В городе, загнанном в угол и разрушенном, в каменной испачканной пустыне эти оборванцы выглядели самыми элегантными.
Лейтенант Хедервари, например, под своей юбкой носила чулки на чёрных подвязках.
Сам город был гигантскими декорациями, готовыми пасть, но в них ещё спали люди и никак не могли проснуться. Собственно, Армия считала своим долгом будить их.
Идея пошуметь в каменной пустыне принадлежала Альфреду Джонсу, одному из самых уважаемых солдат корпуса. Сейчас он был в приподнятом опасностью и бесстрашием настроении. Солнце трепало его по светлой макушке, а асфальт пружинил под ногами, подталкивая его ввысь, как бы восклицая: «Тебе нечего делать здесь, на этой земле, заберись-ка повыше!»
Шеренги гремели музыкой и надеждой на всю округу. Офицеры с красно-сине-жёлтыми знамёнами шли первыми, барабанщики в синем шли вторыми, трубачи в синем шли завершающими в оркестровой труппе — за ними шёл строй обычных солнечных солдат в синем. Они были странно умилительны в том, что казались абсолютно счастливыми в таком унылом уголке земном. Они, многие из них, по крайней мере — молодые люди — напоминали своим видом состоявшихся и довершивших все задуманные дела стариков, так много знающих и успокоенных этим. Солдаты же преклонного возраста были абсолютно молоды и быстры. На петлицах, сидевших на них и раскачивающихся в пространстве от их нестройного, невоенного марша, рябили буквы «S»(1).
В тот момент, когда строй пересекал главную улицу, что являла собой местечко ещё более рискованное, чем гетто, дома моргали окнами и растягивались в каменных улыбках.
Отбивался знаменитый «Down the street». Альфред шёл вперёд в ожидании композиции, в которой пригодится он. Мелодия будет требовать флейты, которую он содержит во внутреннем кармане кителя, пошитом специально таким вместительным, чтобы туда залез музыкальный инструмент, почти незаметный снаружи, сидящий у сердца, и точно так же, как и его хозяин, ждущий своего часа.
Армия свернула не на самую многолюдную, но достаточно широкую улицу. Рабочие спешно ограждали её от любого автомобильного движения и вмешательства. Армия сегодня собирала плоды в качестве немых слушателей одной лишь музыкой — некоторые зеваки теряли себя и шли, не отставая, за последним рядом солдат.
Джонс трепетал внутренне и не улыбался, но его глаза выдавали восторг и предчувствие чего-то... важного. Казалось, никто из шедших рядом, таких родных плеч, фуражек и труб не понимал того, что он чувствовал сейчас. Ни Мэтти, ни Марк, ни старик Артур в первом ряду, гордо вздымающий флаг в пылающие небеса, ни его лучшая подруга, Элизабет. Он хотел бы схватиться за сердце, но не мог — его руку преградила бы флейта во внутреннем кармане. Его волнение было приятным и очень, очень нетерпеливым, к тому же, для столь молодого солдата. Ему было всего девятнадцать лет, в то время как большая часть отделения блестела сединой.
В этот момент, на этой улице из металлических обломков, Альфред Джонс потерялся сам в себе и исчез. Он был строем, теряя сознание; он мог быть сам этой шумной и переполненной счастья улицей; он был дорогой, по которой все они шли, жалея, что на неё наступают; его рука была трубой, из которой извлекал низкие звуки парень справа, Мэттью Уильямс; а его стопы были совершенно невидимыми среди множества женских и мужских сапог.
2.
Сегодня Иван Брагинский, проснувшийся на тридцатилетнем пледе по неизвестному американскому адресу, отыскал гречу. Его немного мутило от выпитого, поэтому он уже забыл, где раздобыл её. Кажется, отвоевал у квартала, занятого «счастливыми советскими эмигрантами».
Её удалось разварить в горячей воде, одолженной у уборной одной из забегаловок. Кстати. Забегаловка подарила ему китайские палочки, а поскольку других приборов под рукой не было...
Брагинский поёжился, повозился и завернулся в бесформенное пальто и обнаружил, что почему-то никак не может ухватить кашу палочками.
Наконец, у него получилось взять несколько гречинок! Он склонился над жестяной миской, и тут грянул гром на другом конце улицы. Иван уронил гречневые крупицы, но не дрогнул — это всё они дрожали и подпрыгивали в миске.
Ритмичный барабанный бой повторился, усилился, барабанов стало больше, а потом грянули кучи и толпы труб. Правда, никого на улице, кто мог бы шуметь так, заметно не было. Иван выглянул из своего переулка на соседнюю широкую дорогу, просматривавшуюся между домами, но никого шумного не было и там.
В центре Детройта не было вообще никого.
К удивлению самого утреннего Ивана, голова не разболелась от музыки, которая вползла на дорогу. Он отвлёкся от попыток захватить гречу окончательно и, рассмотрев рдеющие вдалеке огненные знамёна и слабых людей, несущих их, стал от нечего делать считать ряды трубачей, время от времени всё-таки опускаясь к миске и борясь с желанием начать лакать из неё, подобно животному.
Иван сбился со счёта на тридцать седьмом ряду солдат.
«В ряду по пятеро, значит... Эм, две сотни точно есть... Здесь живёт всего двести?»
Иван немалым усилием воли морщился, рассеивая туман в своей голове и перед глазами, открываясь солнечному свету. Тень огромного небоскрёба, к которому он жался, сползала с его плеч и рук, и ещё с головы, и он чувствовал тепло солнца, а ещё и пытался смотреть на него, прекрасно зная, что этого нельзя.
Бездомный бестрепетно воззрел снизу вверх на армию людей, которые созданы были спасать таких, как он... Или он не бездомный? Брагинский не помнил. У него не было ни документов, ни памяти, ни денег. Он помнил о сущности этих вещей и всего, что окружало его, он помнил собственное имя, собственные чувства и карту мира, разрывавшуюся в области восточной Европы войной, на которой он потерял что-то важное. И как раз это, оброненное, самое важное, он подцепить не мог, совсем как ту жёсткую недоступную гречу. И что он делает здесь, не понимал. А потому сидел на улице под вывеской «More. Toledo» и безуспешно старался вспомнить.
«Может быть, эти люди, эти филантропы помогут мне вспомнить, чего я там потерял и ищу? Я один плохо справляюсь...» — с усмешкой самоиронии отметил он. Да, способность шутить не утрачена, значит, он проживёт ещё долго.
Солнце обхватило его целиком, и он, грязный, в одежде из военного музея, засиял.
Новая попытка взять гречу, и очередная неудача.
Брагинский раздражался своей беспомощности. Он ужасно хотел домой, хотел, чтобы в голове прояснилось; помыться... Вдруг он оторвался от любовного пересчитывания зёрнышек и увидел, что строй, гремящий для него музыкой, сбился, и из поравнявшегося с ним ряда сделал шаг вон молодой человек без музыкальных инструментов. Альфред Джонс смотрел сквозь бликующие стёкла очков прямо в глаза Брагинскому с удивлением, спокойствием и вопросом. Он показался ему смутно знакомым, но Брагинский обратил на него взгляд безо всяких эмоций и снова пытался есть. Ему было всё равно, что от его головы протянулась витая золотистая нить... Связи.
Какая разница? Реальность и так давно расползалась на лоскуты, иногда куда более завораживающие, чем эта сияющая лента.
Тут Альфред направился прямо к нему, сел слева, рядом с ним на тридцатилетний ветхий плед, и устало выдохнул, запрокинув голову. Его фуражка в этот момент коснулась каменной стены, а локоть — одежд Ивана.
Надо сказать, что Армия не была ошарашена этой выходкой, в отличие от Брагинского, который не знал, как ему вести себя и что от него хотят.
«Я его помню? Я знаю его? — Иван, пользуясь полным молчанием и усталостью Джонса, украдкой рассматривал его, проталкивая свой взгляд над миской. — Если мы и знакомы, то в течение целой жизни, потому что я вдруг загорелся его накормить. Тогда он уйдёт с Армией и оставит меня в покое!»
Иван устроил миску на своих коленях и, дождавшись, когда Альфред обернётся в анфас, коснулся его губ палочками с зажатой в них гречей, на всякий случай огибая явно нереальную линию, уютно обвившую чужое сердце.
— Тебе ведь хотелось есть? — и мило, сквозь болезненно кусающийся туман, улыбнулся ему.
Альфред не мог вымолвить ни слова от удивления, но медленно, вспомнив, как это делается, и не отрывая от опьянённого Брагинского взгляда, открыл рот, закрыл рот и теперь прожёвывал кашу.
Он промямлил, что этот вкус ему не знаком, беззастенчиво взял миску у Ивана, а потом выхватил у него палочки. Умелое обращение с ними ставило его на один уровень с этим большим, не благоухающим человеком с померкшими глазами. Скоро Альфред начал кормить его, ничему не стесняясь. И сам ел.
«Парень без комплексов», — отметил Брагинский и покорно приоткрыл рот, чтобы снова укусить палочки.
— Странный вкус, где это едят? — заговорил Альфред, когда еда кончилась.
Брагинский, с полным отсутствием каких-либо знаний английского, сориентировался по вопросительной интонации и словечку «Where».
— В Европе, — ответил он.
Альфред распознал в нём чужака и только сильнее заинтересовался:
— Что с тобой случилось?
Иван ещё более стал беспомощен. Зачем ему рот и все его мысли, если он не может высказать их? Слегка пьяный, он ещё не придавал огромному языковому барьеру значения, рассчитывая, что переводчик появится в воздухе или проснётся в голове у Джонса.
Чёртова нить призывно мерцала, вызывая тупую боль в седых висках.
— Я помню, я кого-то потерял, и пока не вспомню, на этом инглише не заговорю.
— Во, что это за язык?
— Я на снаряде сюда долетел, — серьёзно пошутил Иван. — Как барон Мюнхгаузен, а при успешном падении чуть-чуть сломал руку.
— Постой, ты говоришь по-английски, парень?!
— Я бы пошёл в больницу, но бумажек у меня нет...
Альфред, смирившись с невозможностью разговора, молча извлёк из кармана кителя маленькую шуршащую упаковку с нарисованными на ней орешками и продемонстрировал Ивану, дожидаясь согласного кивка.
— Клянусь, не помню, как сюда долетел или доплыл, — поедая арахис, Иван разговорился. — Второе, скорее всего. Я думал собрать денег у богатеев, работающих тут, но у меня были враги в лице местных бомжей. Они немного покутили меня, и я теперь просто сижу.
Тот догадывался, что ему жалуются, поэтому просто кивнул. А потом вспомнил один способ — передача информации с помощью взгляда, и, как мог, с вопросом заглядывал в тёмные очи Брагинского.
— Чего ты ждёшь? — вопрошал Альфред.
«Спасения», — вообразил он себе тут же и ответ этого странного человека, нетрезвым взглядом пытающегося проделать то же — передать информацию. Чего ещё может искать человек?
— Так вот он, я! Посмотри на эту букву, — Альфред указал на лацкан своей униформы. — «S» — она значит спасение.
Он положил ладонь на жуткого вида светлое пальто и задумался, не представляя себе «спасение», вернее, как его изобразить и показать. Он мог нарисовать элементарный крест, но вот нравственное возрождение...
— Меня зовут Альфред Джонс.
Глаза Ивана стали слипаться, он забывал уже элементарное: поздороваться, поблагодарить, спросить его имя. Что, он сейчас представился? А Иван ему — нет. Место вдруг стало значить для него куда больше, чем он сам.
— Where? — повторял Иван, видя серые обломки вместо цельных облакорезов. — Where?
— Детройт, что... Мичиган, Соединённые Штаты. Столовую у Центрального вокзала знаешь? Приходи туда. А президента Обаму знаешь? Он скоро пожмёт мою руку. Наш город для него очень важен... Американская мечта, фэйсбук... Армия Спасения. Войско Всевышнего на Земле... Так вот, приходи к Центральному вокзалу, завтра будет много риса и даже МЯСО!
Брагинский посмотрел на жестикулирующего Альфреда, как на идиота. Но это ещё что: Джонс расстегнул китель и достал из глубокого внутреннего кармана флейту, крутя её в руках. Брагинский наблюдал... и улыбнулся, когда тот заиграл «Святую ночь».
Он, всё ещё ничего не понимая и не помня, поймал умиротворение в свои однорукие объятия, а этим оказался Альфред Джонс. Тот устроил свои ладони на плечах Ивана в знак немой поддержки, когда ему безумно потребовался сон и отдых. Ваня уронил голову, уткнувшись лбом в тёмно-синее плечо, не в силах удерживать сидячее равновесие. Альфред, прекрасно понимая его состояние, сидел, не шелохнувшись, и чувствовал отчаянное родство с Брагинским.
— Пойдём со мной, кем бы ты ни был, — тихо сказал Альфред, а в ответ получил незнакомые слова и, кажется, возмущения. — Я обещаю спасти тебя от всего, доверься мне и я пойду на всё, чтобы сделать твоё благополучие.
— Я хочу домой. И я нихрена всё равно тебя не понимаю, ты мог бы и... помолчать...
— Обязательно попрошу Артура достать разговорник. Хотя такой будет дороговат!
Альфред Джонс был силён во всех отношениях: он также умел спокойно обращаться с алкоголиками, одним из которых и счёл Брагинского, засыпающего перед ним. Пожалуй, единственной слабостью Джонса было незнание того, что он сломал его жизнь.
— До корпуса далеко, но мы догоним ребят. Надеюсь, ты умеешь ходить.
Альфред стал расписывать ему корпус. Иван думал, что он ему едва ли не о рае болтает. Брагинский выпрямил спину и оторвался от хватания униформы. Альфред замолчал и глядел на его бледное, почти по-детски наивное лицо и на неправильно, страдальчески блестящие глаза с таящейся в них печалью. Иван вытворял то же самое — рассматривал. То есть ничего они и не вытворяли. Разговор без слов клеился нелегко, но не выражал ничего, кроме желания другому самого лучшего с одной стороны и страха — с другой. Боязнь сменилась мягкостью, и Брагинский узнал Альфреда. Да, да, они определённо знали друг друга когда-то недосягаемо глубоко во времени, в одной из прошлых жизней. Возможно, они горели вместе в одном из восстаний Безумного года(2), или спасали друг друга в горящем здании, или играли детьми в больничной палате, или носились по кисельному небу...
Зачем Брагинский потерял память? Ему помнилась так же остро, как вогнанный в черепную коробку гвоздь, серая развалюха дома советской постройки, блоки, криво наложенные друг на друга, бесконечная пыль, передвижение ползком под ними и мозоли. И выстрелы — прямо в голову и прямо сейчас.
В принципе, Детройт не был лучше того, что он так явственно и ярко представлял в дымке.
Альфред просмотрел все картинки из мысленной галереи Ивана и кивнул, выглядя озадаченным. Он увидел разрушенный дом... В своих мыслях. Он понял, что этого как раз и хотел от Брагинского, чтобы тот показал ему.
— Твой дом сломался, вот как.
Как-то нереально, в ореоле тумана и горько-затхлого привкуса чужих воспоминаний. Почему это так и не удивило никого, как будто каждый мог запросто делиться фотокарточками своих мысленных библиотек?
Флейта лежала на старом пледе подле ботинка хозяина — он от неё совсем отвлёкся. Этим воспользовался хитрющий и быстрый вор, так вовремя пробегавший мимо. Когда шорох одежды резанул уши, спустившись на Ивана и Альфреда, подобно нескольким воронам, пятки невысокого парнишки уже сверкали, а Джонс подскочил и понёсся за ним. Как какая-нибудь хорошо знакомая ему за годы службы чертовщина, вор испарился или растворился за первым же поворотом налево. Альфред застыл на краю улицы с раскоряченными руками и обезоруженный — флейта ведь была его единственным оружием — и с досадой, подпортившей боевой настрой, понял, что никогда больше не встретит свой инструмент.
«Должно быть, ему нужнее!» — вздохнул он. Вернулся к Брагинскому. И объяснил ему, уже не опускаясь и не садясь с ним, а подавая ему руку, что обязательно нужно пойти в корпус вдвоём, подпёр его и поволочил.
Иван был покорен и... Сейчас он, имени которого Джонс ещё и не знал, казался ему самым безвольным человеком — обычно любой сопротивлялся или препирался, или много говорил, или убегал.
Пока они шли, Брагинский передвигал ногами всё увереннее и шагал почти сам. Кажется, по полупустой дороге он трезвел.
Счастливый в трудах любимой работы Джонс отворил перед ним полупрозрачную дверь и затолкнул его в комнату, в которой находилось несколько унылых душевых кабин. Брагинский растерянно оглянулся на улыбающегося Альфреда, поддерживающего дверь, но явно намеревающегося захлопнуть её, развернуться и уйти прочь.
— Где я тебя найду, чтобы поблагодарить, тут очень большое здание, я помню снаружи... — он, видя, что его не понимают, добавил своё «where?», и Альфред с готовностью ответил: «в раю!», и что Ивану помогут.
Правда, спокойнее Брагинскому не стало, американская болтовня не вдохновила его. Подсознательно он чувствовал, что никуда отсюда Джонс не денется — обещал что-то, говорил что-то доброе, тыкал в себя большим пальцем.
Когда Иван мылся, прикасаясь ко лбу и чувствуя жуткую боль, сверху, сквозь шум бурной воды, на него сыпалась вместе со штукатуркой песня. Наверху пел хор. Большой. Очень.
Мокрый Брагинский задрал голову и какое-то время стоял так. Он ждал того, как голос Альфреда примкнёт к остальным поющим, там, наверху, но в общем гуле разобрать его было невозможно.
Охваченный тихим и мирным оцепенением и желанием лечь на пол, Иван натянул своё несуразное пальто, потёртые брюки; стоптанные сапоги были непригодны, и он вышел без них в бьющий светом по глазам коридор. Тот пустовал, а какое-то чудо нарисовало в досягаемой взглядом видимости красный крест, и Ваня пошёл к нему босой.
Это определённо был хороший сон или один из этапов воображаемой Иваном ещё в отрочестве смерти.
Представьте, вы ничего не имеете кроме скрипящей боли, разъезжающейся от правых пальцев ко лбу, но свидетельствующей о том, что вы всё ещё живы. И вдруг — яркий свет солнца, божественное тепло; мимо вас проносится шумный, торжественный поезд, из которого на полном ходу выпрыгивает и падает прямо вам в руки Альфред, кормит вас, хватает вас, несёт вас, лечит... И болтает, болтает!
Болтает и врач, которым оказывается совсем не Альфред — если к вам возвращается понимание происходящего и с вас сползает ленивый восторг — а совершенно посторонний вам человек, похожий на сухарик в белом со спокойными, добрыми глазами.
Он говорит на другом английском, и этот английский не ясен даже вашей интуиции, напрягшейся до предела. В этом английском чересчур французские «р» и странные «з», и среди всего этого растерянное лицо Франциска Бонфуа, осматривающего ваш загривок, макушку...
Когда затылок Брагинского стала прощупывать чужая белая волосатая рука, он машинально, от боли, ударил врача левой. Тот согнулся, накренившись в сторону, и обескуражено смотрел на болезненно-бледное, но уже с румянцем, лицо Ивана.
Успокаивающе пробормотав что-то не более понятное, врач коснулся его подбородка, вынуждая взглянуть прямо навстречу близкому свету карманного фонарика. Сам Иван не вполне осознавал происходящее, будучи глубоко в своих мыслях, но при попытке измерить его пульс встрепенулся и широко распахнул глаза.
— Я помню это! Я... тоже делал так. Другим, — чуть смущённо уточнил он, снова успокаиваясь и протягивая запястье. Франциск понимающе улыбнулся, явно ничего не понимая, и знаками предложил ему сначала пройти по прямой линии, а потом коснуться носа и глаз. Иван честно пытался, но равновесие действительно подводило, а, едва закрыв глаза, он начинал устало дремать даже стоя.
Наконец, врач отложил тесты, задумчиво осмотрел его глаза и уши с тем же вездесущим фонариком, занёс что-то в потёртый блокнот и зашарил в шкафу в соседней комнате, из которой тянуло аптекой. Иван же, деловито оглядев себя, пожал плечами и без малейших угрызений совести тихо ускользнул из кабинета.
До конца дня он, оставаясь в своём прежнем тряпье, посетил замечательную столовую, библиотеку, зал для настольного тенниса и ещё раз столовую, решив для себя, что Джонс не соврал про рай, и вот, его окружают милые экипированные ангелы, даже составляющие парочки.
Теперь по помещению, созданному без определённого предназначения и полному нескольких странных людей, приветствуя всех радостными возгласами, прошли красивые темноволосый мужчина и женщина славянской наружности, держащиеся за руки.
Иван так засмотрелся на этих двоих, что выронил кукурузу, и, благодаря небо за небольшое внимание, на него обращённое, полез под стол, забыв напрочь о сытной тарелке, остывающей на столе.
Пробыл он под столом долго.
Уже нащупав на чистом полу початок, он вдруг представил себе замечательный высокий голос, принадлежащий женщине. Девушке... Он точно не смог бы сказать. Должно быть, память потихоньку возвращалась! Глаза на это взорвались раскалывающей болью, но вместе с тем реальность сползла старой краской, открывая изящную фигурку и старый инструмент. Так вот, эта чудная женщина пела под аккомпанемент холодных клавиш в его мыслях настолько отчётливо и хорошо, что Иван, не в силах это вынести, прокричал про себя: «Хватит, прекрати!», поздно подумав, что это могла быть очень близкая ему, родная женщина, и что это могло бы её обидеть. Она в изумлении отвернулась от рояля, лицо её побледнело.
«Ты что, не узнаёшь меня? Не узнаёшь?» — после взаимного молчания спросила она, едва дыша.
«Я теперь ничего не знаю».
Ивана повело, когда он вспомнил, как чудно пела его сестрица.
Сначала Брагинского просто мутило, то есть он не чувствовал себя хорошо, но ему ещё не было плохо. Он держался и воспринимал окружающее его: призраков, обитающих почему-то здесь, голоса, гуляющие наверху, над столом и под потолком, по большей части мужские, но... Внимание его сосредоточилось только на нём самом. Потом по телу сразу в обе стороны, вверх и вниз пробежала истома, и Брагинскому показалось, что его лишили крови, выкачав её всю. Он перед глазами увидел расползающуюся зелёно-светло-коричневую кашу, которая закрыла всё. Налипла на глаза и ресницы слепила вместе. Тело обезволилось, и слух стал писклявым и невнятным. Он наклонился, почти коснувшись коленок лбом, и настойчиво стал растирать виски, не собираясь просить ни у кого помощи, но невероятно желая попросить. Сначала нужно научиться помогать себе самому. Ване было жарко, но от этого становилось холодно и вместе с тем страшно.
Он терял рассудок.
Скоро трение у висков помогло, и свет озарил его мир. Он почувствовал, что сильно вспотел, и наверняка был бледный.
Когда он вылез наружу, достав кукурузу, его окружало множество людей в форме и некоторые в гражданском. Стоял у разукрашенной детьми карты мира блондин с двумя звёздами на красных погонах, его густые брови были высоко от удивления, как у мультяшного персонажа. Это он говорил много и глубоко, пока его проповедь не прервало столь беспардонное появление.
Рядом, за тем столиком, из-под которого Иван высунул голову, примостились несколько молодых мужчин. Среди них отметились два близнеца со странными торчащими прядками, за соседним — самые старшие и та идеалистично счастливая парочка, в которой оба беспрестанно держались за руки, словно расцепление рук могло их погубить. На стуле, занимаемом Иваном некоторое время назад, восседал Альфред в белой форменной рубашке. А... Нет, не Альфред — у этого парня волосы длиннее и черты... мягче. Паренёк прислонил к себе спину плюшевого мишки и хлопал глазами.
Иван поднялся, и заинтересованные взгляды присутствующих поднялись.
— Э... Я достал кукурузу, — он продемонстрировал им поднятое. — Продолжайте, я не собирался мешать вам. Я...
— О, добро пожаловать! — воскликнула ангельская женщина, вся светясь. — Как непривычно здесь слышать русскую речь!
Иван вздохнул от облегчения и приблизился к ней, не находя другого направления — выйти вот так, не представившись, после того, как прервал их собрание, было бы неприлично. А ещё... Ивана волновало ещё кое-что.
— Иван, без отчества, — сказал он. Её муж поднялся и пожал руку Брагинского, и впервые за всё время уголки его губ приподнялись. У этого человека было строгое, словно выточенное лицо. Он сказал что-то на немецком, раз уж на то пошло — непонимание родных языков друг друга и их намеренное использование поехало с молчаливого согласия. Мужчина представился Родерихом и вдруг ободрил Ивана на скверном русском.
«У неё научился...» — Брагинскому хотелось сощуриться от того, как акцент резал уши, но эта его «р» превосходная! Родная, что ли.
— Элизабет, — девушка тоже коснулась его руки. Она слегка наклонилась, и это открыло Ивану лучший обзор на её плечи и алые погоны с одной звездой. Он обрадовался тому, что вспомнил, как это называется, и очень хотел поделиться.
— Вы младший лейтенант?
— Нет, просто лейтенант, Хедервари. А вы ведь военнослужащий?
— Не знаю...
После жест повторили все, кто был здесь. Мэттью, походивший своим видом на Альфреда, необыкновенно лениво отсалютовал: он поднял правую руку с оттопыренным указательным пальцем выше уровня плеча.
Близнецами назвались Феличиано, который нянчился с Ловино: второй был довольно груб со всеми и довольно мил с Феличиано.
— Почему же без отчества? — припомнила Элизабет недавнюю реплику.
Иван сосредоточил внимание на её милом лице.
— Однажды отец разбил матери голову табуреткой, и она брела по улице к больнице вся в крови. Это было давно. Я до сих пор не могу вспомнить отчество, — спокойно ответил Иван, а Элизабет, тряхнув длинными волосами, зажала себе рот рукой и выбежала.
Иван, обернувшись к захлопнутой двери, почувствовал, что снова краснеет. Его ладонь застыла в воздухе после последнего приветствия.
Родерих нахмурился.
— Если вы хотите, можете соприсутствовать. Это разговор о прощении.
— Не понимаю.
— Ох, как же это? Не понимаете ничего? Почему вы здесь?
Теперь настала очередь Ивана хмуриться. Взгляды ангелов стало выносить тяжело.
— Где Альфред? — да, именно его здесь не нашлось. Это — спасительная соломинка для него, как и возвращение воспоминаний из гроба.
«Или Альфреда никогда не было?» — усомнился он.
Туман обволакивал его снова. Раз уж рай, то уж и облака, но за что забытье наказывает его?
Армейцы переглядывались и переговаривались. Стоявший у доски Артур ответил вскоре на его вопрос, но... Да, безуспешно для Ивана. Замедлилось время, и Брагинский тихо, без всяких мыслей и слов сел на придвинутый к нему стул. Люди сквозь слова смеялись, по залу бегал ребёнок лет десяти на вид, смутно напоминавший человека у доски. Провожали всеобщего друга на службу в далёкой африканской стране и ободряли его.
Время убыстрилось — а Артур долго, пронзительно объяснял нечто важное солдатам и ему.
— Поговрим о пятнах. Вы знаете, что у леопарда есть пятна, и чтобы не видеть их, мы можем сбрить его пятнистую шкуру. Но шерсть вновь вырастет, вы знаете, и она не будет чистой, на ней вновь будут рассыпаны тёмные пятна, потому что они не нарисованы на шерсти, о нет — они на его коже!
Мы тоже никогда не избавимся от своих пятен, от своих проступков и дурных пристрастий. Во всяком случае, сами, своими силами, мы никогда не сможем сделать этого.
Лишь кровью и огнём...
Элизабет вернулась, постаралась переводить для Ивана, а Иван, будучи благодарным ей, не слушал вовсе.
Он с болью пополам вспоминал...
Серое, трясущееся и каменное придавило его к земле, изрешеченной металлом и обожжённой огнём. Богатырская сила пробудилась в его теле, и тогда он выбрался, в восторге бешенства разбрасывая обломки здания и призывая сестру. Да, у него была сестра, у сестры было имя, у них была общая жизнь и общий дом...
Когда всё это было?
Почему всё это сводит его с ума?
Хедервари, откровенно усевшаяся на коленки к мужу, косилась порой на сосредоточенного руса, и, в особенности, опускала глаза на его голые большие ноги. Она вновь зажала себе рот ладошкой, вскочила:
— Капитан Кёркленд! Можно переодеться этому джентльмену! Я покажу ему одежду, и обувь в моём магазине, пусть он выберет.
— Да, разумеется, — Кёркленд, непроизвольно склонив указку вбок, опешил, но не порыву Элизабет, а тому, что впервые обратил внимание на целый рост Ивана, на его жуткий вид и столетнюю одежду. Если бы его не отвлекли от занятия, то не заметил бы.
И, да, босиком по этому полу ещё никто не шлёпал.
Родерих скрывал удивление так мастерски, что Артур ему позавидовал и, прочистив горло, продолжил рассказывать.
3.
«Ох, я сроду не носил костюмов, да?»
Иван оглядывал в зеркале себя преобразившегося, официального, и комнату, забитую одеждой, как какой-нибудь подвальчик «вторых рук». Он был не против всего, но ему было неудобно, к тому же, ему помогала чужая жена. Элизабет его даже галстук завязать заставила, а когда пальцы Брагинского неуклюже наворачивали узлы и путались, она парой штрихов всё доделала за него. По неясной причине она вдруг отбросила навязчивый галстук в сторону и обошлась одной тёмной лентой, из которой сотворила подобие... длинного бантика? Тот ложился теперь на светлую рубашку, сотворив для носителя образ ребёнка.
Если она издевалась над ним, то Иван бы всё равно не понял, ведь был лишён такой способности. Неведение для него было счастьем.
Пока умытый, опрятный, причёсанный Иван высматривал своё отражение, не узнавая его или себя, Элизабет поспешно ушла, бросив его в магазине с другими посетителями.
«Она исчезла в облаке», — кивнул себе Иван и, по той причине, что совершенно не разбирался в этом городе, потопал за ней, едва не упав при первом же шаге — новые блестящие, острые ботинки пришлись в пору, но непривычно жали. Не то что былые свободные сапоги!
Отныне он выглядел так солидно, что одна маленькая леди, пришедшая после ланча в корпус, спросила, не виделись ли они раньше в доме некоего богатея Баша Цвингли, что некая шишка в местном Comerica bank.
Иван бы ничего не понял, не будь рядом Лизы. К ней и обратилась скромная новоприбывшая.
«Прошу, примите тепло моего старшего брата, — просила она, — Баш поклялся на днях к вам наведаться, он баснословно богат, но очень скуп... Не знаю, что из всего этого выйдет».
— О-о! — заинтересовались все присутствующие. Лили раскраснелась, не ожидая подобной реакции молодых мужчин.
— Прошу вас! — взмолилась она. — Я так долго уговаривала его проявить поддержку... Детройт нуждается в вас; мы бы смогли расширить столовую у центрального вокзала или вновь использовать старые гостиницы... Но ваши громкие марши слишком рискованны, мне страшно, когда вы гремите на всю округу.
— Не бойтесь, Лили. Здесь страшно всем, и непонятно, кому больше.
— Вряд ли дойдёт до столкновений на двенадцатой(3)...
Когда Лили готова была уйти и прощалась, её водитель безостановочно сигналил, и, перекрикивая этот вой, Родерих настаивал: «Ваша поддержка бесценна!»
Жертвовать...
Жертвовать деньгами...
Ни цента в кармане, и все они валяются под тумбами дома, так ведь? Иван чертил схему дома и комнат в своём сознании. Когда портрет завершился и замкнулся на широкой прихожей или, как её могли назвать, «предбаннике», Иван, сидящий в окружении вперившихся от бесполезности жизни в огромный телевизор бесприютных, восторженно воскликнул:
— У меня есть дом!
Все обернулись: кто с безразличными, а кто с возмущёнными взглядами.
— Я бы вас всех позвал к себе, честно, просто у меня нет его с собой сейчас, он так далеко, что я как бы... Как бы совсем без крыши... — говорил он им, улыбаясь, чтобы не обидеть, но они его не поняли и продолжили смотреть американский футбол. Гилберт Байльшмидт особенно презрительно сверлил Ивана странными, почти рубиновыми глазами, заставляя его неловко себя чувствовать.
«Хо, какое дьявольское создание в раю! — подумал Брагинский, страшась собственной думы: ему казалось, что он даже вторгнуться в мысли способен. — А-а, сам-то хорош. Наверняка делал что-то липкое, нечеловеческое, обижал кого-нибудь. Так, по-крупному. Души губил? Не помню, но руки помнят... Помнят, как душить. Вот не отвернётся красноглазый, вот ведь и весь я вспомню, как это делается! Что это я, смешно выгляжу, чтобы так на меня пялиться? Я известный преступник, или не очень? — Иван осмелился броситься взглядом в сторону враждебного субъекта, но там его не увидел — лишь выглядывала над спинкой кресла седая макушка. Нет, правда, седая. Брагинский скоро отвлёкся от неё, потянувшись с расслабленным хрустом косточек, между всего прочего спрашивая себя: — А где Альфред?»
Он постучал по тёмному и длинному столу, на который старались облокотиться все присутствующие несчастливцы, чтобы взглянуть в телевизор. О! Кто-то нарочно оставил пульт в зоне досягаемости Брагинского! Он использовал дар, бережно держа пластик здоровой рукой, и стал щёлкать каналами. Через пару кнопок на экране уже танцевала худая, прекрасная девушка в балетной пачке в окружении других, таких же белых и прекрасных дев. Брагинский залюбовался и заулыбался.
А потом у него отобрали пульт и вернули американский футбол.
Иван давно не расстраивался так глубоко и внезапно. Он внушительно поднялся бы и вежливо попросил бы вернуть ему девушек в пачках, если бы не ощутил вес тёплых ладоней на своих плечах.
— Мистер Кастер, вы не могли бы вернуть тот классный русский балет? — Иван узнал голос Джонса и задрал голову, а тот, в свою очередь, опустил свою — они поздоровались взглядами. У Ивана создалось впечатление, будто Альфред отлучался на несколько лет и совсем переменился. Это был совершенно другой человек! Или же Иван выспался и теперь воспринимал его по-новому. Он был тёплый, нет, почти горячий, приятно горячий. И даже если бы он отстранился и удалился на пару этажей вверх, Иван бы продолжал ощущать этот мягкий, ласкающийся жар... мысленно? За своим плечом, рядом.
Брагинский нырнул в светлые глаза с молчаливого позволения — ребята вовсе не собирались говорить друг с другом, ведь такой способ общения был бесполезен. Просто проверить связь, просто коснуться чужих мыслей вплотную, понять друг друга.
Балет ввёл некоторых в скуку, но общая масса терпеливо решила посмотреть на него, — кажется, Джонс пользовался популярностью. Музыкальное сопровождение было драматичным, вспыльчивым, подъёмным, некоторый его пафос умилял и вгонял в слёзы.
Джонс придвинул выбранный стул поближе к Ивану и стал заинтересованно смотреть.
— Это Чайковский? — спросил он вскоре.
Трагедия была велика. Люди, обтянутые белыми трико, массово страдали. Один из них вообще умер.
Альфред не заметил, как подался вперёд от напряжения и страха за актёров-героев. Брагинский вновь украдкой мог соскользнуть с экрана, демонстрировавшего элегантную иллюзию, на неподвижно сидящего человека, унявшего во имя искусства свою энергию. Альфред был молод, впечатлителен... И после грустнейшего момента пустил слезу.
Возможно, он сделал это потому, что в комнате уже никого не было — разумеется, кроме них двоих.
— Это прекрасно, — сказал он, — но почему он умирает? Почему? Это не справедливо!
— Это Чайковский, — Иван не ожидал подобной реакции. Смотрели ведь всего двадцать минут.
Почему он был рядом, когда и не ждёшь?
Брагинский вновь уцепился за ниточку, вьющуюся рядом с ним медлительно и спокойно, как в неподвижной воде.
Кое-что заставило Ивана и Альфреда отвлечься.
— Она не может так улететь со всеми, оставив его одного-о! Охотник убьёт их всех!
— Бессильные идиоты, смелее сражайтесь со злом!
Это негодовали Варгасы, которые, оказывается, сидели в отдалённой части комнаты, почти у стены.
— Живо идите работать! Ваше место в столовой, — Кёркленд без фуражки — потому и с забавно топорщащимися волосами — вошёл в комнату, а Варгасы вихрем унеслись.
Альфред быстро заметил его и так же быстро поднялся, утерев последнюю слезинку.
— Джонс.
— Да?
— Сегодня ночью останься здесь: это для безопасности, нужны крепкие парни вроде тебя. Есть пара тяжёлых, обрати внимание на немца, и поговори с ними, ведь ты... лучший болтун.
Артур как будто только сейчас обратил внимание на потрёпанного Брагинского, когда тот поднялся во весь рост, и чуть-чуть, но заметно задрал голову, чтобы увидеть его глаза.
— Э-это мой новый друг, его зовут... — Джонс похлопал Брагинского по плечу, дабы растормошить, и улыбнулся, обнажая белые зубы. Иван, в свою очередь, потянулся к Артуру пожать его руку. Тот даже сухо улыбнулся ему.
Кёркленд не понравился Ивану ещё больше, чем при просмотре издалека: вся холодность и напряжённость его вида, словно ему было не комфортно в обществе руса, или просто коснуться его, что человеку с подобным званием было несвойственно, говорили за него, и он мог просто молчать. Весь Артур какой-то притворяющийся — и Брагинский был уверен, что скрываемое могло бы его преобразить, до уровня Альфреда, например. Конечно, Иван вспомнил, где видел его впервые: он нёс трёхцветный флаг, когда он только разжился гречкой и впервые её уронил. Не самые приятные воспоминания.
— Капитан Артур Кёркленд, связи с общественностью... — британец действительно пожал протянутую ладонь довольно легко; он перевёл взгляд на подопечного.
— Мы уже знакомы.
— Понятия не имею, что сейчас сказал этот русский, но мы уже знакомы.
Лицо Альфреда вытянулось от удивления.
— Русский, — задумался он. — Так вот почему он такой большой и пьяный!
— Альфред, — Артуру почему-то не было смешно. — В первых рядах говорили, что кто-то из юнцов ушёл прямо посредине марша, а потом потерял свою флейту.
— Да, я вышел. И не смог догнать вора.
— Это даже хорошо, нечего с ней таскаться, если всё равно не играешь.
— Но ты не позволяешь мне.
— Это очень военный инструмент! А сейчас бери колокольчик и иди к даунтауну, будь добр.
— Но ведь я должен...
— Альфред?
Тот краснел, словно был готов дерзнуть и возразить; ведь на них смотрит ещё человек, и он близко смотрит. При нём обычай отяжелялся.
— Ладно.
Подмигнув Брагинскому, Джонс развернулся на пятках и покинул помещение.
Ивану думалось, что Артур о нём забыл и уже не вспомнит, сейчас уйдёт по своим делам, но Артур повернулся к нему, заложив руки за спину и заглядывая в его глаза. Намеревался завести разговор.
Альфред вдруг высунулся из-за косяка двери и спросил:
— Могу я взять с собой кого-нибудь?
— Можешь. Поторапливайся.
— Элиза! — Джонс уже звал кого-то.
— Нет. Элиза останется здесь, она поможет мне с кое-чем, — Артур поспешил опустить его веселье, испытующе глядя снизу вверх на пассивного здоровяка.
Альфред опять показался из-за косяка.
— А как же ты собираешься с ним болт... — вдруг он обернулся, и врач, отстраняя его, прорвался к Кёркленду с очень взволнованным видом. Он расставил ноги и растопырил руки. Одной нащупал позади себя худого Артура, а второй предостерегающе тыкал в сторону Ивана, словно тот был большой горой, с которой тотчас скатится лавина.
Иван прибывал в великом удивлении и заинтересованно наблюдал за ним.
— Что? В чём дело? — опешил Альфред.
— Капитан Кёркленд, нам нужно поговорить, — Франциск утащил с собой Артура, слабо возмущавшегося и обескураженного, в коридор.
— Эй, что это было сейчас? — теперь и Альфред так же испытующе глядел на Ивана, а тот уже и забыл, что не представился.
— Торгуешь наркотиками, да? — сочувственно улыбнулся он.
— Альфред, закрой уши, — Франциск показался из-за косяка.
— За кого ты меня принимаешь? — Альфред возмутился.
— Ах, он всё равно не понимает, я проверял. Будь потише и не кричи, не размахивай руками, а лучше отвези его в реабилитационный центр!
Альфред слушал и решал, упирая руки в бёдра.
— Документов у него нет, это бесполезно.
— Предоставим аварийное жильё, если для того есть веская причина.
— Так мне идти или нет?
— Оставайся с ним. Кстати, у него нет вшей!
Франциск и Артур, увлечённые разговором, отправились мерить шагами корпус.
Стоило Ивану начертить огромный красный вопрос, Альфред размеренно заговорил:
— Я вот автомеханик. Это город автомобилей, кем ещё можно работать здесь, как не автомехаником. Я трогал лучшие из машин, созданных человечеством! Ну или Генри(4)... А кто ты?
— А ты знаешь, что ты светишься? — очевидно, больше ничего Брагинский сказать не мог.
— Чувак, быть рабом крэка полный отстой. И вот, уже без дома и средств к существованию... Я сейчас покажу тебе кое-что.
И Альфред сделал это нечто с радостью, смело положив ладонь на пепельную голову: показывал улыбчивых бродяг; рабов, бегущих в Канаду и увековеченных в памятниках по разным сторонам государственной границы; кофе и хлеб, кофе и хлеб, лазаретно-благотворительную чистоту; бедный уют дома, более похожего на мастерскую, в которой Альфред, должно быть, жил и думал, и встречал кофе и хлеб.
Столкновение их мыслей с напором со стороны Ивана породило образы взрывов, возгласов, угнетающего чувства одиночества, милой девушки с пышным бюстом, а потом... Горечь. Резкая взрывная волна, чудовищной по силе вибрацией отбрасывающая прямо в обломки. Темнота. Он рефлекторно шарахается в сторону от особенно реалистичного грохота, чем разрывает ещё непрочную связь, и обратной волной обоих припечатывает к месту. Ивану хуже, витая золотая лента принадлежит ему, и его перегибает наполовину, а мир вокруг темнеет и троится, кружится, становится совершенно незнакомым. Он пару секунд тупо смотрит на пол, стены, обеспокоенного Альфреда перед собой, и ничего не узнает, не может даже назвать.
Именно после этой темноты и тяжести Альфред всё предусмотрел: пока был свободен от дел, наскрёб странному незнакомцу денег на ночлежку.
— Вот... Этого хватит на такси. — Он прикасался к ладоням Брагинского, рассказывая подробно и прекрасно зная, что всё равно выпишет на листке всю инструкцию. — Не останавливайся по дороге и просто доберись до Лоутон-три-семь-три-семь. Там обитают Хенрик и Бервальд, большие такие ребята, ты сразу их увидишь.
Я бы сам тебя отвёз, но Артур, возьми я его машину, будет такой PI-I-I-I-SSED! И, да, с наркотиками завязывай, на твои взрывы смотреть тошно. Ведь у тебя большие возможности... и большие руки.
4.
— Тот чувак совсем не понимает меня, а я — его, но мы можем общаться. — Сообщил Джонс Артуру за их ужином; они жили вместе с несколькими семьями и одиночками в довольно большом доме в районе Вудбридж. — Он выглядел наиболее аристократично среди всех бездомных, каких я когда-либо видел. Даже как-то статнее тебя.
Артур приподнял толстую бровь.
— Ты что, не знаешь, как его зовут?
— Он совсем ничего не помнит, — вспыхнул Альфред. — Я думаю, это может быть амнезия, контузия или шок. Он совсем как человек-без-прошлого!(5)
— Контузия? В наши дни контузию можно заработать разве что...
— В Украине, — одновременно продолжили они.
— Да зачем ему было быть там и как он добрёл через океан сюда? — гадал Джонс, отвлёкшись от всего. — Всё, что у него есть, это какая-то старая тряпка. Может быть, он с Брайтон Бич?
— В таком случае он понимал бы наш язык.
— Точно! Тогда у меня ещё версия: он свалился с неба, как и все дети. Но тогда получается, что он тоже ребёнок. В теле большого. Или в большом теле.
— Я не думаю, что он упал с неба, и... — Артур задумчиво почесал подбородок. — Постой... Что ты имеешь в виду: как и все дети?!
— Дети падают с неба, верно? — добавил тот поспешно. — Элизабет сказала, что беременна, значит, ребёнок упал на неё с неба, и...
«Господи, ему уже девятнадцать!» — искренне поразился Артур, сделав для себя большое, неизмеримое открытие.
— Альфред. Нам нужно серьёзно поговорить с тобой. Я чересчур долго оттягивал этот момент, дожидаясь, когда ты повзрослеешь... — деликатно он начал.
Альфред поднял вилку над лицом, запрокинул голову, широко раскрыл рот и погружал длинные свисающие с вилки макароны в него, сверху вниз.
— ...Но так и не дождался этого, — продолжил Кёркленд. — Но тебе нужно знать. Завтра... Послушай, сходи завтра на занятия молодёжной группы, у нас великолепный психолог. Он расскажет тебе о браке.
— Я знаю о браке — мне Элизабет ещё расскажет. Вот с ней и поговорю. А психолог наш — зануда. Почти как ты.
— Я тебе не мера! Хватит... сравнивать всех со мной!
— Ты для меня пример и авторитет, — подмигнул Альфред. — Кстати о браке. У нас объявилась потрясающая девушка, эмигрантка с каких-то южных Островов. Говорят, её нашли на берегу умирающей — прибило, как деревяшку после кораблекрушения. Она из реабилитационного центра когда выйдет, сразу хочет вступать в Армию. Её зовут... Агава. Она молода, и, я думаю, красива. Надо бы приударить за ней.
Артур оживился, и его лицо приняло строгое выражение.
— Я знаю, о ком ты говоришь, поэтому можно было без всех подробностей.
— Вау! Ты знаешь её?! Ха! Так мне стоит приударить или...
— Как ты говоришь о девушке? Разве это то, чему я учил тебя? — неожиданно рассердился старший.
— Хорошо-хорошо, — Джонс поднял лапки в знак капитуляции.
— Зачем всё-таки было выходить из строя? Наверное, здоровяк как-то связан с этим?
— Это интуиция, — кивнул он, — немедленный взгляд и принятие без каких-либо мыслей.
— Альфред, это совсем не то объяснение, которого я...
— Но как бы я мог отказаться от интуиции? В таком случае я бы отказался от самого себя!
— Я рад, что ты наконец можешь читать книги, но...
— Отказаться от себя — значит не слушаться протеста души!
— Я понял, что ты хотел сказать. Голос свыше подтолкнул тебя. Больше никаких претензий.
5.
Иван проснулся и ощутил, что его восприятие в очередной раз изменилось.
И он больше не мог заснуть.
Он хотел, правда; глаза неудержимо слипались, а черепную коробку будто набили тёплой ватой. Но стоило закрыть глаза и погрузиться в темноту, как по телу растекалась противоестественная бодрость, словно электрический разряд. Наконец, устав сражаться с собой, он сел на твёрдом матрасе и задумчиво поглядел в противоположную стену. Темнота чертила на ней странные узоры, и Иван озадаченно следил за перемещающимися тенями. Не хотелось даже оглядываться по сторонам в поисках причин — он и так знал, что всё вокруг неподвижно, кроме тех самых силуэтов. У этих теней источника просто не было.
Он склонил голову набок и прищурился, пытаясь разобраться в фигурах на стене. Повинуясь его взгляду, они закрутились чуть мигающими спиралями и сложились в тонкие фигуры, в которых Иван с удивлением узнал балерин из «Лебединого озера».
И… кого-то ещё.
Не отвлекаясь от теневого представления, он на пробу потянул уютно обернувшуюся вокруг запястья золотую нитку, довольно жёстко подёргал её, пытаясь дозваться человека на той стороне.
Где-то через несколько районов Альфреда Джонса неожиданно подбросило на кровати.
— Что-то случилось? — вслух тихо пробормотал он, с хрустом разминая суставы. В его груди тут же поселилось чуткое тепло, а чужой голос мягко зазвучал совсем рядом.
— Знаешь, что? — вместо приветствия мысленно выпалил Иван. — Тут ты на стене. И балет.
— Ничего не понятно, — честно признался сонный Альфред, приподнимаясь на локтях. — Лучше покажи, ладно?
— Я тебе сейчас покажу, — пообещал тот, пристально вглядываясь в стену и стараясь запечатлеть картинку, чтобы потом отправить её. — Это красиво, да?
Альфред подавился воздухом.
— Мне говорили, что ты можешь видеть нечто такое…
Иван задумчиво прикусил ноготь, продолжая наблюдать за представлением. В полутьме фигуры двигались даже легче и грациознее, резкости скрадывались, обтекаемые мраком. Он встряхнул головой, и на пару мгновений тени дёрнулись и пропали, чтобы затем снова начать плавно кружиться и летать по плоскости. Лишь одна из них, наиболее объёмная, стояла в стороне, рассеянно крутя флейту в руках.
— Я бы хотел рассказать тебе о музыке. Как думаешь, смогу я её передавать тоже?
— Знаешь, у тебя мелодичный голос, если слушать его в голове.
— Давай попробую. Слушай, это называется «Аквариум». Её любила… — он на минуту задумался, пытаясь уловить смутное воспоминание на краю мысли, но быстро с досадой махнул рукой. — Сестрица, наверное.
Альфред с интересом прислушался к слабым, неуверенным переборам, с каждой секундой воспоминаний становящимся громче, и отметил, что картинка тоже начала изменяться, подстраиваясь под ритм. Всё его существо, все мысли заполнила вкрадчивая, загадочная мелодия, с каждой секундой дробящаяся и снова собирающаяся в единый хрустально-чистый поток. Успокаивающая и звонкая, но вместе с тем стеклянно-хрупкая.
— Тебе она нравится? Ты так хорошо её помнишь…
— Знаешь, мне она нравится. Почему я помню именно её?
Иван встал, с трудом поднимая ставшее неожиданно каменным тело и перемещаясь ближе к стене. Он ещё пару минут рассеянно посмотрел на подходящий к концу балет, прервавшийся на том же моменте, где и вчера по телевизору, но снова «включившийся»; а затем протянул подрагивающую руку и коснулся пальцами крайнего силуэта.
— Jeez! — Альфред прижал руки к вискам, зажмуриваясь от резкого удара изнутри головы, словно стеганувшего плетью. — Что произошло?!
Его мысленный собеседник глухо простонал что-то непонятное, пытаясь встать с негостеприимно холодного пола. Нить натянулась до предела и будто обрастала множеством более тонких отростков, обхватывая всё, до чего могла дотянуться, и это было настолько тоскливо и больно, как будто она вытягивала жилы из хозяев, укрепляясь за счёт сил Брагинского.
— Да так. Временные неудобства, оставайтесь на линии, ваш звонок очень важен для нас… — он хмыкнул и еле забрался обратно, откидывая голову на тугую подушку и обессиленно закрывая глаза.
— Тебе нужно отдыхать, — Джонс встряхнул головой, отгоняя вспыхивающие перед глазами искры и озадачиваясь довольно очевидным вопросом. — А как это «радио» выключается?
— Я тебя завтра увижу?
— А в нём предохранителей нет? Не хотелось бы ещё раз получить заряд молнии промеж глаз.
— Было бы действительно неплохо тебя понимать.
— О чём же ты, всё-таки, говоришь…
(1) Сокращение от английского «Salvation». Армия Спасения — международная миссионерская и благотворительная организация, существующая с середины XIX века. Оказывает нуждающимся социальную, медицинскую, духовную, консультативную и иную поддержку, включая предоставление помощи в чрезвычайных ситуациях.
(2) безумный год — 1848 год, год революций и восстаний в Европе.
(3) В 1967 году погромы и беспорядки в Детройте, получившие название «Волнения на 12-ой улице», продолжались в течение пяти дней. Любопытно, что причиной бунта стало решение мэра города о запрете на продажу спиртного после 17.00, т.е. после окончания смены на заводах. Чёрные пролетарии выразили свой протест масштабным вандализмом. Было разграблено и сожжено больше, чем 2000 зданий. Особенно пострадали офисы компаний, принадлежащих белым. Причём грабежом и поджогами вандалы не ограничились. Они ещё обстреливали пожарных, пытавшихся бороться с возгораниями. За время беспорядков были ранены 83 огнеборца. Подавить волнения удалось только армейским частям, введённым в город. За 5 дней анархии было убито 43 человека, 467 получили ранения. Беспорядки нанесли городу огромный ущерб. Но главное, они фактически ознаменовали грядущую победу чёрных.
(4) Генри Форд — американский промышленник, владелец заводов по производству автомобилей по всему миру. Жил и работал в Детройте.
(5) «Человек без прошлого» — фильм Аки Каурисмяки о мужчине, потерявшем память и влюбившемся в женщину-офицера АС.