Странствовать в обществе Лань Чжаня — одновременно и самое желанное, и самое затруднительное приключение в жизни Вэй Ина. Они прекрасно уживаются рядом и в бытовых мелочах, и в разговорах, и даже в бою, но с чем бы ни приходилось иметь дело, Вэй Ина не отпускает ощущение, что каждый божий день, проведённый наедине, они опасно балансируют на самом краю… чего-то. И, казалось бы, сейчас, вдали от посторонних взглядов, самое время рискнуть шагнуть за этот самый край, но всякий раз, как Вэй Ин почти набирается смелости сотворить нечто из ряда вон, призванное сдвинуть их непонятные отношения с мёртвой точки, страх оказывается сильнее.

В довершение ко всему — будто бы мало Вэй Ину душевных терзаний — при первой же возможности переночевать в городских стенах Лань Чжань отчего-то снимает две отдельные комнаты. Вэй Ин смотрит, как тот расплачивается с хозяином постоялого двора, и сердце его испуганно ухает куда-то вниз. Он ещё даже не начинал вести себя неподобающе, но уже где-то переборщил? Лань Чжаня утомило его общество? Почему в Облачных глубинах ему и в голову не приходило поселить Вэй Ина в гостевом доме, а тут — пожалуйста, на отдельную комнату раскошелился?

Постоянное беспокойство, вызванное абсолютным непониманием происходящего между ними, начинает изрядно раздражать Вэй Ина, но он не решается возражать или задавать вопросы. Не место и не время для разговора, который ещё неясно куда их в итоге заведёт.

Отужинав с Лань Чжанем и попутно знатно набравшись на удивление добротного и крепкого для здешних мест вина, Вэй Ин прихватывает ещё парочку кувшинов и поднимается к себе. Комната маленькая и опрятная, из мебели в ней только низенький стол, шкаф и одноместная кровать у стены, смежной с той, за которой будет ночевать Лань Чжань. Вэй Ин распутывает тугой после плотного ужина пояс, стягивает с себя два верхних слоя ханьфу, бросает всё это на пол вместе с обувью и заваливается на постель с запечатанным кувшином в руке.

Пить и хочется, и нет: вино пусть и крепкое, но Вэй Ина почти не берёт — после четырёх опустошённых кувшинов его лишь слегка ведёт в движениях, а мысли всё ещё предательски ясные и не о том, о чём следовало бы. Вэй Ин всё же откупоривает кувшин, осушает его в несколько крупных глотков и, оставив пустую посуду на полу рядом с кроватью, плавно перетекает из сидячего положения в лежачее. Если уж опьянеть не дано, так может, хоть заснёт быстрее.

Быстрее, конечно же, не получается. Казалось бы, после ночей, проведённых на ложе из холодной земли, травы и предусмотрительно прихваченных в дорогу одеял, кровать на постоялом дворе должна выглядеть роскошью. Но кровать жёсткая, узкая и… неприятно пустая. Вэй Ин сворачивается у самой стены, приткнувшись к ней спиной, кутается в одеяло с головой и с тоской думает о том, что тепла этой тряпицы недостаточно, чтобы согреть его до утра. От Лань Чжаня всегда парит как от печи или разведённого костра, спать рядом с ним — значит, всегда быть в тепле. Можно ли использовать это как повод нагрянуть к нему посреди ночи и напроситься остаться до утра? Вэй Ин какое-то время всерьёз раздумывает над такой возможностью, но всё же решает, что в нынешней ситуации это слишком, особенно если Лань Чжань действительно от него устал и всего лишь пожелал немного тишины и покоя для себя.

В конце концов, усталость от долгого дня, проведённого в дороге, всё же берёт своё, и Вэй Ин засыпает. Его будит тихое, ласковое прикосновение ветра к щекам и волосам. В воздухе пахнет чем-то густым и горьким, под расслабленными руками — мягко и влажно, как если бы они касались покрытой утренней росой травы. Вэй Ин сжимает это мягкое и влажное в надежде уловить очаровывающий запах свежесорванной зелени, но вместо этого воздух отчего-то тяжелеет, наливается калёным железом и давит на грудь, мешая дышать. На пальцах оседает что-то тёплое, вязкое и липкое, Вэй Ин проваливается в это как в воду и распахивает глаза прежде, чем его накроет с головой, чтобы увидеть, что некогда мягкое и влажное — это пышное поле цветущих хризантем, ярко-алых от пролитой на них крови. Вэй Ин весь в ней, в этой крови: она липнет к его волосам, впитывается в многослойные одежды, забивается под ногти и тянет глубже на дно, под землю, в которой ему самое место. Вэй Ин не успевает ни закричать, ни взмахнуть рукой — цветочное поле смыкается над его головой плотным покрывалом, стекающая с пышных бутонов кровь заливает лицо, оседает металлическим привкусом во рту, стекает на шею и за шиворот, и чем отчаяннее Вэй Ин пытается вдохнуть, тем быстрее его затапливает, пока кровь, наконец, не забивается в нос и рот вместо воздуха, и сознание не уплывает во мрак.

Вэй Ин просыпается со сдавленным вздохом и сразу же проваливается в чьи-то нежные и успокаивающие объятия, такие безоговорочно крепкие, что ему остаётся лишь лихорадочно цепляться за подставленные плечи и дышать часто-часто — чтобы убедить своё подрагивающее тело, что оно всё ещё способно на это. Чужие руки скользят по спине Вэй Ина в неуклюжей ласке, чужое дыхание — согревает влажный от пота висок, а сердце напротив его собственного бьётся так быстро, словно хозяин его напуган не меньше, чем сам Вэй Ин, выдернутый из ночного кошмара. Вэй Ин старается дышать в такт этому тихому, гулкому стуку в чужой груди, и морок сна неохотно выпускает его из своих цепких пальцев.

Постепенно липкое, пробирающее до мурашек ощущение сменяется полумраком маленькой комнаты, в котором белоснежное одеяние Лань Чжаня отливает сине-голубым, а защитная вышивка вдоль распахнутого ворота — расплавленным серебром. И вот уже Лань Чжань пытается отстранить Вэй Ина от себя, заглянуть ему в лицо, спрашивает с беспокойством в голосе:

— Вэй Ин, принести воды? Или подвести тебя подышать к окну?

Вэй Ин качает головой на всё разом, сжимает руки на его плечах крепче, безмолвно умоляя: «Останься», тогда как гордость, страх и стыд словно намертво запечатывают его сухие губы, не позволяя сорваться с них ни единому слову. Просить — тоже слабость, а Вэй Ин просто не может позволить себе выглядеть ещё более жалким этой ночью.

Лань Чжань вздыхает, зачем-то пытается привести в порядок его спутанные со сна волосы, пальцами зачёсывая отдельные пряди назад, и проходит целая вечность в тишине, нарушаемой лишь их общим дыханием, прежде чем Вэй Ин понимает, что его не собираются отталкивать. Осмелев — или отчаявшись, — он на пробу тянет Лань Чжаня на середину узкой кровати, и тот послушно забирается на неё, одной рукой на ощупь стянув с ног сапоги. Верхнее ханьфу, накинутое Лань Чжанем откровенно небрежно и в явной спешке, Вэй Ин стягивает с него сам и с содроганием позволяет ткани упасть на пол.

Они так и опускаются на подушку, сплетённые в немного скованном объятии, и Вэй Ин почти готов умереть от того, насколько правильным всё ощущается. Лань Чжань на расстоянии вдоха с беззащитно открытым, лишённым привычной ленты лбом. Его широкие ладони на теле, обжигающие кожу даже через тонкий слой ткани. Его внимательный обеспокоенный взгляд и полные губы, подрагивающие в желании спросить и не решающиеся это сделать.

Решившись, Вэй Ин приникает к Лань Чжаню всем телом, пропихивает свои холодные ступни между его горячими, вжимается лбом куда-то под подбородок. Сердце колотится у самого горла, Вэй Ин тихо сглатывает, готовый в любой момент отодвинуться, нацепить одну из самых лживых своих улыбок и свести всё к безобразной шутке, если Лань Чжань даст понять, что вот это — совершенно точно слишком.

Но Лань Чжань только обнимает крепче, шепчет куда-то в макушку: «Спи», и в его руках так хорошо и безопасно, что у Вэй Ина совсем не остаётся сил переживать о моральной стороне вопроса. Убаюканный ровным дыханием Лань Чжаня и исходящим от его тела уютным теплом, Вэй Ин постепенно проваливается в сон с мыслями о том, что утром будет мучительно стыдно, но возможность проводить так каждую ночь до конца своей нынешней жизни он не променял бы ни на какие богатства мира.


Разумеется, просыпается Вэй Ин в одиночестве. Простыни на опустевшей половине постели успели остыть, а прежде раскиданные по полу одежды аккуратно сложены на углу стола. Окно плотно закрыто — нынешнее тело Вэй Ина не очень хорошо переносит свежесть раннего утра, и ставни в цзинши тоже постоянно приходилось закрывать на ночь, — но в комнате совсем не чувствуется винного запаха. Значит, Лань Чжань не только прибрал устроенный Вэй Ином беспорядок, но и проветрил комнату, пока тот спал.

Вэй Ин со стоном натягивает одеяло на голову, лишь бы не видеть всего этого безобразия и не думать о том, как неоправданно заботлив Лань Чжань по отношению к нему. А ещё — не вспоминать, каким жалким прошлой ночью выглядел он сам. Он не имеет ни малейшего представления, какими словами можно оправдаться так, чтобы у Лань Чжаня напрочь отпало желание задавать неприятные вопросы. А в том, что вопросы обязательно последуют, нет никаких сомнений: Лань Чжань бывает на удивление упрям и словоохотлив, если что-то всерьёз его тревожит.

Тихий стук в дверь застаёт Вэй Ина врасплох. Он привстаёт на локтях — одеяло сползает до подбородка — и несколько долгих мгновений раздумывает, не сказаться ли больным от похмелья, чтобы отсрочить встречу. Да только Лань Чжань прекрасно знает о его устойчивости к винам любой крепости, и за столь очевидную ложь будет стыдно ещё сильнее.

Вэй Ин неохотно выползает из-под одеяла, накидывает поверх нижних одежд тонкое чёрное ханьфу, которое обычно носит самым верхним слоем, запахивается кое-как и открывает дверь. В комнату плавно вплывает поднос с горячим завтраком и чайничком чая и уже после — Лань Чжань, полностью одетый, с аккуратно собранными волосами и привычно невозмутимым выражением лица. Словно это не он не далее как прошлой ночью так спешил разбудить Вэй Ина, что позволил себе проявить непозволительную по меркам его ордена распущенность — покинуть свою комнату растрёпанным со сна и едва одетым. Что, если бы той ночью не спалось кому-нибудь ещё, и Лань Чжаня заметили бы в столь неподобающем виде, да ещё и переходящим из одной комнаты в другую, очевидно ему не принадлежащую? Боги, как же неловко Лань Чжаню, наверное, было бы, и сколькими слухами обросла бы такая щекотливая ситуация.

— Я возьму, — поспешно говорит Вэй Ин и перехватывает поднос из его рук, чтобы пристроить на свободной половине стола.

За спиной с негромким хлопком закрывается дверь, скрипят старые половицы под тяжёлыми шагами, и в поле зрения Вэй Ина попадают белые одежды. Он подхватывает с угла стола остатки одежды и Чэньцин, неуверенно приостанавливается перед опустившимся за стол Лань Чжанем, пересекается с ним взглядом и решительно уходит за ширму — им внезапно овладевают неловкость и стеснение.

Ширма полупрозрачная, из простой однотонной материи, и если напрячь глаза, через неё отлично просматривается происходящее по ту сторону. Вэй Ин отворачивается к стене и неторопливо переодевается — надевает два верхних слоя ханьфу в должном порядке: плотное к нижним одеждам, тонкое и расшитое защитной нитью по краям — поверх. С поясом и лентами на запястьях сложнее. Вэй Ин намеренно растягивает процесс и невольно прислушивается к звукам за спиной. Тихие шорохи и звон посуды подсказывают, что Лань Чжань со всей присущей ему неспешностью накрывает на стол. Возможно, если сразу отвлечь его беседой на посторонние темы, Лань Чжань и не заговорит о ночных событиях.

Когда Вэй Ин выскальзывает из-за ширмы, на ходу закрепляя Чэньцин за широким кожаным поясом, Лань Чжань отставляет в сторону чайник, из которого только что разливал по стаканам ароматный чай, и смотрит с лёгким беспокойством и растерянностью — так смотрят, когда желают помочь, но не понимают, как именно это сделать. Вэй Ин глубоко вдыхает, опускается за стол напротив него и первым делом отпивает из своего стакана, чтобы промочить враз пересохшее горло.

На его счастье Лань Чжань проявляет внезапное снисхождение и впервые с тех пор, как Вэй Ин вернулся, они разделяют совместную трапезу в полном почтении к правилам ордена Лань — не проронив ни слова. Наваристый суп с кусочками мяса не лезет в горло, но Вэй Ин упрямо съедает всё до последней ложки, памятуя о том, как трудно порой в путешествии сытно поесть, и о том, что ему пока не достаёт веса в нынешнем теле. Чай успевает остыть, и Вэй Ин доливает ещё, пока Лань Чжань степенно доедает свою порцию — без мяса и с удвоенным количеством овощей.

Вэй Ин обнимает ладонями потеплевший от чая стакан и ждёт — немного нервно, но терпеливо, потому что Лань Чжань тоже всегда невообразимо терпелив по отношению к нему. Он слышит тихий звук отодвинутой в сторону опустевшей чашки, видит мелькнувший над столом белоснежный рукав, но не смеет поднять взгляд.

— Прошлой ночью… — наконец, осторожно начинает Лань Чжань, но неожиданно замолкает, будто оставляет за Вэй Ином право решать, нужен ли им этот разговор.

Будь на то воля Вэй Ина, он не заговорил бы об этом никогда. Но Лань Чжань заслуживает большего, нежели нарочито небрежные отмашки или же наспех сочинённое враньё, за которыми Вэй Ин привык скрывать любые терзающие его проблемы. Вэй Ин стискивает стакан в своих руках, медленно выдыхает и позволяет себе пойти по самому безопасному пути в надежде, что Лань Чжань свернёт с него прежде, чем докопается до неприглядной истины.

— Прости, что потревожил тебя среди ночи, — говорит он.

— Вэй Ин не должен просить прощения за подобные вещи, — мягко напоминает Лань Чжань. Помедлив, он как бы невзначай уточняет: — Должен ли я в следующий раз взять одну комнату на двоих?

— Я не возражаю, — уклончиво отвечает Вэй Ин, и это всё, что он может сделать, чтобы хоть как-то сохранить лицо, тогда как внутренне сгорает от невыносимого стыда и столь же невыносимого облегчения. Перекладывать ответственность за собственные решения на других для Вэй Ина в новинку, но, поразмыслив, он вынужденно признаёт, что иногда это не так уж и плохо. Особенно если сам он слишком труслив и беспечен, чтобы поступить правильно.

— Мгм, — кивает Лань Чжань и степенно отпивает из своего стакана. — Могу я попросить тебя кое о чём?

Вэй Ин догадывается, что услышанное ему не понравится, но не может заставить себя сказать «Нет» и вместо этого выдыхает тихое обречённое «Конечно».

— Вэй Ин… Если что-то не так, если что-то тревожит тебя, не мог бы ты говорить об этом? Позволь другим решать, желают ли они беспокоиться о тебе. Ты должен… — Лань Чжань запинается, недолго раздумывает над чем-то и исправляется. В голосе его прорезаются умиротворяющие нотки, явственно перенятые им у Цзэу-цзюня. — Тебе стоит помнить, что ты не обязан справляться со всем в одиночестве. На этот раз — нет.

От Вэй Ина не ускользает то, как взволнованно Лань Чжань сжимает прикрытые длинными рукавами руки, как не ускользает и то, к чему он клонит. Будет ложью сказать, что Вэй Ин никогда не задумывался над тем, как бы всё обернулось, если бы он просто… доверился Лань Чжаню, разглядел в его неловких путаных речах не только осуждение, но и глубоко сокрытое искреннее желание помочь. Возможно, призраки прошлого продолжают преследовать не только его. Возможно, пусть и верится в это с большим трудом, чувство вины, снедавшее Лань Чжаня, засело в нём гораздо глубже, чем тот готов был признать после чарки вина. И, возможно, было бы справедливо воспользоваться столь щедрым предложением и заодно помочь Лань Чжаню сбросить сдавивший его плечи груз.

Если бы ещё всё было так же легко и просто, как в мыслях. Лань Чжань просит разделить с ним тревоги, но едва ли осознаёт в полной мере, насколько глубоко тьма проникла в душу Вэй Ина за год, проведённый в странствиях. Эта тьма — иного рода. Она плотнее и необъятнее, она цветёт изнутри пышными бутонами, царапает шипами внутренности, проникает в кровь и разносит по венам боль и ненависть — бесконечную боль утраты близких людей и невыносимую ненависть к самому себе. Иногда этих чувств так много, что Вэй Ин задыхается, захлёбывается в них, и тогда они прорываются на волю изматывающими разум воспоминаниями, видениями, кошмарами. Может быть… может быть, Вэй Ину просто нужно, чтобы хоть кто-нибудь, хоть один человек просто… был рядом, держал его за руку, не позволял провалиться в эту тьму с головой. Но сможет ли Лань Чжань, да и захочет ли? Между ними всё так странно и неясно, что добавить на одну чашу весов ещё и душевные терзания Вэй Ина кажется перебором.

Вэй Ин вздрагивает от осторожного прикосновения ко лбу.

— Ты хмуришься, — поясняет Лань Чжань, мягко разглаживая большим пальцем морщинку между его бровями. — Если для тебя это в тягость…

— Вовсе нет, — заверяет Вэй Ин с тихим смешком. — Не хочу, чтобы это было в тягость для тебя. Я ведь и так… — он чуть отстраняется, неохотно уходя от приятного прикосновения. — С тех пор, как вернулся, я только и делаю, что утруждаю тебя своими проблемами. Даже у меня, знаешь ли, есть совесть, Лань Чжань.

— Вот уж никогда бы не подумал, — фыркает Лань Чжань.

— Не смейся надо мной, — чуть обиженно просит Вэй Ин, но внутренне обмирает от того, как отчётливо искрится весельем чужой взгляд. — Так… ты правда хочешь того, о чём просишь?

Лань Чжань уверенно кивает. Когда он такой — напряжённый, как туго натянутая струна гуциня, сосредоточенный, собранный и внимательный, — особенно заметно, как сильно он повзрослел, как возмужал не только физически, но и морально. Среди тысяч правил и запретов, стремившихся поделить мир на чёрное и белое, Лань Чжань смог пробудить в себе способность различать сотни промежуточных тонов, и некогда замкнутый, равнодушный ко всему мальчик вырос сильным, благородным и справедливым заклинателем.

Вэй Ин находит удивительным то, как сильно Лань Чжань изменился в совершенно не располагающих к этому условиях, и испытывает лёгкую грусть от того, что на протяжении всего этого непростого пути не был с ним рядом. Но, что вдвойне печальнее, рядом с таким Лань Чжанем — повзрослевшим умом, душой и телом, — Вэй Ин, перед смертью едва успевший переступить порог двадцатилетия, ощущает себя несоизмеримо меньше, неопытнее. Словно между тем, что Вэй Ин чувствует и думает каждое мгновение своей нынешней жизни, и тем, что он может демонстрировать окружающим без того, чтобы прослыть глупым юнцом, отстроена незримая непреодолимая стена.

Он задумчиво покусывает губу, медлит с ответом, не желая обидеть недоверием, но и опасаясь давать ещё одно обещание, которое, возможно, не сможет сдержать.

— Я подумаю над твоими словами, — наконец, говорит Вэй Ин.

Лань Чжань благосклонно кивает:

— Этого достаточно.


Проходят дни, дни складываются в недели, и Вэй Ин обнаруживает, что свободного времени на раздумья у него образовывается гораздо больше, чем он готов использовать. Дела, что подворачиваются им под руку по мере посещения попадающихся на пути городов и деревень, чаще связаны с обычными присущими простолюдинам суевериями, нежели с чем-то действительно достойным внимания.

Стоит отдать Лань Чжаню должное: каждую историю, будь то путаные рассказы впечатлительных селян или же прижившиеся среди местных существенно приукрашенные слухи, он выслушивает с должным вниманием и почтением. Как прославленный Ханьгуан-цзюнь он вызывает среди людей и восхищённый трепет, и глубокое доверие. К нему тянутся и стар, и млад, а прелестные девы пусть и не смеют приблизиться на расстояние меньшее, чем десяток их аккуратных маленьких шагов, но неизменно провожают его смущёнными взглядами.

Вэй Ина, следующего за ним чёрной тенью, они едва ли замечают. А если и доведётся Вэй Ину зацепиться за любопытный случай и взять на себя расспросы, дающиеся Лань Чжаню с трудом, в обращённых на него взглядах то и дело проскальзывает подозрение. И всё же в присутствии Лань Чжаня Вэй Ин становится куда более желанным гостем на постоялых дворах и в тавернах. Те немногие, кто проявляет впечатляющую сноровку и признаёт в нём не просто тёмного заклинателя, но самого Старейшину Илина, спотыкаются о строгие взгляды Лань Чжаня и не рискуют приближаться вне зависимости от того, добрые у них намерения или не очень.

И хоть в целом всё это очень похоже на время, проведённое Вэй Ином в Облачных глубинах, остаётся одно существенное различие: за пределами Облачных глубин нет таких стен, которые были бы способны удержать Вэй Ина взаперти против его воли. Лань Чжань безропотно соглашается вновь выдвинуться в путь, стоит Вэй Ину только заговорить об этом, и всякий раз они покидают город, послуживший им очередным временным пристанищем, столь же внезапно, как и появились в нём.

Старый Наньян, через который пролегает единственная мало-мальски приличная в окрестностях дорога, подводит их опасно близко к границе земель Юньмэн Цзян. Вэй Ин и рад бы исправить эту досадную оплошность и двинуться южнее, но к полудню небо затягивает густыми грозовыми тучами, а обрушившийся вслед за этим сильный ливень вынуждает их задержаться в Наньяне до следующего утра. И это при условии, что ливень утихнет к ночи, и дорога успеет просохнуть настолько, чтобы ноги не увязали в грязи по щиколотку.

Вэй Ин убеждает себя, что главе ордена Юньмэн Цзян едва ли хватает времени на то, чтобы участвовать в ночных охотах лично, и шансы повстречать его здесь очень малы. Но с пестрящих людьми улиц всё же решает убраться — просто на всякий случай — и тянет Лань Чжаня в местный трактир, из которого так аппетитно пахнет свежеприготовленными блюдами.

В трактире шумно, единственный свободный столик — почти у самого входа, и Вэй Ин оставляет Лань Чжаню место у стены, подальше от мельтешащих между столиками слуг и других посетителей. Лань Чжань ожидаемо хмурится — обычно место у прохода занимает именно он, — но молчит. Подоспевший хозяин старательно раскланивается и лебезит, предлагая «почтенным господам» лучшее вино и самые вкусные блюда. Вэй Ин останавливает выбор на крепком чае, привычно уточняет необходимое количество острых специй для мяса и дотошно выспрашивает у хозяина подробности овощной кухни. А сам украдкой наблюдает за тем, как бережно Лань Чжань прислоняет к краю стола свой Бичэнь.

Вэй Ина уже давно гложет любопытство: каждый раз, когда Лань Чжань любовно оглаживает покрывающее ножны тончайшее плетение из тщательно отполированного металла, делает ли он это осознанно, проявляя подобным образом заботу о верном мече, или же за этим незначительным жестом кроется что-то ещё? Длинные пальцы Лань Чжаня, слегка загрубевшие от постоянного соприкосновения со струнами гуциня, на изящных ножнах смотрятся так утончённо и завораживающе, что Вэй Ин не может перестать представлять, как эти пальцы смотрелись бы на его теле.

У тела Мо Сюаньюя неуместно тонкая для мужчины талия, на худых запястьях следы расцветают даже от затянутых чуть туже обычного лент, а ноги и вовсе постоянно покрыты целой россыпью синяков, будь то от столкновений с мебелью или же от не слишком удачных тренировок Вэй Ина. Если Лань Чжань надавит пальцами чуть сильнее, чем следовало бы, они тоже оставят на теле Вэй Ина свои отличительные следы? Нормально ли это — желать, чтобы этих следов было как можно больше, чтобы они не сходили с кожи неделями? Чтобы Вэй Ин мог просыпаться поутру, прикасаться к этим следам и воскрешать в памяти тепло и силу чужих рук, и хотя бы так чувствовать свою принадлежность, ощущать себя нужным и ценным хотя бы для одного-единственного человека в мире.

Вэй Ин хотел бы. Но даже в мыслях это кажется постыдным, а о том, чтобы однажды попросить об этом вслух, и вовсе не идёт речи. Что бы сказал Лань Чжань, если бы услышал подобное? Есть ли у него схожие тайные, бесстыдные желания, и кому они посвящены? Вэй Ин и не смеет, и отчаянно желает надеяться, что ему. Надеяться — безопасно. Но также Вэй Ин как никто другой понимает, что надежда — путь, который ни к чему не приведёт. Это не более чем утешение, причина трусливо топтаться на месте и ждать, что то, чего так страстно желает сердце, случится само собой. Первая жизнь и весь сопутствующий ей горький опыт наглядно продемонстрировали Вэй Ину, насколько «время» хрупкая материя. В пятнадцать лет он верил, что впереди его ждут долгие-долгие годы, наполненные счастьем, любимым делом и — когда-нибудь — семейным теплом. В двадцать два года Вэй Ин потерял всё, включая самого себя, и был разбит так сильно, что смерть стала его единственным спасением.

Время — ненадёжный друг, и думать, что в запасе его ещё очень много, — всегда ошибка. Вэй Ин знает: чем дольше он откладывает необходимость обсудить свои чувства и эти странные отношения с Лань Чжанем открыто и честно, тем труднее будет заговорить об этом, когда откладывать и дальше станет уже некуда. Расклад таков, что вся эта неопределённость начинает сводить Вэй Ина с ума даже сильнее, чем кошмары и видения, и он более не ручается за то, что погубит его разум быстрее. Неутешительный на самом деле расклад, но Вэй Ину не привыкать. По крайней мере, если уж кошмары никак не поддаются его контролю, то решить вопрос с Лань Чжанем раз и навсегда ему вполне по силам.

Вэй Ин даёт себе чуть меньше недели — ровно столько остаётся до следующего новолуния и тогда же минует месяц с тех пор, как они покинули Облачные глубины. Любуясь тем, как аккуратно Лань Чжань орудует палочками, отделяя овощи от риса, Вэй Ин обещает себе, что по истечении этого срока расскажет ему всё как есть о своих эгоистичных чувствах и порочащих желаниях. И если Лань Чжань откажет ему, — а он, вероятно, так и поступит, — Вэй Ин попрощается с ним и уйдёт так далеко, как только сможет, чтобы лишить себя соблазна и дальше вновь и вновь возвращаться туда, где сердце его с каждым разом будет болеть лишь сильнее.

Так будет правильно.


Из-за разгулявшейся непогоды один день в Наньяне превращается в три. Вэй Ин торгуется с хозяином постоялого двора и успешно сбивает цену за комнату сразу на треть стоимости, подкрепляя свои аргументы широкой улыбкой и заверениями рекомендовать это место при встрече с другими заклинателями. Справедливости ради, решающим становится именно последний аргумент — хорошие рекомендации ещё ни одному делу не повредили, — но Вэй Ин всё равно хвастается Лань Чжаню тем, какие чудеса творит его природное обаяние с людьми. Лань Чжань одаривает его странным, сложно трактуемым взглядом и молча выкладывает на стойку перед хозяином несколько серебряных слитков — плату за несколько дней наперёд.

Эйфории от удачных торгов, к сожалению, хватает ненадолго. Очень быстро становится ясно, что взаперти, в четырёх стенах слишком маленькой для двоих людей комнаты беспокойной натуре Вэй Ина совершенно нечем заняться. Играть на флейте — значит, беспокоить других постояльцев, что ввиду их нынешнего положения чревато перспективой ночевать на улице в не самых подходящих для этого погодных условиях. Поданный обед отвлекает Вэй Ина ровно до тех пор, пока не становится ясно, что больше в него не поместится ни единого кусочка мяса, ни единого глотка вина.

После обеда Лань Чжань садится начищать и без того сияющее чистотой лезвие Бичэня, но и здесь Вэй Ин может лишь с тоской наблюдать: его Суйбянь покидает ножны так редко, что полировка ему не требуется уже очень давно. Он пробует подремать, разморенный сытной едой и пасмурной погодой, но назойливая тяжёлая дробь дождевых капель по крыше и ставням не даёт сомкнуть глаз. А потом Лань Чжань, закончив с оружием, достаёт из цянкуня старую, видавшую виды рукопись, и Вэй Ин заинтересованно приподнимается на локте.

— Ты что, ограбил библиотеку в Облачных глубинах? — недоверчиво уточняет он.

Лань Чжань одаривает его недовольным взглядом:

— Не все книги в библиотеке запрещено выносить за её пределы. И нет, эта рукопись не из Облачных глубин. Купил её незадолго до твоего возвращения.

— И до сих пор не прочёл?

— Не было времени.

Вэй Ин догадывается, кто именно своим навязчивым присутствием отнимал всё свободное от работы время Лань Чжаня вплоть до отхода ко сну, и прикусывает язык. Лань Чжань бережно раскладывает рукопись на столе, лёгкими прикосновениями разглаживает чуть погнутую обложку и с таким сосредоточенным видом переворачивает первую страницу, что желание подразнить его овладевает Вэй Ином с новой силой. Он выжидает, пока Лань Чжань перевернёт ещё пару-тройку страниц и погрузится в чтение достаточно глубоко, чтобы не обратить внимание на копошение поблизости, и решительно сползает с разворошенной постели. Ослабший за время его сонной возни пояс опадает на бёдра, едва сдерживая полы верхнего ханьфу запахнутыми, и Вэй Ин вынужденно отвлекается на то, чтобы поправить одежду.

Только убедившись, что вид его настолько пристойный, насколько это возможно, Вэй Ин осторожно подсаживается к Лань Чжаню под бок — так близко, как только позволяют их соприкасающиеся колени. Лань Чжань еле слышно вздыхает, и во вздохе этом чудится некая обречённость, что прежде частенько проскальзывала в пылких возмущённых речах Цзян Чэна, когда тот ловил Вэй Ина на претворении в жизнь очередной сумасбродной идеи.

Память о далёких беззаботных деньках отзывается болью на сердце, и Вэй Ин решительно отметает её прочь: сегодня он не в настроении тосковать по безвозвратно утраченному. Он косит взглядом на исписанные аккуратным почерком страницы, улавливает нечто смутно знакомое, но прежде, чем сознание его осеняет догадкой, Лань Чжань вновь переворачивает страницу. Вэй Ин всматривается в его спокойное, сосредоточенное лицо и, выждав немного, рискует придвинуться ещё ближе — до тех пор, пока не опирается локтем на левое колено Лань Чжаня и не вжимается плечом в его плечо.

Игнорировать столь наглое вмешательство в личное пространство не под силу даже чрезмерно терпеливому к его выходкам Лань Чжаню. Он неспешно закладывает страницу тонкой сиреневой ленточкой, прикреплённой к корешку рукописи, и оборачивается к Вэй Ину:

— Вэй Ин, что ты делаешь?

Вэй Ин улыбается, довольный полученной реакцией.

— Мне скучно, — сознаётся он. — И я не могу уснуть. Почему бы тебе не почитать мне вслух, а, Лань Чжань? Наверняка у тебя там что-то невероятно скучное, это точно меня усыпит.

Лань Чжань с подозрением прищуривается, словно силится понять, шутит Вэй Ин или же говорит вполне серьёзно. Вэй Ин отвечает ему уверенным взглядом и, дабы закрепить произведённый эффект, складывает руки в по-детски наивном молитвенном жесте, мол, «ну давай же, Лань Чжань, что тебе стоит!»

На деле же идея совершенно спонтанная, и Вэй Ин сам не верит, что осмелился озвучить её вслух. Он готов к тому, что Лань Чжань сурово нахмурится и попросит не мешать ему — и это будет справедливо, ведь сам он всегда терпеливо ждёт, если Вэй Ин занят чем-то по-настоящему важным и увлекательным. Но, как и в случае с цветком пиона, маленькая шалость Вэй Ина неожиданно оборачивается чем-то, с чем он, по чести говоря, совсем не готов столкнуться. После длительных раздумий, за время которых Вэй Ин дважды почти решается пойти на попятную, Лань Чжань мягко отстраняет его от себя и… делает совсем уж непонятные вещи.

Вэй Ин с недоумением наблюдает, как Лань Чжань без особых усилий отодвигает стол на три цуня вперёд, зачем-то приподнимает и перестилает на коленях чуть смявшийся за время сидения многослойный подол ханьфу, и, наконец, сам меняет позу на более расслабленную. Закончив свои загадочные приготовления, Лань Чжань подхватывает Вэй Ина под локоть и аккуратно, но настойчиво тянет к себе. Или на себя.

— Ложись.

— А?

— Ложись, — с нажимом повторяет Лань Чжань.

Вэй Ин растерянно моргает и смотрит на обтянутое белоснежной тканью колено как на опасную тварь, способную откусить его руку по локоть, если он посмеет к ней притронуться. Терпение Лань Чжаня заканчивается быстрее, чем Вэй Ину удаётся осознать происходящее, и когда он приходит в себя, то уже не очень удобно лежит головой на крепком твёрдом на ощупь бедре. Он невольно ёрзает и съезжает чуть ниже, чтобы снять излишнее напряжение с неудачно выгнутой шеи.

А потом к голове Вэй Ина прикасаются те самые пальцы, которые он так мечтал почувствовать на своём теле, и он забывает, как дышать. Лань Чжань со всей осторожностью распутывает ленту в его растрепавшемся после встречи с подушкой хвосте, расправляет отдельные пряди, позволяя им свободно рассыпаться по плечу и спине. Рука его находит своё окончательное пристанище на плече Вэй Ина, обжигая его кожу даже через несколько слоёв ткани, а после тишину комнаты прорезает низкий, глубокий голос — Лань Чжань начинает читать.

Почти сразу становится ясно, что он делал подобное раньше — он читает тихо, но выразительно, тщательно проговаривая каждое слово, как если бы старался донести суть до очень юного и пока ещё плохо обращавшегося с трудными словами слушателя. Вэй Ин представляет, как маленький А-Юань в особенно беспокойные вечера выпрашивал у Лань Чжаня историю-другую перед сном и засыпал под скучные научные трактаты, водившиеся в Облачных глубинах вместо сказок. Этот образ — образ заботливого отца у постели маленького сына, страдавшего от бессонницы, — вызывает у Вэй Ина нежную улыбку и лёгкую грусть от того, что его самого там не было. Как не было и во множестве других случаев, когда А-Юань нуждался в поддержке близких. Оно, наверное, и к лучшему: под присмотром Лань Чжаня из него вырос куда более благородный и воспитанный юноша, чем получился бы у Вэй Ина.

Вэй Ин закрывает глаза, с наслаждением вжимается в живое, тёплое тело под собой и позволяет чарующим звукам чужого голоса затмить все ненужные сейчас беспокойные мысли. Ускользающее в дрёму сознание улавливает в мерно льющемся из уст Лань Чжаня повествовании что-то о совершенствовании — ну конечно же, какие ещё рукописи может читать прославленный Ханьгуан-цзюнь, — и проваливается в сон под робкий перебор пальцев по длинным прядям у виска.