Йо
Последняя пара недель оказалась для Йо каким-то неподъёмным грузом. По-другому и быть не могло, он понимал это — понимал ясно и чётко, иначе не родился бы Асакурой в это страшное время Турнира; но если с битвами он ещё смириться мог, то с тем, что произошло прошлой ночью, — нет.
А прошлой ночью была Анна: пришедшая к нему в постель Анна, раздетая догола, и заявившая: «Кино приказывает нам возлечь вместе, Йо, клану нужен наследник». Стерильно-холодная Анна, сделавшая всё сама — без любви и нежности, без поцелуев и слёз. Анна, оседлавшая его худые колени и даже не кривившаяся от боли (а боль должна была быть, он читал!). Анна, не получившая никакого удовольствия от своей задачи — как, впрочем, и сам Йо.
Утром Йо силился не встретиться с ней взглядом. Что-то шло чертовски неправильно, но он не мог сказать, что именно. Но, впрочем, теперь он был рад, что, наконец, покинет Японию; со временем неловкость и стыд испарятся, как вода с пола бани, и когда он вернётся домой (а Йо полагал, что всё же вернётся), то даже не вспомнит о произошедшем.
База патчей оказалась похожа на цирковую ярмарку, и это заставило его чуть успокоиться. Они сидели под деревянным навесом — он, Хоро, Рю и Тао Рен; день стоял непривычно прохладный, дождливый.
— Даже не могу представить, — начал Хорохоро, поскребясь ногтями под ухом, точно большой волкоподобный пёс, — что патчи для нас приготовили.
— Да и вообще — зачем собрали нас здесь, — проворчал Рю. Он сидел, ссутулившись, и курил.
— Место действительно какое-то странное, — согласился Йо, лениво зевнув. — Поспать бы сейчас.
— Вредно не спать ночью, Йо, — услышал он за спиной голос Анны, — особенно перед Турниром.
Йо вздрогнул, боясь обернуться.
— Просто жалкая кучка детей, — продолжил голос. — Зачем вы задаётесь такими глупыми вопросами?
— Опять эта Киояма! — воскликнул Хорохоро, вскочив с места. — Йо, да скажи ты своей женщине уже…
Договорить он не успел — чужая сверхдуша, красная, как текучая магма, размашисто впечатала его в землю. И только это заставило Йо, наконец, обернуться.
Анна показалась ему какой-то незнакомой: одетая в бесформенную бежевую накидку и широкие военные брюки, с этими нелепыми круглыми серьгами в ушах, непривычно длинными волосами — лёгкими, светлыми, летящими по ветру, точно перья.
Длинными, лёгкими, светлыми.
— Я не Анна, Йо, — сказала незнакомка, улыбнувшись. За её спиной притаилось громадное красное чудовище — сгорбленное, толстопузое, могучее, как вулкан. — А его зовут Дух Огня. Моё же имя…
Она взмахнула рукой; бесформенная накидка задралась вверх, показывая, что под ней нет больше никакой одежды.
— …Асаноха. Будущая королева Шаманов.
Йо не сразу сообразил, что несколько мгновений глядел ей на грудь.
Ты так похожа на Анну, подумал он и сморгнул. Но ты не Анна — и это хорошо.
— Кем бы ты ни была, — заговорил Рен, насмешливо щурясь: гуандао в его руке зловеще дрожало — как и он сам — от гнева и фуриоку, — не будь такой наглой. Ты ещё не победила в Турнире.
Он сделал резкий бросок — даже Басон напрягся от сосредоточенности!
И промазал.
— Рен, — с укором сказала Асаноха, глядя на него сверху вниз с шеи Духа Огня, — совершенно незачем спешить. Неужели ты так и не стал спокойнее?
— Откуда, — прошипел Рен, задыхаясь от гнева, — откуда ты знаешь наши имена?
— Она всё врёт! Это Анна! — уверенно воскликнул Хоро, пошатываясь; с него сыпалась земля, но он даже не пытался отряхнуться. — Врёт она всё!
— Мне кажется, — сказала Асаноха, выразительно глянув на Йо, — Анна Киояма сейчас совсем не в том положении, чтобы быть здесь.
Йо надеялся, что не покраснел. Рен был прав: откуда, откуда она могла знать?
— Я знаю это, — будто прочитав его мысли, ответила Асаноха, — потому что я — Королева Шаманов.
— Ага, как же! — фыркнул Хорохоро — ему, вероятно, было мало прошлого удара. — Ты ей станешь, если только выйдешь за меня замуж!
Асаноха скептично приподняла бровь.
— Но я тебя в жёны не возьму! — продолжил он. — Не нужна мне такая жена-задавака!..
— А зачем, — мягко прервала его Асаноха, улыбаясь, — Королю Шаманов жена? Вы что, не знали, что Король фактически умирает для этого мира?
Она убрала волосы с лица.
— Ты готов умереть, Хорокэу?
У Хорохоро не нашлось слов для ответа. Не нашлось их и у Йо.
— Что это значит? — спросил Рен сухо.
— Это значит… — начала было Асаноха, но умолкла, глянув в сторону, — это значит, что я задержалась, болтая с вами.
— Стой! — окликнул её Йо. Она не обернулась.
— Женщина из патчей, — толкнув посохом землю, сказала ему Лилирара, — убила всех вождей Семиноа.
Йо сморщился от фантомной боли — коготь Духа Огня вспорол ему — нет, не ему, этому индейцу, чью роль он примерил в видении! — живот. Но индеец продолжал бороться — упрямо, злобно, точно огромный раненный бык, несущийся на матадора. Но у матадора в руке было ружье. И матадором была та женщина-Патч.
Боль размывала её лицо у него перед глазами — боль размывала всё, кроме слов и запаха прожжённой плоти.
— Мне жаль, — звенел болезненно знакомый голос у Йо в ушах, — мне так жаль вас.
Йо очнулся лицом в земле; в трансе он пробыл больше остальных.
— Ты видел её? — заголосил Хорохоро. — Видел?
— Я слышал её, — ответил Йо сухо. — Это был… знакомый голос.
— Не знаю, — покачал Рен головой, — никогда раньше не видел это лицо. Она… очень страшная.
— Она красивая, — возразил Рю.
— Страшная, — упрямо повторил Рен и стыдливо добавил: — Я боялся посмотреть ей в глаза.
— Я не запомнил её лица, — пожал плечами Йо. — Было так больно.
— Её имя — Асаноха, — подала голос Лилирара; звучал тот надломленно, как треснувшая под сандалией ветка. — И в этом имени — проклятье Семиноа и вероломство Патчей.
— Аса-но-ха, — повторил Йо вкрадчиво. — Та самая! Я никак не могу понять, что к чему, Лилирара!
— У тебя будет много попыток, — сказала Лилирара, вновь вонзая посох в землю.
Опачо
Хозяйка была доброй женщиной с ласковыми руками и глазами цвета солнечного диска; женщиной, пахнущей травами и кострищем. Опачо знала её с момента своего рождения — та не была ей матерью — та была ей госпожой, но Опачо звала её в мыслях только как свою мать.
Отцом Опачо считала Люциуса — тот всегда улыбался, отмахивался, говоря, что он священник, священник с крестом на шее, которому нельзя взять жену и завести ребёнка — но Опачо настаивала, Опачо умела быть убедительной, и Люциус становился ей папой.
— Простите меня, госпожа, — говорил он хозяйке, — но теперь мы обвенчаны.
Хозяйка смеялась — она всегда смеялась, когда пыталась не плакать, и Опачо ловила грусть в её мыслях и грустила сама.
— Госпожа Асаноха, это Опачо вас расстроила?
— Нет-нет, — отвечала хозяйка, вплетая пальцы в её непослушные упрямые кудри, — всё хорошо, Опачо.
— Госпоже Асанохе не нравится её новый муж? — спрашивала Опачо заботливо. — Люциус для неё слишком старый? Может, она выберет как отца для Опачо кого-то еще? — Опачо оглядывалась. — Турбина? Пейота?
— Нет, — отвечала хозяйка, — не надо никого выбирать, Опачо. У хозяйки, — она замолкала на мгновение, — был жених.
— Правда? — удивлялась Опачо и подпрыгивала на месте. — Когда? Кто же он, кто же? Он был красивый?
— О, — начинала хозяйка, — давно, тысячу лет назад. То был храбрый воин, да, и очень красивый, с благородным лицом, — он любил хозяйку, а хозяйка любила его — пусть и была она из бедной семьи растерявшего все деньги торговца, а он — богат, как дракон.
— А как звали воина? — спрашивала Опачо, поворачиваясь. Их слушали — по крайней мере, она ощущала в голове шершавые, клейкие мысли Пейота; непонятные мысли, взрослые, липкие, как кровь насекомого.
— Не помню, — с сожалением качала головой Асаноха. — Совсем не помню.
— Но госпожа любила его?
— Возможно, — хозяйка замолкала, — но он умер от чумы в страшных муках — хозяйка была с ним до конца, до последнего вздоха, подносила воду и хлеб — а после её изгнали прочь. Люди, — она зло фыркала, — сочли её демоном. Лисицей.
— Это грустная история, — говорила Опачо, обнимая ноги хозяйки, — мне так жаль госпожу Асаноху. Люди глупые и жестокие. Госпожа Асаноха должна была уничтожить их.
Хозяйка вновь трепала её по волосам и, наконец, улыбалась.
— И уничтожит, Опачо. Люди глупцы, они не ведают, что творят, — говорила она холодно, глядя куда-то вдаль, — и это их совсем не оправдывает. Но иногда…
Она поворачивалась к Пейоту.
— …шаманы тоже бывают не лучше людей.
Пейот
Его госпожа — сухая тонкая ветка без чувств, смеющаяся над каждым его поражением. Его госпожа — девочка с глазами тысячелетней старухи, пережившей свою любовь, но не ненависть. Его девочка с сухой мальчишеской грудью и острыми локтями, его госпожа, которую он не раз представлял у себя на коленях послушной, порозовевшей, смущённой, с приоткрытым для поцелуя ртом и разведёнными в сторону бёдрами, меж которых лоснится свежая масличная влага. Госпожа, к которой так хочется припасть губами, точно к пахучей кактусовой мякоти.
Его девочка с глазами старухи, обнажившая каждый его помысел до бесстыдно-белёсой кости — его госпожа, которую он предал ради кровавого фестиваля и тридцати тысяч долларов.
Анна
Они смотрят друг в друга, как в зеркала — Асаноха Асакура, носящая сотни других имён, и Анна, наречённая Киоямой, — разлучённые после рождения близнецы, разорванные, как нить истлевшего гобелена, раскиданные по миру и встретившиеся впервые лишь здесь, на поле брани.
— Мне так жаль, Анна, — говорит Асаноха, — что твои родители поступили с нами именно так.
— Это твоя вина. Они увидели в тебе чудовище, — возражает Анна, — и решили, что я тоже демон.
— Несправедливо, — соглашается Асаноха. — Но такова мнительная человеческая натура.
— Идиотка, — шепчет Анна, сжимая в кулаке бусы, — какая же ты чокнутая идиотка.
— В этом мы так похожи, — парирует Асаноха, миролюбиво улыбаясь, — как две капли воды. Как две капли крови.
— Может быть, ты и запудрила мозги Йо, — продолжает Анна; огромные смертоносные шикигами за её спиной переминаются грозной поступью, от которой дрожит островная земля. Шикигами жаждут крови — и неважно, чьей. — Он дурак, он ребёнок, он верит в дружбу и победу любви над злом.
Асаноха криво улыбается — ветер наотмашь бьёт её в лицо и заплетает волосы морскими узлами:
— А во что веришь ты, сестрица?
— Лишь в то, что тебя следует избить до полусмерти, — Анна кривится, почуяв неприятный запах — будто в руке Асанохи сжата мёртвая полусгнившая мышь, — а после отмыть хорошим шампунем.
Асаноха
— Радуйтесь, ваше величество, — Сати Сайган, рыже-красная, как пламя Звёздного фестиваля, мягко целует ей руку, — вы первая на свете Королева Шаманов.
— И последняя, — отвечает Асаноха гневно.
«Нить из гобелена», «поезд, скреплённый теплотой сердец» — какая мелочная человеческая ерунда, какая избитая чушь, вырванная из классической литературы. Где было ваше добро, где — сочувствие и понимание, где они были, когда в копоти, огне и рвоте погибал её маленький сын?
Асаноха до хруста сжимает ладонь в кулак, будто в этом кулаке — Земной шар.
— Успокойся, сестрица, — говорит Анна, прижимая к груди маленький спящий комочек, — ты так нелепа в своей ненависти.
Она встряхивает его:
— Проснись уже, Асаха.
И когда ребёнок открывает глаза и улыбается ей, Асаноха впервые за тысячу долгих лет не может сдержать слёз.