Глава 1.

Увидеть Лань Чжаня впервые за год бессмысленных, наполненных одиночеством странствий, — всё равно, что осушить до дна кувшин крепкого вина. Вэй Ин чувствует себя опьянённым, его ведёт от приятной лёгкости во всём теле, а в груди зарождается пламя, и тепло от него согревает бегущую по венам кровь. Это тепло зудит на кончиках пальцев острым желанием прикоснуться, убедиться, что это не сон, что Лань Чжань и правда стоит перед ним, такой же прекрасный и совершенный, как прежде, и в уголках его губ кроется всё та же нежная улыбка, предназначенная только Вэй Ину.

Вэй Ин и сам улыбается, ничего не может с собой поделать: счастье пузырится в нём, как вода, закипающая в подвешенном над костром котелке, и грозится выплеснуться через край. Пламя в груди шипит от попадающих на него горячих капель, тянется языками выше, к выстукивающему неровный ритм сердцу, к горлу, заливает алым шею и скулы. Под внимательным, жадным взглядом Лань Чжаня, не скрывающим ни взаимной тоски, ни радости от встречи, Вэй Ин горит — медленно, неотвратимо и мучительно сладко. Ему хочется верить, что Лань Чжань горит тоже, что искры в глубине его глаз — отголоски сокрытых в нём чувств.

Но спросить не хватает ни сил, ни смелости. Вэй Ин пробует разомкнуть сухие от ветра губы, выдыхает и поверженно опускает взгляд: впервые в жизни он не может подобрать слова. Что ему сказать? Рассказать Лань Чжаню, как жалел о своём уходе с той самой минуты, когда спустился с горы и остался один посреди безликой, равнодушной толпы на шумных улицах Цайи? Или, может, пожаловаться, что Лань Чжань его совсем разбаловал, и вновь полагаться только на себя и свои силы оказалось невероятно утомительно и скучно? Ещё можно позволить себе капельку бесстыдства и признаться, как в особенно холодные ночи, вырванный из сна кошмарами прошлого, он невольно искал знакомое, надёжное тепло поблизости и, конечно же, не находил.

Яблочко бодает крепким лбом его бедро, дёргает короткие поводья, безмолвно требуя то ли покормить себя, то ли отпустить к сочной траве, растущей по всему холму. Вэй Ин с тихим смешком разжимает руку, позволяя коротким поводьям выскользнуть, и только тогда понимает, как сильно сжимал их всё это время, — на ладони остаётся чёткий красноватый след от впивавшегося в кожу ремешка. Кожа в этом месте немного ноет. Вэй Ин растирает её вдоль следа, втайне радуясь возможности дать себе передышку, и, даже уловив движение поблизости, не может заставить себя прекратить это бесполезное занятие.

— Позволь мне, — просит Лань Чжань, перехватывая его руки своими.

Его пальцы на ощупь грубоватые и жёсткие, но касаются осторожно, нажимают на кожу так аккуратно и нежно, что это почти похоже на ласку. Вэй Ин забывает, как дышать. Щекочущее ощущение по центру ладони пробуждает в нём нечто странное, сродни чему-то давно позабытому и далёкому. Это нечто ворочается в нём, жадно тянется за столь редкой для нынешнего тела лаской, подставляется и отчаянно требует ещё. Когда-то Вэй Ин верным псом ластился к нежным рукам шицзе в надежде получить от неё хоть немного так необходимых ему тепла и заботы — с той же жаждой и тем же отчаянием. Но сейчас эта потребность ощущается острее, затапливает его, подкидывает дров в горящее в груди пламя, и становится совсем невыносимо. Слишком хорошо. Слишком… недостаточно.

Ноги слушаются плохо, будто обёрнутые тяжёлыми железными цепями, но Вэй Ин всё же заставляет себя сдвинуться с места. Всего один шаг вперёд, и его окутывает мягким ароматом сандала, и вместе с ним — восхитительным чувством безопасности. Вэй Ин прислоняется устало к подставленному плечу, прикрывает глаза и довольно вздыхает, почувствовав, как за спиной смыкаются крыльями белоснежные рукава. Это так хорошо, что почти больно: Вэй Ин не помнит, когда его обнимали в последний раз, и не помнит, кто это был. Он даже тепло прикосновений своей шицзе почти позабыл — так давно это было.

— Вэй Ин, — зовёт его Лань Чжань, склонив голову так, что длинные чёрные пряди растекаются шёлком по белоснежному плечу. — Пойдём домой.

Спина Лань Чжаня под ладонями тёплая и прямая, но Вэй Ин помнит, что под многочисленными слоями ткани сокрыты глубокие, длинные шрамы от дисциплинарного кнута, и невольно ведёт пальцами вбок, как если бы мог проследить очертания одного из них. Это тоже больно — знать, сколько страданий принесло Лань Чжаню место, которое он зовёт своим домом. Дом должен быть крепостью, а не клеткой. Вэй Ин ловит себя на мысли, что Пристань Лотоса была и тем, и другим, и от этого — ещё больнее. А ещё — хочет сказать, что больше не знает, где его дом, что оба места, которые он когда-то этим домом считал, были разрушены и сожжены, и теперь ему страшно идти куда-то ещё. Но слова встают комом в горле. Поэтому Вэй Ин просто кивает, не поднимая головы, — домой так домой.


Облачные глубины для Вэй Ина — не крепость и даже не клетка, а самая настоящая пыточная камера. Настороженные взгляды старших адептов, заставших «тиранию» и падение Старейшины Илина, режут его острее любых клинков, и даже четыре тысячи правил на стене послушания не в силах заставить их соблюдать положенные адептам ордена Лань приличия. Они не злословят за спиной Вэй Ина и не оскорбляют его открыто, но всюду, куда бы он ни рискнул пойти, ему чудятся осуждающие шепотки. Он как будто вновь и вновь оказывается на той самой крыше в Безночном городе — один, смертельно уставший, измученный, сломленный горем утраты, — и вновь и вновь слушает, как безликая толпа осуждает его на смерть без суда и следствия.

Лань Чжань, его единственный оплот спокойствия в сгущающейся череде преследующих наяву кошмаров, едва ли замечает, что творится вокруг. Всё его внимание поглощено обязанностями Верховного заклинателя и иногда, в свободные часы — самим Вэй Ином. Они завтракают, обедают или ужинают наедине хотя бы раз в день и регулярно совершенно бесстыдно нарушают запрет на разговоры за едой. Они коротают уютные вечера в тишине цзинши за музицированием, и Вэй Ин играет Лань Чжаню мелодии, пропитанные одиночеством заблудшего странника, и слушает, как строгий гуцинь поёт ему о тоске и душевном покое. Они засыпают вдвоём на узкой постели и каждое утро неизменно оказываются гораздо ближе друг к другу, чем допустимо приличиями.

Но между ними вклинивается самый неожиданный враг — недосказанность. Что бы ни происходило между ними, каким бы странным и двусмысленным оно ни выглядело со стороны, они не говорят об этом. Возможно, Лань Чжань уже решил что-то для себя и не считает нужным размениваться на слова, но Вэй Ин нуждается в этих словах так сильно, что постепенно начинает терять уверенность в том, правильно ли он толкует оказываемые знаки внимания.

Имеет ли он право на всё это, если с каждым моментом близости пламя в груди разгорается всё ярче и грозится в любой момент охватить Облачные глубины новым пожаром? Нормально ли это — желать быть ещё ближе, чувствовать больше, касаться чаще и откровеннее? Рассердится ли Лань Чжань, если Вэй Ин попросит разрешения расплести его волосы перед сном, или, к примеру, погреет воду в бочке к его возвращению? Где та граница, пересекать которую не дозволено близким друзьям, но которую Вэй Ин в своих мыслях пересёк давным-давно и неосторожно замёл свои же следы, по которым мог бы вернуться назад?

В смятении, уставший от нежелательного внимания и неопределённости, Вэй Ин сбегает на кроличий холм, но даже тёплое, мягкое и пушистое в руках не способно подарить покой его растревоженному сомнениями сердцу. Маленький белый кролик жалобно дрыгает лапками и требует себе свободы. Вэй Ин ложится на спину, опускает кролика себе на грудь, и тот почти сразу спрыгивает прочь, к нервно подёргивающим ушами собратьям. Они вроде и совсем близко, но стоит протянуть руку — и отбегают подальше, будто чувствуют в Вэй Ине что-то этакое. А может, чувствовали всегда, ещё с тех незапамятных времён, когда Вэй Ин был юным и глупым и считал, что игры с тёмной энергией — это весело и безопасно, если подойти к вопросу с умом.

Потеряв надежду привлечь внимание зверьков, Вэй Ин расслабленно раскидывает руки в стороны и переводит взгляд на утопающее в кронах деревьев чистое голубое небо. День клонится к обеду, солнце стоит высоко, золотит лучами сочную зелёную листву, и если прищуриться, кажется, что вершины деревьев — в огне. Вэй Ин закрывает глаза и видит другой лес и другое пламя — то, после которого остались только выжженная земля, обугленные остовы наспех сколоченных домов и некогда цветущий пруд, ныне засыпанный золой и пеплом. Вэнь Цин улыбается ему, шепчет одними губами: «Спасибо». Огонь плотоядно облизывает подол её юбок, ползёт выше, к тонкой перетянутой поясом талии, кусает исколотые иглами пальцы, целует шею в узком вырезе ханьфу, а Вэнь Цин всё улыбается и улыбается — до тех пор, пока улыбка её не стекает с некогда красивого лица как оплавленный воск со свечи.

Вэй Ин подрывается с места, потревоженный своим же кошмаром, и напуганные кролики бросаются врассыпную, оставляя его на холме в полном одиночестве. В горле — плотный ком застывшего крика, и Вэй Ин давится им, чтобы вдохнуть свежий, не пропитанный гарью воздух. Как давно ему снилось подобное в последний раз? Кажется, ещё до того, как он принял решение вернуться, а после и вовсе как отрезало, будто мысли о предстоящей встрече привели его потерянную душу в должное равновесие. Почему же сны вернулись сейчас? Не оттого ли, что растущие сомнения и тревога пробили брешь в едва выстроенной стене, и беспокойный разум Вэй Ина вновь оказался беззащитным перед призраками прошлого?

На кроличий холм опускаются сумерки, когда Вэй Ин, наконец, определяется с тем, что нужно делать. Он только… не знает, как заставить себя сделать это. Какими словами донести до Лань Чжаня, что в происходящем нет его вины, что это сам Вэй Ин — чужой, куда бы ни отправился, и, вероятно, ему всю оставшуюся жизнь суждено скитаться по миру в попытках искупить содеянное. Как набраться смелости и попросить Лань Чжаня снова, помня, что однажды уже услышал его отказ, и помня, как оглушающе больно было его слышать.


Вопреки расхожему мнению Вэй Ин не находит привлекательными ни излишнюю жертвенность, ни самоистязание. Теперь, оглядываясь назад, он о многом жалеет и знает, что порой мог бы подумать чуть дольше и поступить иначе, тем самым избежав очередной беды. Ему требуется время, но постепенно Вэй Ин понимает, что жалость к себе — это нормально, если, конечно, в разумных пределах. И себя прошлого ему нестерпимо жаль. Жаль, что ему пришлось познать, насколько мир грязен и жесток, в слишком юном возрасте, и жаль, что он вынужден был столкнуться со всем этим в одиночестве, из гордости и упрямства не смея ни у кого просить помощи.

Вэй Ин не готов проходить через подобное снова. Он всё ещё слишком юн и слаб, слишком сильно надломлен внутри, чтобы взвалить на свои плечи новую ношу и надеяться, что трещина не пойдёт глубже и не разрушит то, что от него осталось.

Поэтому Вэй Ин медлит — так долго, как получается, — и подобно обезвоженному путнику, заплутавшему посреди степей, пытается напиться вниманием Лань Чжаня впрок. Соблюдать несуществующую границу невероятно трудно. Вэй Ин почти уверен, что не единожды нарушает её, желая выжечь на своей коже как можно больше следов прикосновений Лань Чжаня, но ничего не может с собой поделать. Чем ближе час возможного расставания, тем безумнее жажда и тем отчаяннее попытки хоть немного её приглушить.

— Ты выглядишь усталым, — говорит Лань Чжань однажды за ужином. Он произносит это как бы между прочим, но смотрит цепко, внимательно, и Вэй Ин понимает, что едва ли сможет достаточно правдоподобно солгать под этим взглядом. — Если ты плохо спишь или тебе неудобно, ты можешь…

— Нет, — торопливо перебивает Вэй Ин. Не хватало ещё, чтобы из-за его нескончаемых приступов самобичевания Лань Чжань начал винить себя в том, чего нет. — Дело не в этом. На самом деле… — он косится на початый кувшин вина, но одёргивает себя от идеи хлебнуть пару глотков для храбрости. Такие разговоры лучше вести на трезвую голову, а напиться он всегда успеет после. — Мне давно нужно кое-что тебе сказать, Лань Чжань.

Лань Чжань выпрямляется, откладывает палочки в сторону и всем своим видом показывает, что готов выслушать. Когда-то Вэй Ин не единожды сетовал, что по каменному выражению лица Лань Чжаня совершенно невозможно понять, о чём он думает в тот или иной момент, счастлив ли он, растерян или пребывает в ярости. Виртуозное умение Цзэу-цзюня определять всю гамму чувств своего младшего брата по одному лишь беглому взгляду всегда приводило Вэй Ина в настоящее восхищение и будило в нём лёгкую зависть. Сейчас, годы спустя, Лань Чжань — как открытая книга, и в его тревожно поджатых губах и едва заметной складочке между бровями Вэй Ин с лёгкостью читает беспокойство.

— Не смотри так, пожалуйста, — неловко смеётся он и слегка откидывается назад, упираясь рукой в пол. Ужасно неподобающее поведение за столом, да только кто ж ему запретит. — Я ничего не натворил, если ты беспокоишься об этом, и душевное равновесие твоего дяди всё ещё в безопасности, если вообще можно называть «душевным равновесием» то, как он багровеет от злости всякий раз, как видит нас вместе.

— Вэй Ин.

— Да-да, — со вздохом сдаётся Вэй Ин. Так и не придумав за эти дни, с чего можно было бы начать, он решает, что лучше всего начать с самого главного. — Лань Чжань… Когда сменится полная луна, я уйду. Такой уж я человек — не могу долго сидеть в четырёх стенах.

Вэй Ин смеётся, но получается так надтреснуто и жалко, что он обрывает сам себя. Боги, как же всё это неловко. И пусть самая трудная часть ещё впереди, Вэй Ин уже сейчас готов провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этой лёгкой тени разочарования во взгляде напротив.

— Вэй Ину плохо здесь, — даже не спрашивает, утверждает Лань Чжань. Вэй Ин и рад бы заверить, что это не так, но не может заставить себя солгать. Должно быть, всё написано у него на лице, потому что Лань Чжань хмурится сильнее. — Ты должен был сказать.

— Я не знал, как, — честно сознаётся Вэй Ин. — И не хотел уходить.

— А сейчас хочешь?

— Нет.

Лицо Лань Чжаня принимает совершенно очаровательное растерянное выражение — как у человека, который ещё мгновение назад был свято уверен, что постиг суть вещей, а теперь вынуждено осознаёт ошибочность своих суждений и не понимает, как же так получилось. Складка между его бровями становится ещё глубже, губы сжимаются в тонкую линию, а руки, до этого расслабленно лежащие на коленях, — в кулаки. Растерянность и раздражение — вот что читает Вэй Ин на языке его жестов. Последнее вселяет в него робкую надежду.

— Я хотел бы забрать тебя с собой, Лань Чжань. Как иронично, да? — вздыхает Вэй Ин и качает головой. — Когда-то ты хотел от меня того же, а я упрямился хуже, чем стадо ослов, и вот где мы теперь оказались. Ты — Верховный заклинатель и, конечно, не сможешь всё бросить. А я — простой бродячий заклинатель и не могу…

— Вэй Ин… — перебивает Лань Чжань. — Помолчи немного. И подожди меня здесь.

Он встаёт, расправляет складки слегка помявшегося одеяния, разворачивается и выходит из цзинши, оставив дверные створки распахнутыми настежь. Столь внезапно брошенный в одиночестве, Вэй Ин не знает, что и думать: никогда прежде Лань Чжань не вёл себя с ним столь бесцеремонно. Не желая и даже немного опасаясь строить догадки о причинах подобного поведения, он мысленно уговаривает себя набраться терпения, расслабиться и подождать. Едва ли этот разговор неприятен Лань Чжаню настолько, чтобы вынудить его сбежать из собственного дома незадолго до отбоя.

По-летнему тёплый воздух просачивается в просторные комнаты, касается похолодевших пальцев и раздувает сильнее зажжённую перед ужином палочку благовоний. Дым от неё тонкой струйкой тянется под потолок, подрагивает на сквозняке в ленивом плавном танце, и смутно знакомый запах сгущается, дразнит Вэй Ина воспоминанием о чём-то приятном и радостном. Ему чудится тихий плеск воды, усыпанной серебристыми искрами, счастливый заливистый смех, пробивающийся сквозь размеренный гул множества голосов, и если закрыть глаза, то можно представить, что деревянный настил под рукой — широкий борт покачивающейся на волнах лодки.

Пахнет цветущими дикими лотосами, солнцем и летом. Шицзе, обрамлённая сияющим золотом заката, бережно перехватывает длинный рукав, прежде чем опустить руку в воду, примеривается и посылает в его сторону лёгкие брызги. Вэй Ин уворачивается от них, смеётся и брызгается в ответ — аккуратно, чтобы не попортить шицзе причёску и не слишком сильно намочить подол её нежно-сиреневого ханьфу. И ему так хорошо, так спокойно в этот момент, что не передать словами, и хочется, чтобы этот вечер на озере длился вечно, чтобы шицзе продолжала улыбаться ему так, будто это не он вот-вот вонзит меч в её сердце.

Запах лотосов приобретает удушливые нотки, Вэй Ин невольно вдыхает глубже, и прекрасное воспоминание растворяется под гнётом реальности. Зажжённая Лань Чжанем палочка благовоний почти догорела — осталось всего на два цуняfootnoteоколо 3,7 см./footnote. За стенами цзинши уже совсем темно, и только зажжённые перед ужином фонари у входа льют золотистый свет на крыльцо и часть ведущей к нему тропинки. Вэй Ин устало трёт переносицу — голова тяжёлая, как если бы он провалился в сон среди бела дня, — и тянется к вину, но передумывает в последний момент, едва мазнув пальцами по горлышку кувшина.

И вовремя: фигура в белом вновь возникает в конце тропинки. Вэй Ин весь подбирается, даже садится как следует — расправив плечи, с идеально прямой спиной. Сердце в груди колотится испуганно и нервно, растревоженное не только внезапно прерванным разговором, но и недавним полусном, и Вэй Ину едва хватает времени, чтобы унять его.

Лань Чжань заходит в цзинши, плотно закрывает двери и садится напротив — такой же собранный и спокойный, каким уходил. Вэй Ин ждёт от него чего угодно, но всё равно искренне удивляется, когда Лань Чжань внезапно складывает руки перед собой и склоняется в уважительном поклоне над столом с остывшей едой, чудом сохранив ниспадающие вниз широкие рукава верхнего ханьфу в чистоте.

— Может ли Вэй Ин отложить свой уход ещё на неделю? — просит он, не поднимая головы. — Через два дня брат выйдет из уединения и вновь займёт пост главы ордена. Он так же выразил согласие временно взять на себя обязанности Верховного заклинателя — до тех пор, пока Совет не подберёт мне официальную замену. Мне потребуется время, чтобы передать брату начатые дела.

— Подожди, Лань Чжань, подожди, — торопливо перебивает Вэй Ин и подхватывает его под руки, силой вынуждая выпрямиться. Голос дрожит и ломается, а сердце в груди заходится с такой силой, будто норовит пробить грудную клетку. — Я не понимаю, о чём ты говоришь!

Лань Чжань смотрит на него долго-долго, будто в надежде, что Вэй Ин пошутил и на самом деле не такой глупый, каким пытается казаться. Перехватывает его руки, смыкая пальцы вокруг туго обмотанных лентами запястий, поглаживает тонкую кожу на раскрытых кверху ладонях и едва уловимо улыбается. Под прикосновениями его пальцев в венах вскипает кровь и плавит изнутри всё, включая последние связные мысли в голове Вэй Ина. Он облизывает враз пересохшие губы, повторяет почти жалобно: «Я не понимаю», и молится всем богам, чтобы Лань Чжань тянул с ответом как можно дольше, потому что тогда Вэй Ин сможет ещё немного насладиться столь желанной лаской.

Но боги не отзываются на его молитвы. Лань Чжань вздыхает — так тяжело и удручённо, что Вэй Ин почти оскорбляется, — и пробует объяснить снова, таким мягким, ласковым тоном, каким обычно разговаривают с маленькими детьми:

— Вэй Ин может забрать меня с собой.

— О, — недоверчиво выдыхает Вэй Ин. В голову закрадывается подозрение, что он всё ещё спит, одурманенный запахом благовоний, и всё это ему просто снится. Ведь не может же в самом деле Лань Чжань пойти на такие жертвы ради Вэй Ина, да? Даже сама идея звучит безумно. Вэй Ин высвобождает свои руки из рук Лань Чжаня и прячет их под стол, вцепляется пальцами в подол своего чёрного ханьфу — это дарит ему слабое ощущение контроля над ситуацией и помогает справиться с острым желанием сказать какую-нибудь двусмысленную глупость. — Хорошо. И когда ты должен будешь вернуться?

На лице Лань Чжаня проступает усталая тень, идеально ровные плечи слегка опускаются.

— Вэй Ин совсем не слушал, — отвечает он с лёгким недовольством.

Вэй Ин давится смешком: хмурый, с чопорно поджатыми губами, Лань Чжань так сильно походит на себя же в юности, когда между ними ещё не было ни войны, ни смерти. Совсем не ощущается, что он старше почти на пятнадцать лет.

— Смилуйся, Лань Чжань, — просит Вэй Ин умоляюще. — Я был слишком шокирован тем, что ты способен произнести больше десяти слов за раз! Так… когда? Когда ты должен вернуться?

Лань Чжань вздыхает и начинает убирать со стола, составляя посуду на поднос, чтобы перед сном отнести её на кухню. Создаётся ощущение, что он слишком смущён, чтобы продолжать этот разговор, и Вэй Ин решает не настаивать. Он уже получил гораздо больше того, на что смел рассчитывать в самом начале, и если даже их время ограничено и боли от расставания не избежать, Вэй Ин, по крайней мере, намерен испить из этой чаши со счастьем до дна, чтобы после было что вспомнить.

Поэтому, когда Лань Чжань, покончив с уборкой, как бы между прочим роняет негромкое: «Никогда», Вэй Ин не сразу понимает, что это и есть ответ на его вопрос. Его так и подмывает переспросить, убедиться, правильно ли он расслышал и в самом ли деле Лань Чжань имел в виду то, что сказал, но вместо этого Вэй Ин забирает со стола кувшин с вином и уходит на улицу — заново учиться дышать. Обещанная Лань Чжаню неделя обещает быть очень долгой.


Цзэу-цзюнь вызывается проводить их, и на протяжении всего пути братья ведут между собой молчаливую беседу, в ходе которой Вэй Ин остаётся совершенно не у дел. Более того, его не покидает острое чувство, что главным предметом беседы является он сам. Он намеренно отстаёт на несколько шагов и держится позади, демонстрируя абсолютную незаинтересованность в происходящем, но это сложно — делать вид, что не замечаешь осторожных, брошенных украдкой взглядов в свою сторону. Поймав один такой, — Цзэу-цзюнь сразу же как будто бы тушуется, что на него совсем не похоже, — Вэй Ин улыбается и почтительно склоняет голову в знак того, что всё понимает и совсем не сердится. Больше Цзэу-цзюнь таких вольностей себе не позволяет, но Вэй Ин готов поклясться всеми своими изобретениями, что безмолвный разговор между ним и Лань Чжанем лишь набирает обороты.

Они расстаются у подножия горы, там, где тропа разветвляется, и одна дорога ведёт в Гусу, а вторая — пролегает через холмы и тянется дальше на юг, в Ланьлин. Вэй Ин чувствует лёгкий укол вины за то, что из-за его эгоистичных желаний Цзэу-цзюнь не только покинул уединение раньше срока, но и лишается поддержки брата. Видят боги, за прошедшую неделю он не раз пытался убедить себя, что это несправедливо — так поступать по отношению к обоим братьям, по личной прихоти нести раздор ещё и в эту семью.

Но Вэй Ин — всего лишь человек, слабый и временами совершенно безвольный. Впервые за долгое время он отчаянно пожелал что-то лично для себя, а не для других. Нечто тёмное и жадное внутри него очнулось от глубокого сна, выпустило свои цепкие когти и требовательно царапалось изнутри: «Тебе Лань Чжань нужнее». Вэй Ин не то что не смог отказаться, он просто не знал, как. Наблюдал украдкой за тем, как сосредоточенно Лань Чжань хмурился при чтении очередного письма, пропускал чёрный шёлк его расплетённых волос сквозь пальцы, дышал густым умиротворяющим запахом сандала и внутренне обмирал от того, насколько сильно наслаждался всем этим. А ещё — убеждался, что ему и правда нужнее. Лань Чжань справлялся со своим одиночеством и грузом вины тринадцать лет, Вэй Ин — с трудом протянул один год. Вот насколько он слаб.

— Ещё не поздно вернуться, — говорит Вэй Ин, когда они остаются одни. Лань Чжань отводит взгляд от тропы, за поворотом которой не так давно скрылся Цзэу-цзюнь, и смотрит с немым вопросом. Вэй Ин неловко трёт кончик носа: — Ну, на случай, если ты передумал. Я пойму, Лань Чжань, ты не обидишь меня отказом.

Лань Чжань качает головой:

— Я не передумал. — Он молчит какое-то время, потом неуверенно продолжает: — Беспокоюсь за брата. Я знаю, каково это — искать уединения в своём горе. Но также знаю, что если бы не необходимость присматривать за А-Юанем, мне было бы намного труднее.

— Надеешься, что необходимость заниматься насущными делами и общаться с другими людьми поможет твоему брату пережить историю с Цзинь Гуаньяо? — понимающе кивает Вэй Ин. — Я и не знал, что ты можешь быть таким расчётливым, Лань Чжань! Я-то думал, ты ради меня так расстарался. Даже от титула своего отказался…

Лань Чжань со вздохом отворачивается к развилке:

— Я никогда не хотел становиться Верховным заклинателем.

— Тогда зачем же стал? — удивляется Вэй Ин. — Никогда не поверю, что тебя могли заставить против твоего желания.

В конце концов даже четыре тысячи правил и крайне скептично настроенный дядя не смогли убедить Лань Чжаня, что Вэй Ин — самая неподходящая кандидатура на роль близкого друга. Уж в чём, а в его невосприимчивости к давлению со стороны Вэй Ин абсолютно уверен.

— Верховный заклинатель — единственный, чьё мнение имеет больший вес, нежели мнение Совета, — неохотно поясняет Лань Чжань.

Вэй Ин непонимающе хмурится:

— И?

— Мнение Совета о Вэй Ине было нелестным даже после истории с Цзинь Гуаньяо.

Вэй Ин открывает рот… и закрывает. Это что же получается? Лань Чжань положил год своей жизни на работу, которой никогда не желал заниматься, только для того, чтобы Вэй Ин мог беспрепятственно путешествовать по всей Поднебесной, не опасаясь ни мести, ни преследования?

— Лань Чжань… — беспомощно выдыхает он, — ты не должен был…

— Я хотел, — прерывает его Лань Чжань. — Пожалуйста, давай больше не будем об этом.

«Если я поцелую тебя прямо сейчас, оттолкнёшь ли ты?» — думает Вэй Ин, не в силах отвести от него взгляда. Но, конечно же, не целует. Он всё ещё не понимает, где эта пресловутая граница между близкими друзьями, родственными душами и возлюбленными. Вэй Ин даже не уверен, что чувство, расцветающее внутри него, — действительно любовь, но сладкое томление в груди, что настигает его всякий раз, стоит соприкоснуться с Лань Чжанем взглядами, руками, удивительно совпадающими мыслями, упрямо утверждает обратное. И это совсем не похоже на «удавку на шее», нет. Это — как неконтролируемое падение в пропасть, и, как и прежде, Вэй Ин падает в неё добровольно и с улыбкой на губах.

— Почему бы нам не отправиться на юг? — предлагает он, насильно отвлекая себя от опасных мыслей.

«На юг» — это в первую очередь «подальше от Юньмэна», но и здесь Лань Чжань не нуждается в дополнительных пояснениях. Он смиренно кивает: «На юг так на юг», и Вэй Ин с благодарностью принимает его молчаливую поддержку. Да, он избегает ступать на территорию Юньмэна, не желая бередить ни чужие застарелые раны, ни свои — совсем свежие, едва покрывшиеся сухой кровавой коркой. И да, Вэй Ин знает, что это трусливо и подло по отношению к Цзян Чэну. Но последнее, в чём он нуждается прямо сейчас, — это осуждение.

Дорога, по которой они с Лань Чжанем уходят, — та же, по которой Вэй Ин уходил год назад. Он вспоминает, каким расстроенным покидал холмы, как давили на сердце печаль, сожаления и безысходность, а сам он не понимал, куда идти и что делать, и густой запах цветущих пионов горечью оседал во рту. Но сейчас Вэй Ин умиротворён и счастлив, и пионы пахнут так приятно и терпко, что он, не желая бороться с искушением, срывает один — белый, необычайно маленький для этого сорта, очень хрупкий на вид. Лань Чжань косится на Вэй Ина и как будто совсем не удивляется, когда тот, обогнав его на пару шагов, вплетает цветок в мягкий шёлк его волос над ухом.

— Опять бесстыдничаешь, — только и говорит Лань Чжань, отчего-то не торопясь избавиться от смущающего, совершенно не пригодного для мужчин украшения. Кончики ушей его заметно розовеют, и на контрасте с сочно-зелёным стеблем пиона это смотрится по-особенному восхитительно.

— А если и так, ты ведь не сердишься, — улыбается Вэй Ин, сцепив руки за спиной.

— Будто тебя бы это утихомирило.

Вэй Ин смеётся и бережно поправляет цветок, чуть соскользнувший вперёд под тяжестью бутона, разглаживает смявшиеся белые лепестки. Изнутри затапливает невыразимой нежностью, и только сорвавшийся с губ Лань Чжаня прерывистый вздох слегка отрезвляет Вэй Ина. Они встречаются взглядами — удивлённым и растерянным, — и Вэй Ин тушуется первым. Отстраняется, неловко спрятав расшалившуюся руку за спину, улыбается застенчиво, но с привычным вызовом, всем своим видом спрашивая: «Ну что, ты и это спустишь мне с рук?»

Лань Чжань тянется к цветку, оглаживает пальцами пышный бутон, вздыхает и под изумлённым взглядом Вэй Ина внезапно срывает один из красных пионов, растущих по другую сторону от дороги. Едва почувствовав прикосновение его руки к своему лицу, Вэй Ин разом теряет и способность говорить, и способность дышать. И только когда цветок ласкает щекочущим прикосновением висок, а Лань Чжань невозмутимо уходит вперёд, Вэй Ин чувствует, как неумолимо краснеет. Он ошеломлённо прикасается к цветку — лепестки на ощупь мягче бархата и отдают прохладой, — оборачивается Лань Чжаню вслед и застывает в полнейшей растерянности.

Прежде, какую бы вольность Вэй Ин себе ни позволял, на каждую из них Лань Чжань отвечал вежливым, терпеливым смирением и снисходительными улыбками человека, осознавшего всю бессмысленность противостояния оказываемому вниманию. Но чтобы так открыто и смело дразниться в ответ… Такое Вэй Ин видит впервые. И, что хуже всего, даже столь простого, буквально позаимствованного у него жеста достаточно, чтобы сердце в груди предательски забилось быстрее, а шею и скулы опалило жаром.

Вероятно, это естественная реакция, когда тебе двадцать с хвостиком, и единственные романтические отношения, что у тебя были, — бессонные ночи в компании весенних книжек. Но Вэй Ин всё равно пару раз бьёт себя ладонью в грудь, чтобы успокоиться хоть немного. Скольких же девушек он вынуждал чувствовать то же самое только потому, что хотел просто покрасоваться перед ними или сторговаться на цену пониже? Вэй Ин готов вымолить прощение за все подобные прегрешения в первом же повстречавшемся по пути храме, если это поможет ему перестать вести себя подобно впечатлительной юной деве всякий раз, как Лань Чжань удостоит его ласковым взглядом, добрым словом или приятным жестом.

Уняв беспокойное сердце насколько это возможно, Вэй Ин заставляет себя сдвинуться с места и догнать Лань Чжаня, пока тот не скрылся за склоном холма.

— Вэй Ину к лицу, — негромко произносит Лань Чжань, стоит им поравняться.

Вэй Ин чудом не спотыкается о траву и не находится с ответом. Только зачем-то снова трогает цветок в своих волосах и надеется, что на губах его сейчас не блуждает глупая влюблённая улыбка. А ещё — что Лань Чжань дразнит его с тем же умыслом, с каким сам Вэй Ин упорно не даёт ему прохода. Звучит как нечто совершенно невероятное, но ведь не зря же он вырос, следуя девизу «стремись достичь невозможного».

* Цунь – около 3,7 см.