально, и сестра Чейз пришла, чтобы увезти Дарью в ее палату. Прежде чем она успела отъехать достаточно далеко, она снова коснулась руки заплаканной Джейн, чтобы заставить ее взглянуть на себя. Дарья одарила ее улыбкой, что было редкостью, ее глаза блестели впервые за очень долгое время.

— Ты и есть художник, — прошептала она, медленно отдаляясь. — Только настоящий художник смог бы заставить меня чувствовать снова, после того, как все было в разладе столько времени. Ты оставила свой след, Джейн.

Кончики пальцев Дарьи выскользнули из ее руки, и спустя несколько минут девушка пропала из виду. Джейн посмотрела ей вслед, глаза сверкали от недавних слез и кое-чего еще. Впервые с того времени, как все пошло наперекосяк, она действительно чувствовала себя безмятежно. Она подняла руку, которую Дарья прижимала к ее щеке, и прикоснулась к своей коже. От этого стало тепло, очень тепло.

Другая медсестра помогла Джейн улечься в постель, и, несмотря на усталость, она принялась за новый эскиз в своем скетчбуке. Она уснула с блаженной улыбкой на устах и спала так хорошо впервые, будто это должно было длиться вечно.