От автора: я про себя этот фик называю Санта-Барбарой, потому что он затянулся и герои начали чудить. А ещё из этого фика вы узнаете, что у автора запад на востоке и печень слева. На моей карте Крета находится там, где у людей Восточная пустыня. Почему? Потому что мне название понравилось.
Пролог
Едва оставшись один, он бросил чемодан в угол и прямо в мокрой одежде повалился на хрустнувшую ржавой сеткой койку. Ткнулся носом в колючее казённое одеяло. Запах влажной шерсти, запах многодневной пыли… Единственное минуту назад желание – спать – пропало: взбунтовалась память. Он напряженно сел, бессмысленно теребя пуговицу: надо бы в ванну, смыть дорожную пыль и прилипчивое наваждение, но в душевой приюта сегодня женский день. Надо бы раздеться и лечь, но насквозь промокший и заляпанный рыжей грязью светлый дорожный костюм как будто оставался его последним доспехом перед…
Синее сукно на столе, и только что задранный от гордости нос упирается в столешницу, источающую запах пыли, старой шерсти и пролитых чернил. Привет, землячка! Фабрика в моём родном городе тоже производит шерстяную ткань, много-много шерстяной ткани, идущей потом на все эти столы, мундиры, одеяла, крашеные в набивший оскомину казённый синий цвет. Если сейчас сказать нет, братик, куда мы пойдём? Без дома, без денег, со справкой об окончании пяти классов? Через год половина моих бывших однокашников будет пасти овец, а другая половина – вскакивать впотьмах под сиплый гудок ткацкой фабрики, кроме разве что Уинри… Нет, нельзя здесь, сейчас, думать ни о ней, ни о брате, он сам… Это всё равно, что вывалять их в этой грязи…
Тот, кто позади, медленно, очень медленно, наматывает его косицу на кулак, и невольно приходится запрокидывать голову. Фюрер Бредли осуждающе смотрит с портрета. Дальше – тяжёлый взгляд синих глаз – никуда не деться от этого цвета. Медленно, очень медленно, заставляя голову запрокинуться ещё дальше, тяжёлая рука ложится на шею, а другая начинает тягучее движение где-то у ключицы, следуя за изгибами стальной пластины переваливает через плечо и плавно течёт вдоль беззащитной спины. «И неправильно ответил на последний письменный вопрос. Но я-то знаю, чего ты на самом деле стоишь, и замолвлю за тебя словечко, только ты…» Резкий толчок, роняющий его лицом на стол. Вспорхнувший листок где-то там, за краем стола, словно за краем горизонта, невидимый, беззвучно опустился на синюю ковровую дорожку… Одна часть мозга фиксирует всё, что вываливают на неё вдруг невероятно обострившиеся пять чувств. Другая мечется и кричит. Как? Что? Нет? Что же делать? Шок. Абсолютный. Парализующий ужас. Бесцеремонные чужие руки, от которых нет никакого спасения. Неужели нет никакого спасения? Если сейчас… Он почти физически ощутил, как локоть правой, стальной руки врезается в рёбра полковника, и прикосновение шерстяной ткани, и тёплой плоти, и хрупких костей под ней, словно металл может чувствовать… только представил… И закусил до крови губу - но что тогда? Терпи. И это, чёрт побери, только начало!
Скрип двери за спиной – как отмена смертной казни.
«Зайдёте ко мне после экзаменов, господин Элрик», - бесстрастно и сухо говорит полковник. Эд, взмокший, красный, растрёпанный, выбегает в коридор, едва не оставив в спешке плащ.
С тех пор он долго боялся оставаться с начальником один на один, особенно после неудачной попытки смыть оскорбления кровью. Не однажды на его плечо во сне ложилась тяжёлая рука и бесстрастный голос произносил: «Долг платежом красен…»
Эдвард с трудом стянул мокрые вещи, надел сухую смену белья и потянул проклятое одеяло, чтобы завернуться в него. Стоявшую в изголовье подушку нацепил, как треуголку, и глянул в мутное зеркало: вот так и пойдешь инспектировать, хорош, да, а чаю горячего всё-таки не мешало бы.
Немножко развеселился, представив лица встречных, но в изголовье смятой кровати обнаружилась синяя пижама, какие выдавали воспитанникам. Это было уже что-то. Она к тому же и впору пришлась. Эд, морщась от холодных прикосновений, натянул обратно мокрые боты и поплёлся разжиться кипяточком, а то и едой.
Все здания государственных приютов строились по единому проекту, разве что стандарты время от времени незначительно менялись. Это был один из первых, построенный ещё при фюрере Мустанге, почти сразу после войны с Кретой. Спальни и лазарет находились по одну сторону учебного корпуса, а столовая и рабочие корпуса – по другую. Эда как раз поселили в одной из пустовавших спален мужского этажа, стандартной «четвёрке». За кипяточком придётся идти через учебный корпус, где сейчас вовсю идут занятия. В пижаме. Дай бог, чтоб не было перемены – к чему нам лишние свидетели?
И уж никак не ожидал, что всё получится именно так. Уже на подходе к столовой Эд услышал за спиной неприятный женский голос, и цепкая лапка ухватила его за плечо.
- Эй ты, бесштанная малявка! Почему не на занятиях? Почему не в форме? Это ещё что такое, я спрашиваю? – вторая старушечья лапка мелькнула где-то на краю поля зрения и, вцепившись в волосы, за косицу развернула к себе «нарушителя».
Эд увидел высокую, прямую как палку, «классную даму» старой закалки в форменном платье, какие отменили к обязательному ношению ещё десять лет назад, только уже без знаков различия.
А напротив оторопевшей женщины стоял какой-то воплощённый педагогический кошмар: размером с некрупного ученика, косматое и небритое существо, в застиранной ночной пижаме, раздолбанных ортопедических ботах, и при этом с какой-то царственной осанкой. Правая рука сжимала ручку небольшого потрёпанного чемодана, а левая крутила на цепочке серебряные карманные часы, подвешенные к широкому армейскому ремню, надетому прямо поверх пижамной курточки. Из пасти существа торчал пожёванный шнурок от ворота пижамы, а на лице было такое выражение, как у неожиданно разбуженного лунатика.
«Чур меня!» - ясно читалось в глазах учительши.
Существо отпустило часы и протянуло даме руку, обтянутую грязной белой перчаткой. Потом, подумав, стянуло перчатку зубами и произнесло низким, властным, хорошо поставленным голосом:
- Прошу извинить мой внешний вид: издержки путешествия. Агент Восточной страховой компании, Хоэнхайм. Господин директор в курсе, просто, видимо, ещё не успел всех уведомить…
А про себя подумал: надо будет обязательно добыть школьную форму, если придётся шифроваться, хотя бы со спины… и издалека…
Педагогика Аместриса не отличалась разнообразием, но вот дети… Были они какие-то пришибленные, как неживые. Эд попал в самую гущу перемены. И никто из них не смеялся, увидев этакое чучело. Ни один.