За изучением остальных книг Вэй Ин коротает остаток дня и большую часть ночи, в результате чего засыпает перед самым рассветом. Сны ему снятся на удивление приятные: о далёкой поре юности, когда сам Вэй Ин ещё не лез за словом в карман, а Лань Чжань — чаще выглядел рассерженным, чем смущённым, и это изрядно сбивало с толку. Просыпается Вэй Ин с тоской о его мягких, очаровательно надутых от обиды губах, которые прежде отчего-то совсем не хотелось целовать до умопомрачения, а теперь хочется так сильно, что нет сил терпеть. И как тут прикажете доживать до вечера?

Чтобы хоть как-то отвлечься, Вэй Ин перестилает постель и наводит в цзинши порядок: собирает весенние книжки в стопку и прячет на полке между позаимствованными из библиотеки трактатами о здоровье души и тела, убирает пустые кувшины из-под вина, раскрывает настежь все окна, чтобы выветрить из цзинши застоявшийся с ночи воздух, насквозь пропитанный недавним возбуждением. Запачканные простыни Вэй Ин тоже стирает сам — от скуки и потому что крайне неловко просить об этом кого-то из слуг, ведь следы на ткани совершенно недвусмысленные и сразу расскажут, чем на этих простынях занимались.

Развесив мокрые простыни позади цзинши, дабы у внезапных гостей в случае чего не возникало неудобных вопросов, требующих неудобных ответов, Вэй Ин уходит на кроличий холм и коротает там долгие полуденные часы — до тех пор, пока лучи солнца не касаются вершины высокой раскидистой лиственницы у подножия холма.

Там его и находит бабочка-вестница. Для А-Юаня рановато — Вэй Ин получал от него весточку не далее, как пару недель назад, а после долго жаловался Лань Чжаню, что ужасно соскучился по сыну и по Вэнь Нину заодно, — да и бабочка-вестница переливается золотыми искрами так ослепляюще ярко, будто энергии в неё в запале вложили в несколько раз больше необходимого.

Вэй Ин заинтригованно ловит бабочку-вестницу на подставленную ладонь и расплывается в довольной улыбке, едва заслышав низкий, бархатный голос Лань Чжаня в своей голове. «Скоро буду в Гусу», — сообщает Лань Чжань со свойственной ему скупостью в словах, однако же для Вэй Ина, понемногу привыкающего читать между строк, в этой короткой фразе сокрыто гораздо больше. Здесь и нежное «Я соскучился», и нетерпеливое «Хочу увидеть тебя поскорее», и немного обеспокоенное «Всё ли у тебя хорошо?». Вэй Ин предпочёл бы каждую из этих фраз услышать лично, при встрече, но и от такого скромного знака внимания сердце в груди ускоряет свой ритм. Ведь Лань Чжань, будучи едва ли не в двух шагах от дома, не поленился потратить силы и время на создание бабочки-вестницы, лишь бы избавить Вэй Ина от нескольких мучительных часов ожидания в неизвестности.

Бабочка-вестница, выполнив своё предназначение, вспархивает с ладони Вэй Ина и рассыпается крошечным дождём из тающих в воздухе золотых искр. Вэй Ин прикидывает в уме, сколько лететь от дальней границы Гусу до самых Облачных глубин, разделяет получившееся время на два, и понимает, что ещё немного — и он совершенно точно опоздает. А ещё столько нужно успеть! Распорядиться насчёт ужина, собрать и упрятать в шкаф высохшие простыни, набрать и нагреть бочку для купания, подготовить свечи и благовония…

Кролики всей важности накопившихся у Вэй Ина дел не понимают и отпускают его крайне неохотно — возмущённо попискивают в его руках, когда он перекладывает их из своего подола в траву, и недовольно шевелят своими длинными усами. Вэй Ин клятвенно заверяет этих ушастых манипуляторов, что обязательно придёт ещё, и на грани дозволенной правилами спешки торопится на кухню, а оттуда — в цзинши.

Натаскать воды в бочку — не такое уж и сложное дело, если вы впечатляющий своей физической силой Лань Чжань или любой другой умелый заклинатель с внушительным запасом духовной энергии. Однако Вэй Ин всё ещё «Мо Сюаньюй» со всеми прилагающимися к этому факту последствиями, поэтому на наполнение бочки у него уходит неприлично много времени — успевает догореть первая палочка благовоний, — и под конец он почти готов пересмотреть свои возражения по поводу совместного купания.

Вэй Ин прикрепляет ко дну бочки согревающий талисман, складывает на табурет чистую одежду и простынь и возвращается в главную комнату — расставить свечи и зажечь новую палочку благовоний. За последним занятием его и застаёт Лань Чжань. Вэй Ин узнаёт о его возвращении по шороху раздвигаемых дверей и едва различимому в тишине цзинши вздоху, и собирает всю свою выдержку, чтобы сосредоточиться и поджечь палочку правильно, не опалив при этом свои же дрогнувшие пальцы.

Потянувшаяся вверх тонкая струйка дыма растекается по комнате сладковатым, пряным запахом. Вэй Ин откладывает огниво, порывается обернуться, поприветствовать Лань Чжаня как следует и приступить к пошаговому исполнению своего плана. Но весь план рушится в одночасье, когда Лань Чжань ловит Вэй Ина за талию, сам разворачивает его к себе и с тихим, произнесённым на выдохе «Вэй Ин» целует так, будто и не уходил никуда, будто не было между ними двух дней разлуки. Будто они всё ещё совершенно бесстыдно обжимаются у распахнутых настежь дверей цзинши и внутренне изнывают от того, как сильно и отчаянно жаждут большего, будучи не в состоянии получить это прямо сейчас.

С губ Вэй Ина срывается сломленный, удовлетворённый стон. Долгожданная ласка так сладка и горяча, что в мыслях его не остаётся места для чего-либо ещё, кроме острого желания поддаться этим горячим рукам на талии, притереться к Лань Чжаню всем телом, рассказать на языке поцелуев и прикосновений, как невыносимы без него были даже эти два дня. Вэй Ин не отказывает себе ни в чём: покусывает раскрасневшиеся губы Лань Чжаня, втягивает его горячий язык в свой рот, мягко посасывает и выталкивает обратно, чтобы припасть к его губам в столь же глубоком и жадном поцелуе.

Лань Чжань тихо, одобрительно стонет, сам подставляет под поцелуи-укусы точёный подбородок, проступающий под кожей острый кадык, и Вэй Ин с готовностью осыпает лаской каждый участок его горячей, чуть тронутой румянцем кожи. Остатки прежнего стеснения, изрядно потрёпанные после вечерне-ночных бдений над весенними книжками, осыпаются с Вэй Ина так же легко и быстро, как сползает с плеч Лань Чжаня ослепительно белое верхнее ханьфу. Вэй Ин завороженно очерчивает широкую линию плеч Лань Чжаня — такую широкую, что одновременно и завидно, и руки дрожат от желания увидеть это великолепие без одежды, — и тянется руками к светло-голубому шёлковому поясу.

Мудрёный узел поддаётся с трудом, и Лань Чжань, осыпающий влажными, нетерпеливыми поцелуями шею Вэй Ина, совсем не помогает ему, да и его руки, соскользнувшие с талии на бёдра, тоже изрядно отвлекают. Особенно когда сжимаются так сильно, как сейчас, и рывком притягивают ближе — так тесно, что Вэй Ин чувствует твёрдую плоть даже через три оставшихся слоя одежд Лань Чжаня и два свои.

Вэй Ин задушенно стонет и дёргает пояс снова — остервенело и нервно, с головой выдавая своё нетерпение, и, наконец, чувствует, как натяжение ткани под его пальцами ослабевает, а вместе с ним и расходятся в стороны полы трёхслойного ханьфу Лань Чжаня.

— Наконец-то, — выдыхает Вэй Ин.

Лань Чжань же прижимается поцелуем к ямочке за его правым ухом, проходится по ней кончиком языка, и у Вэй Ина внезапно подгибаются колени от короткой, ошеломительной вспышки наслаждения, последовавшей за этим прикосновением.

— Лань Чжань, — потерянно шепчет Вэй Ин и, извернувшись, ловит его губы своими, целует коротко и вместе с тем ужасно непристойно — едва коснувшись приоткрытыми губами, влажно пройдясь языком по горячей, мягкой коже. А потом, набравшись смелости, просит: — Так приятно, сделай так ещё, пожалуйста.

— Так? — спрашивает Лань Чжань и вновь целует его за ухом — жарко и влажно, широко пройдясь языком от основания челюсти до той самой ямочки.

Вэй Ина словно разрядом молнии прошибает. Он издаёт звук, смутно похожий на согласный стон, и бесстыдно подставляется под ласку, склонив голову к левому плечу. Внезапная острота ощущений так дурманит разум, что на время Вэй Ин забывает про одежды, которые так стремился с Лань Чжаня снять, и может лишь дрожать в его крепких руках, закатывать глаза от удовольствия да перемежать стоны с частыми прерывистыми вздохами. Об этом в весенних книжках, кажется, не писали, но прямо сейчас Вэй Ин и чашу вина не поставил бы на достоверность своей памяти.

— Лань Чжань, — зовёт он беспомощно, чувствуя, что ещё немного, и кончит прямо так — от одних только поцелуев. — Лань Чжань, я погорячился, я не хочу так…

Лань Чжань вздрагивает, отстраняется и тревожно смотрит на Вэй Ина:

— Ты… не хочешь? Если так, то зачем… Ты не должен себя заставлять, Вэй Ин.

— Что? — растерянно моргает Вэй Ин, не уловив взаимосвязь. Потом прокручивает в мыслях свои последние слова и облегчённо вздыхает. — О, нет, Лань Чжань, ты не так понял! Я хочу, очень хочу. Но не так быстро. Если ты продолжишь меня так целовать, боюсь, я самым постыдным образом вылечу из нашей весенней игры ещё до её начала.

Чтобы окончательно избавить Лань Чжаня от ненужных сомнений, Вэй Ин ласково льнёт к нему, ведёт руками по его крепкой груди — его тело такое горячее, что обжигает подушечки пальцев даже через рубашку, — подцепляет полы многослойного ханьфу и тянет их вниз до тех пор, пока те не спадают на пол грудой тряпья. Тонкая нижняя рубашка не способна скрыть то, насколько хорошо сложён Лань Чжань, и Вэй Ину не сразу удаётся отвести взгляд от крепкой груди и соблазнительной линии ключиц. Посмотреть ещё ниже он не рискует — нижние штаны, вероятно, скрывают и того меньше.

Лань Чжань прерывисто выдыхает, и в глазах его с новой силой разгорается поугасшее было пламя желания. Под его обжигающим взглядом Вэй Ин медленно развязывает свой пояс, распутывает широкие ленты на запястьях и сбрасывает два слоя своих простых чёрных одежд прочь. На нём всё ещё одна из нижних рубашек Лань Чжаня — осталась с прошлого вечера, — и Лань Чжань, кажется, понимает это, потому как взгляд его темнеет ещё сильнее.

Вэй Ин сглатывает и тянется к тонким завязкам, но Лань Чжань вдруг строго качает головой и, в противоречие этому жесту, мягко просит:

— Вэй Ин, подойди.

И Вэй Ин идёт к нему, как зачарованный, не в силах отвести взгляд от его нежной едва уловимой улыбки и слабого румянца на скулах и шее. Улыбку хочется незамедлительно сцеловать, присвоить себе, чтобы больше никто не видел Лань Чжаня таким, а румянец — собрать губами и языком, чтобы узнать, каков он на вкус. Вэй Ин делает и то, и другое: целует медленно и вдумчиво, дразнясь и распаляя Лань Чжаня ещё сильнее, ведёт губами вдоль скулы и ниже, слегка царапает зубами напряжённо проступающую под кожей на шее вену. Кожа Лань Чжаня на вкус немного солёная от пота, удивительно мягкая и под тёплым дыханием Вэй Ина покрывается мурашками. Лань Чжань рвано выдыхает, с нажимом скользит ладонями вверх по его бёдрам и талии и задирает рубашку до середины груди, обжигая кожу под лопатками жаром впившихся в неё пальцев.

— Тебе помочь? — шепчет Вэй Ин, вскинув на Лань Чжаня игривый, слегка застенчивый взгляд, и вытягивает руки вверх, чтобы упростить ему задачу.

Из рубашки его вытряхивают отнюдь не ласково, но Вэй Ина такая откровенная нетерпеливость скорее ещё сильнее возбуждает, чем тревожит. Ему вообще очень нравится видеть, как сильно Лань Чжань его желает: такая власть над чужим разумом неожиданным образом будоражит сознание и подогревает кровь. Вэй Ин отбрасывает рубашку подальше, стягивает ленту с волос, позволяя присобранным на макушке прядям рассыпаться по плечам и спине вместе с остальными, и тянется к белой ленте Лань Чжаня. От того, как податливо Лань Чжань склоняет голову, позволяя распутать спрятанный под волосами узел, у Вэй Ина перехватывает дыхание.

— Лань Чжань, ты такой… — беспомощно стонет он, прижимаясь губами к его виску, пока пальцами наощупь развязывает узел.

— Какой?

Руки Лань Чжаня бесцельно блуждают по спине и пояснице Вэй Ина, едва касаясь распалённой кожи, и от каждого такого невесомого прикосновения всё отчётливее тяжелеет в паху. Вэй Ин старается сосредоточиться на узле, и с горем пополам ему это удаётся — развязанная тонкая лента остаётся у него в руках. Он подносит её к губам и под пристальным взглядом Лань Чжаня целует украшение с узором из облаков.

«Мой, — говорит Вэй Ин одним только этим жестом. — Никому не отдам, никому не позволю узнать, насколько ты прекрасен, когда перестаёшь закрываться от мира в своей раковине из правил и запретов».

— Сегодня она тебе не понадобится, — говорит Вэй Ин вслух и бережно оборачивает ленту вокруг своего запястья. — Никаких правил в нашей постели, Лань Чжань. Только ты, я и наши желания. Хорошо? — Лань Чжань кивает, и Вэй Ин ласково улыбается ему, подбираясь руками к завязкам на его рубашке: — Так чего ты хочешь прямо сейчас, Лань Чжань?

— Вэй Ина, — выдыхает тот. — Не выпускать из постели до следующего утра.

Вэй Ин заливисто смеётся, выговаривает сквозь смех: «Принято» и припадает к губам Лань Чжаня в непристойно влажном и глубоком поцелуе, жадно лижет изнутри его горячий рот и вслепую сдирает с его плеч распахнувшуюся рубашку.

Телом к телу — ещё невыносимее: от Лань Чжаня пышет жаром как от разожжённого костра, и Вэй Ину отчаянно хочется поскорее сгореть в его пламени. Так, чтобы из мыслей стёрлось всё, кроме ощущения его настойчивых, немного грубоватых наощупь и вместе с тем нежных в каждом прикосновении рук, его тёплых и мягких губ, его тихих стонов над ухом и в усыпанную поцелуями кожу. Вэй Ин обнимает Лань Чжаня за шею, тянет ближе к себе и, не глядя, пятится назад к заблаговременно расправленной постели — не зря же он планы строил и старался продумать вечер наперёд, — и приглушённо стонет, когда Лань Чжань, неловко следуя за ним, задевает бедром его твёрдый, скрытый под штанами член.

Перестать целоваться — выше их сил, оттого и на постель они валятся прямо так, не размыкая объятий. Получается немного больно и неудобно, и им всё же приходится слегка отвлечься, чтобы занять более комфортное положение. Когда Лань Чжань, наконец, опускается на Вэй Ина всем телом и вжимается пахом в его пах, уже нет никаких сил терпеть. Вэй Ин бездумно вскидывает бёдра ему навстречу, бесстыдно трётся об него и ловит с губ Лань Чжаня первые, пока ещё несмелые стоны прежде незнакомого им обоим удовольствия. Чувствовать его вот так — настолько хорошо, что почти больно.

Вэй Ин впивается пальцами в широкие плечи Лань Чжаня, осыпает жаркими поцелуями его шею и подставленное плечо и словно умирает в его руках с каждым ответным движением его бёдер. Где-то внутри всё сильнее сжимается тугая пружина, и спирает дыхание от предвкушения, что ещё чуть-чуть, ещё два-три спешных, дёрганых движения, и эта пружина разогнётся и погребёт их обоих под ослепительной вспышкой.

Так и происходит, только в разы приятнее и лучше. Настолько лучше, что больше Лань Чжань и Вэй Ин той ночью не разговаривают — не хватает ни сил, ни времени, — и изъясняются друг с другом исключительно на языке ласки. Вэй Ин на личном опыте познаёт, что касаться себя и позволять прикасаться к себе кому-то ещё — совершенно разные по остроте ощущений вещи, и что на теле его есть сразу несколько мест, от повышенного внимания к которым он теряет остатки разума и может только беспомощно стонать и молить о пощаде. Лань Чжань в постели почти так же тих, как и в жизни, но Вэй Ин со всем старанием и внимательностью ищет пути лишить его привычной сдержанности и с видом победителя пьёт стоны удовольствия с его потемневших, припухших от долгих поцелуев губ. А после, как и хотел когда-то, Вэй Ин покрывает поцелуями каждый шрам на спине Лань Чжаня, беззвучно молит о прощении за боль, что ему пришлось пережить, и благодарит всех богов, за то, что позволили им обоим выжить и оказаться здесь, в этом дне и этом мгновении.

Когда Вэй Ин засыпает в тёплом кольце рук Лань Чжаня — уже перед самым рассветом, разморенный лаской и пережитым за ночь удовольствием, — ему не снится ничего. И это самая лучшая ночь Вэй Ина за все минувшие годы.


Вплоть до вечера следующего дня из постели они выбираются только чтобы съесть принесённый под двери цзинши и успешно остывший к утру ужин и лениво понежиться в заново подогретой воде. Потому что после купания Вэй Ин имеет неосторожность показать Лань Чжаню купленные в его отсутствие весенние книжки.

Лань Чжань проявляет неожиданную заинтересованность к отдельным главам, долго и внимательно изучает описания к представленным в них изображениям — Вэй Ин даже успевает прикорнуть на его плече прямо так, в одном распахнутом тонком белом ханьфу на голое тело, — и будит Вэй Ина, чтобы опробовать полученные знания на его разомлевшем после горячей воды теле. Да так старательно претворяет их в жизнь, что под конец Вэй Ин срывает голос до хрипов и едва дышит от того, с какой силой содрогается в удовольствии его заласканное тело.

— Это было… — ошеломлённо начинает Вэй Ин, раскинувшись на смятых простынях, но в голове его в то мгновение царит столь блаженная пустота, что подобрать подходящее слово всё никак не удаётся.

Вэй Ин сдаётся и какое-то время просто лежит, пытаясь успокоить своё безнадёжно сбившееся дыхание. Лань Чжань успокаивающе поглаживает его по широко раздвинутым коленям, облизывает свои влажные, припухшие губы с натруженными, покрасневшими от растяжения уголками. Невозможно греховный вид. Вэй Ин окидывает его слегка поплывшим взглядом — в горле пересыхает от одной только мысли о том, что, если сорвать сейчас с губ Лань Чжаня поцелуй, на языке осядет собственный вкус Вэй Ина, — и медленно приподнимает своё потяжелевшее после недавнего пика удовольствия тело.

— Хочу сделать с тобой кое-что совершенно непристойное, Лань Чжань, — выдыхает он. — Пожалуйста.

Ответом ему служит взгляд, преисполненный лёгким, настороженным любопытством. Вэй Ин нарочно не уточняет детали, опасаясь, что внутренняя подверженность правилам всё же отвернёт Лань Чжаня от более откровенных, смущающих его строгое воспитание ласк. И всё же вот это его покорное доверие — святая уверенность в том, что Вэй Ин ни при каких обстоятельствах не причинит ему вреда, даже по незнанию или неосторожности, ведь всё, что они делают сегодня, они пробуют впервые, — трогает Вэй Ина сильнее, чем он думал.

Он мысленно наставляет себя внимательно прислушиваться к каждому звуку, что будет издавать Лань Чжань, чтобы остановиться, если что-то пойдёт не так, и помогает ему занять нужное положение на постели: встать на колени и локти. Лань Чжань немного нервно оглядывается на него, и Вэй Ин торопится успокоить его мягкой улыбкой и цепочкой поцелуев вдоль заострившейся лопатки и ниже. Только после этого Лань Чжань заметно расслабляется и, вместо того, чтобы опираться на локти, ложится грудью и лицом на постель, сгребая под себя край одеяла для пущей мягкости под щекой.

Вэй Ин тихо сглатывает — реальность очень сильно отличается от того образа, что он подсмотрел в книге и представлял в своей голове, пока ласкал себя в ожидании возвращения Лань Чжаня, — и дрожащей рукой перекидывает рассыпанные по спине волосы Лань Чжаня в сторону, за плечо, позволяя им чёрным водопадом стечь на постель рядом с его головой. Лань Чжань вздрагивает и прогибается в спине чуть сильнее, будто безмолвно призывая не томить его ожиданием. Вэй Ин прижимается губами к его плечу, прослеживает ими очертания одного из самых крупных шрамов вплоть до ямочки над поясницей, собирает капельки пота в ней и ведёт языком ниже — до тех пор, пока со стороны изголовья не раздаётся удивлённый робкий стон.

Вэй Ин немного выжидает — на случай, если Лань Чжань даст понять, что для него это слишком, — но слышит лишь его тихое, чуть участившееся дыхание. Неужели и правда так приятно, что Лань Чжань готов закрыть глаза на полнейшее бесстыдство сего действа? Вэй Ин ласково покусывает его правую ягодицу, оглаживает ладонями порозовевшую кожу — повязанная вокруг запястья лента делает этот жест особенно неприличным, — разводит ягодицы в стороны и широко мажет между ними языком. Лань Чжань напрягается всем телом, задерживает дыхание и… прогибается ещё сильнее, совершенно очевидно подставляясь и требуя ещё.

Иного дозволения Вэй Ину и не требуется, и на протяжении нескольких последующих цзы он доводит Лань Чжаня до длинных, негромких стонов и неконтролируемой дрожи в разъезжающихся всё сильнее коленях. Когда же удовольствие выплёскивается из Лань Чжаня — неожиданно и резко, с сорвавшимся с его губ дрожащим вздохом, — Вэй Ину приходится поддержать его под напряжённый твёрдый живот и помочь опуститься всем телом на постель, чуть в сторону от заляпанного места на простыни.

Вэй Ин оставляет несколько поцелуев на спине и плече Лань Чжаня, убирает влажные волосы от его виска и тихо смеётся при виде очаровательно растерянного выражения его лица.

— Хочу видеть его чаще, — бездумно говорит Вэй Ин, очерчивая пальцами острую линию его скулы. Поймав на себе непонимающий взгляд Лань Чжаня, он поясняет: — Твоё лицо после того, как ты переживаешь очередной пик удовольствия. Ты непередаваемо прекрасен в такие моменты, Лань Чжань. Настолько, что, будь у меня под рукой лист бумаги, кисть и чернила, я бы непременно зарисовал тебя прямо сейчас.

Лань Чжань краснеет ушами, но, помедлив, немного хрипло обещает:

— У тебя ещё будет возможность.

— Я запомню, — прищуривается Вэй Ин. — А теперь, второй молодой господин Лань, надеюсь, вы достаточно отдохнули, потому что…

Лань Чжань приподнимается на локтях, подгребает Вэй Ина под себя и раздвигает его губы языком в голодном, многообещающем поцелуе. Вэй Ин со стоном обвивает ногой его бедро и с головой ныряет в новый виток неуёмного взаимного желания, уже предчувствуя, как затруднительно будет подняться с постели к следующему утру, но не испытывая ни капли сожаления по этому поводу.


К вящему неудовольствию Вэй Ина всё хорошее рано или поздно подходит к концу. Сутки, что были отмерены им с Лань Чжанем на отдых и уединение вдали от неторопливой суеты Облачных глубин, безжалостно истекают и сменяются уже привычным распорядком дня: Лань Чжань занимается делами с утра и до самого вечера, а Вэй Ин — коротает время в одиночестве за попытками понять себя. Правда, в цзинши это даётся с трудом. Буквально всё здесь отныне напоминает Вэй Ину, как хорошо ему было в этих стенах — и возле стены тоже, — как его размазывало удовольствием по постели, как он набивал синяки на бёдрах о неудобный низкий стол и беспомощно скользил пальцами по деревянному настилу, пока тело его содрогалось в руках Лань Чжаня. Уж не по этой ли причине Лань Чжань повадился работать где угодно, за исключением цзинши, тогда как раньше Вэй Ин частенько мог застать его дома, склонившимся над заваленным документами столом?

Лань Чжань, конечно же, ничем своё отсутствие в цзинши не объясняет, но то, с какой стабильностью он высвобождает себе час отдыха в послеобеденное время, чтобы отыскать Вэй Ина и зацеловать его до дрожи в коленях — а иногда и не только зацеловать, — убеждает Вэй Ина в верности его догадок. Робкие мысли о сдержанности на людях больше не посещают Вэй Ина: если и остался в Облачных глубинах хоть один адепт, не прознавший ещё, в каких отношениях состоят многоуважаемый Ханьгуан-цзюнь и Старейшина Илина, блаженное его неведение такими темпами продлится очень, очень недолго. Единственное, чего Вэй Ин опасается, — это обращённых к Лань Чжаню презрительных взглядов, но другие адепты, похоже, не видят ничего зазорного в связи двух обрезанных рукавов или же слишком скованы своими четырьмя тысячами правил, чтобы открыто выражать свою неприязнь. А может, и вовсе вздохнули с облегчением, ведь с появлением Вэй Ина в Облачных глубинах строгий нрав Лань Чжаня заметно смягчился.

В отличие от Лань Чжаня у Вэй Ина нет никакой обязательной работы, и единственное, о чём ему нужно переживать, — это как найти общий язык с самим собой. Для этого не требуется ни удобного письменного стола, ни доступа к заумным трактатам, ни чьего-либо общества, а потому Вэй Ин сменяет стены цзинши на одно из немногих мест, где ему всегда хорошо и спокойно, — кроличий холм.

После полудня кроличий холм тих и безлюден. В часы дракона и петуха назначенные Лань Чжанем ученики приносят и рассыпают по окраине поляны мелко порубленные овощи. Вэй Ин так же видел, как стайка учеников помладше кралась сюда перед ужином, и подозревает, что такое происходит частенько. Однако в дневное время и старшие, и младшие ученики пребывают на занятиях, и многочисленное кроличье семейство лениво занимается своими кроличьими делами: жуёт сочную зелёную травку, подставляет упитанные меховые бока под пробивающееся сквозь листву солнце и всё в том же духе.

С появлением Вэй Ина кролики заметно настораживаются — приподнимают над травой свои маленькие любопытные мордочки, принюхиваются и забавно подёргивают ушами. Совсем крошечные, явно недавно появившиеся на свет крольчата жмутся к родительским бокам и так плотно зарываются в густую пушистую шёрстку, что наружу торчат лишь такие же крошечные хвостики. Вэй Ин садится в позу для медитации — изначально именно это было его целью, — и невольно улыбается, почувствовав щекочущее прикосновение длинных усов к своим пальцам. Окончательно его планы рушатся, когда один из кроликов решает, что собравшийся складками подол ханьфу Вэй Ина значительно мягче травы, и с восхитительной для столь маленького создания наглостью укладывается между его ног.

— Не ты ли дал дёру, когда я пытался подержать тебя на руках? — Вэй Ин шутливо тыкает кролика пальцем в холодный нос и зарабатывает хмурый взгляд в свою сторону, но против поглаживаний между ушами кролик, похоже, ничего не имеет. — Прости, Лань Чжань пока слишком занят, чтобы вас навестить, так что придётся вам потерпеть меня.

К бедру подсаживается ещё один кролик, потом подбираются ещё два, и не успевает Вэй Ин оглянуться, как оказывается взятым в плотное кольцо жмущихся к нему ушастых тушек. Так вот, как чувствовал себя А-Юань, когда Лань Чжань закапывал его в кроликов, чтобы хоть как-то унять его капризно-тревожные настроения. Вэй Ин невольно проникается к Лань Чжаню ещё большим уважением — его нелепый на первый взгляд метод на удивление действенен — и с наслаждением погружается в поглаживание, почесывание и щекотание каждого кролика, до которого может дотянуться.

Ощущение мягкого пушистого тепла под пальцами так поглощает крайне тактильного по жизни Вэй Ина, что на время изгоняет из его головы всё лишнее. Будто кроличий холм — вне времени и пространства, этакий островок тишины и умиротворения, — и пока Вэй Ин здесь, он может дышать полной грудью и не шугаться посторонних звуков, как с ним уже случалось пару раз посреди ночи. Ему немного стыдно за то, что чутко спящий Лань Чжань неизменно просыпается вслед за ним, но между ними всё ещё нет места для «спасибо» и «прости», и вместо извинений в такие ночи Вэй Ин нашёптывает на горящие смущением уши Лань Чжаня слова любви.

Уединение Вэй Ина нарушает гость внезапный и вместе с тем ожидаемый. Помимо Лань Чжаня, его дяди, как оказалось, и лекаря Лань Фа Цзэу-цзюнь — единственный, кого посвятили в испытываемые Вэй Ином трудности. И пусть сделано это было из соображений безопасности, Вэй Ин с самого начала догадывался, что разговор по душам — лишь вопрос времени.

Вэй Ин, в общем-то, не возражает: он уже достиг той стадии отчаяния, когда готов прислушаться к любому, даже самому странному совету и двигаться вперёд методом проб и ошибок. Просто это слегка смущает. Не так сильно, как изливать свои переживания перед беспристрастным к его проблемам Лань Фа или получать помощь от Лань Цижэня, но достаточно сильно, если учесть, что отношения с Цзэу-цзюнем у Вэй Ина очень… странные. Не прохладные, но и не тёплые. Не омрачённые откровенной неприязнью, но всё ещё далёкие от доверительных. Вэй Ин всегда будет помнить, сколько боли и страданий перенёс Лань Чжань по его вине, и отчего-то кажется, что Цзэу-цзюнь тоже никогда этого не забудет. А нынешнее его радушие — не более чем смирение, вынужденная необходимость принять счастье Лань Чжаня таким, какое оно есть.

Сегодня вид у Цзэу-цзюня столь же доброжелательный, как и в любой другой день, но Вэй Ину отчего-то чудится в нём нечто, смутно похожее на беспокойство. Не за него, конечно, но, возможно, за Лань Чжаня, который тревожится за Вэй Ина, пока Вэй Ин упорно тревожит сам себя и всех вокруг заодно.

Вэй Ин кивает Цзэу-цзюню в знак приветствия и жестом приглашает его занять любой свободный клочок травы между равнодушно взирающими на них кроликами. Цзэу-цзюнь осторожно обходит Вэй Ина и со всем присущим ему изяществом садится напротив. Несколько кроликов подбираются к нему, тычутся в бёдра и руки, и какое-то время Цзэу-цзюнь с отрешённым видом поглаживает их — должно быть, день у него выдался трудный, и ему тоже требуется ненадолго отстраниться от повседневных забот.

Подсадив к себе в подол ещё нескольких крольчат, Вэй Ин наблюдает за тем, как забавно они сбиваются в кучку в ямке между скрещенными ногами, и думает, что ему точно стоит заглядывать сюда почаще. Возможно, имеет смысл подменять учеников на вечерней кормёжке — Лань Чжань возвращается в цзинши ближе к отбою, и последние часы до его прихода для Вэй Ина самые тоскливые: в разгоняемом свечами полумраке пустых комнат невесёлые мысли атакуют его с утроенной силой.

— Ванцзи заходил ко мне утром, — начинает Цзэу-цзюнь издалека. Со стороны очень заметно, как неловко ему сознаваться в том, что он имел неосторожность обсуждать Вэй Ина за его спиной. — Он очень обеспокоен тем, что с вами происходит, господин Вэй.

— А уж я-то как обеспокоен, — отзывается Вэй Ин с невесёлой усмешкой. — Поверьте, я не меньше Лань Чжаня хочу избавиться от этой… проблемы. И если бы я знал, как, я бы уже это сделал.

Цзэу-цзюнь понимающе кивает и переводит взгляд на резвящихся поблизости крольчат, прыгающих чуть ли не друг по другу. Когда он заговаривает, всё так же малодушно пряча взгляд, Вэй Ин улавливает проблеск печали в его ровном, сдержанном тоне.

— Господин Вэй… После вашей смерти Ванцзи был так разбит, что первое время мы с дядей всерьёз опасались потерять его. Якорем, привязавшим Ванцзи к жизни, стал А-Юань. Воспитывать его, растить, любить — вот как Ванцзи заглушал свою боль все эти годы.

Этот образ — образ подавленного, сломленного Лань Чжаня, избитого до полусмерти, но нашедшего в себе силы пережить это, чтобы после, сгорбившись от боли в заживающей спине, сидеть у постели маленького А-Юаня и уговаривать себя жить дальше хотя бы ради него, — предстаёт в воображении Вэй Ина так ярко, что становится физически больно. Он сглатывает, но не решается перебить Цзэу-цзюня, раз уж тому и правда есть, что сказать.

— После всего, что сотворил с нашей дружбой А-Яо, — продолжает тот, — я был разочарован в себе и в нём так сильно, что отказывался смотреть на мир, где нет веры даже самым близким людям. Сейчас же забота об ордене и людях, которые верят в меня, не оставляет мне времени на терзания по утраченному. Это не панацея, господин Вэй, но возможность найти в этом мире что-то ещё, что сделает его достойным моей веры.

Вэй Ин опускает взгляд, возвращает на место почти вывалившегося из подола крольчонка. Он понимает, к чему клонит Цзэу-цзюнь: у каждого свой способ заглушить боль и каждый сам должен его отыскать.

— Уединение мне не поможет, — неуверенно замечает он. — В четырёх стенах я скорее сойду с ума, чем поправлюсь.

— Да, в вашем случае это гиблое дело, — с усмешкой соглашается Цзэу-цзюнь.

— Отвлечься тоже не получается: я пробовал углубиться в изучение любопытных мне трактатов из вашей библиотеки, пробовал мастерить кое-что по мелочи, пробовал работать над новыми талисманами. Даже… даже рисовать пробовал, — договаривает Вэй Ин дрогнувшим голосом. — Ничего не помогает.

— Пытайтесь ещё, — настаивает Цзэу-цзюнь. — Вам некуда спешить, господин Вэй. Вы здесь больше не гость, вас никто не прогонит прочь. Если вы пожелаете, Облачные глубины станут вашим домом. С чем, по-вашему, должен ассоциироваться дом, господин Вэй?

Вэй Ин замирает на мгновение, но всё же отвечает как есть:

— Со смертью.

Цзэу-цзюнь смотрит на него с неподдельным сочувствием.

— Простите, я не хотел будить в вас неприятные воспоминания. Я и подумать не мог… — он неловко прочищает горло. — Дом — это место, где вы всегда будете в безопасности, где никто не станет вас осуждать и не поставит под сомнение ни одно ваше решение, если оно принято во благо. Если вы прочувствуете это до конца, возможно, правильный ответ найдёт вас сам.

— Тогда и вы простите мне мою грубость, Цзэу-цзюнь, — не выдерживает Вэй Ин, — но как вы думаете, чувствовал ли Лань Чжань себя в безопасности, когда спина его превращалась в кровавое месиво под ударами дисциплинарного кнута?

Цзэу-цзюнь болезненно морщится, но Вэй Ин просто не в состоянии заставить себя проявить к нему хоть каплю сочувствия. Потому что им всем невероятно повезло, что Лань Чжань — один из самых сильных заклинателей современности, и тело его и дух смогли выдержать и оправиться после такого наказания. А если бы не смогли? Если бы Лань Чжань не нашёл в себе сил на исцеление? Грубые, глубокие шрамы, покрывающие его спину и плечи, — то, что Вэй Ин никогда не сможет простить ни Лань Цижэню, ни Цзэу-цзюню, ни самому себе.

— Вы ведь понимаете, — безжалостно добавляет Вэй Ин, — что ваше так называемое наказание могло убить его? Чем бы вы тогда заглушали свою боль, Цзэу-цзюнь? Стоила бы ваша хвалёная праведность смерти вашего брата?

С губ Цзэу-цзюня срывается тяжёлый вымученный вздох.

— Господин Вэй… То, что случилось с Ванцзи, — самая большая моя ошибка и самое глубокое моё сожаление. Мне нечем оправдать ни себя, ни дядю, и вы вправе злиться на нас и относиться к нам с неприязнью. Однако я всё же прошу вас дать этому месту ещё один шанс.

Что ж, это не совсем то, чего Вэй Ин ожидал от этого разговора. Складывается ощущение, что за словами Цзэу-цзюня кроется что-то ещё помимо его радушного желания помочь брату. Увы, но прочесть что-либо по его лицу не представляется возможным — вежливые улыбки, мягкий прищур глаз и умиротворяющий тон его голоса справляются с ролью «маски» ничуть не хуже, чем фальшивые улыбки самого Вэй Ина.

— В чём ваша выгода? — спрашивает Вэй Ин прямо. — Только не рассказывайте мне о желании видеть Лань Чжаня счастливым: нам ли с вами не знать, что Облачные глубины — уже давно не то, в чём он нуждается сильнее всего. Или же вы… — Вэй Ина осеняет внезапным озарением. — О. Я, кажется, понял. Вы боитесь, что я уйду, и Лань Чжань вновь без раздумий уйдёт следом. Вы… не хотите, чтобы он уходил?

— Он мой брат, — горько улыбается Цзэу-цзюнь. — Самое драгоценное, что у меня есть.

— Звучит слегка эгоистично, — замечает Вэй Ин. А потом усмехается, ведь сам он — точно такой же эгоист и потому не имеет никакого права осуждать Цзэу-цзюня. Хотя бы в этой болезненной привязанности к своим братьям они удивительно похожи. — Но я понимаю.

Один из дремавших в подоле Вэй Ина крольчат неожиданно начинает сучить лапками, и тот бережно перекладывает его на траву. Крольчонок обнюхивает его колени, траву вокруг, забавно фырчит, морща свой крошечный нос, и упрыгивает к одному из солнечных островков, до отказа забитому разомлевшими в тепле упитанными кроличьими тушками. Вэй Ин лишь умилённо качает головой и подсаживает на освободившееся место одного из тех крольчат, что успели прикорнуть у левого бедра, — чтобы двум оставшимся в подоле было повеселее.

— Вы знали, что это я убедил Лань Чжаня остаться на должности Верховного заклинателя? — спрашивает он у наблюдающего за его действиями Цзэу-цзюня. Тот качает головой. — Ну, теперь знаете. Вы ведь понимаете, что он бы не согласился на это, если бы считал, что я не хочу здесь жить?

— Я… не думал об этом с такой стороны, — оторопело признаётся Цзэу-цзюнь.

Вэй Ин вздыхает, с нарочито скучающим видом подпирает ладонью щёку и как бы между прочим напоминает:

— Цзэу-цзюнь, раз уж вы просите, чтобы я доверился вам, то почему бы и вам не попробовать чуть больше доверять мне? Я здесь не для того, чтобы забрать у вас брата. Всё, чего я хочу, это чтобы Лань Чжань наконец-то был счастлив. И хочу быть счастливым рядом с ним. — Он вспоминает о жертвах, на которые придётся пойти, и страдальчески морщится: — Даже если это значит, что мне придётся привыкать к вашей ужасно пресной еде и соблюдать хотя бы треть правил.

— В таком случае, думаю, мы поняли друг друга, господин Вэй, — помедлив, соглашается Цзэу-цзюнь. — Мне жаль, что пришлось нарушить ваше уединение для столь неприятного разговора, но я всё же надеюсь, что всё сказанное мной ранее хоть немного поможет вам в ваших изысканиях.

— Этот недостойный благодарит главу за совет, — с деланным смирением кланяется Вэй Ин.

Цзэу-цзюнь отвечает ему куда более вежливым поклоном, но тень улыбки сдаёт его с головой: добродушная колкость Вэй Ина пришлась ему по душе.

На том они и расстаются — пока ещё не братья и не друзья, но люди уже чуть более понятные друг другу, чем были с утра. Вэй Ин смеет надеяться, что со временем отношения между ними станут более доверительными и открытыми. А пока Вэй Ин гладит подвернувшегося под руку кролика, подставляет лицо постепенно накрывающему поляну солнцу и лёгкому ветру и чувствует маленькое, пока ещё робкое счастье внутри. Хороший выдался день. Осталось постараться сделать так, чтобы впредь подобных дней было больше.


— Выгляжу странно, да? — неуверенно спрашивает Вэй Ин, одёргивая пальцами широкие белые рукава.

Он полагал, что, услышав его внезапную просьбу, Лань Чжань просто откроет свой шкаф и подберёт что-то наиболее подходящее из одежд, сохранившихся у него ещё со времён учёбы, когда сам Лань Чжань был… ну… меньше ростом и уже в плечах. Эти одежды, вероятно, сели бы на нынешнее тело Вэй Ина как влитые. Но вместо этого Лань Чжань попросил его обождать немного и вернулся ближе к вечеру с несколькими шуршащими свёртками в руках. В свёртках оказалось сразу четыре новых комплекта одежды — три абсолютно белых, как и хотел Вэй Ин, и один чёрный, очевидно, купленный Лань Чжанем до кучи взамен поношенного дорожного ханьфу.

Вэй Ин не уверен, что смущает его сильнее: то, насколько хорошо на нём сидит одежда, подобранная Лань Чжанем на глаз, или то, что тот раскошелился на очевидно дорогие ткани и изящную вышивку, хоть и знал, что вся эта красота не имеет для Вэй Ина никакого значения. Но чувствовать его заботу и внимание приятно, поэтому Вэй Ин не говорит ни слова против и послушно примеряет первое попавшееся в раскрытых свёртках ханьфу.

— Выглядишь как Вэй Ин, — отвечает Лань Чжань после недолгих раздумий, но Вэй Ин видит, что ему одновременно и горько видеть его в белом — повод не самый приятный, — и до постыдного радостно видеть его в цветах своего клана. Иногда Лань Чжань настолько очевидный, что Вэй Ин до сих пор диву даётся, отчего же ему было так тяжело читать его раньше.

— Как деликатно ты обошёл стороной тот факт, что белые одежды на мне смотрятся как белые краски на чёрной вороне, — усмехается Вэй Ин и всё же не может удержаться от того, чтобы бережно расправить мягкий, почти воздушный наощупь подол ханьфу. Ткань под пальцами непривычно гладкая, но столь же прочная, как защитная вышивка по краям, в плечах и бёдрах обтекает тело точно вторая кожа. Только с поясом вышла небольшая беда — талия у Вэй Ина сейчас такая тонкая, что обернуть её пришлось плотнее, чем следовало бы, и если присмотреться, можно заметить небольшие вмятины в широкой части пояса от затянутой ближе положенного застёжки.

— Эти одежды — лишь способ отразить то, что у тебя на душе, — напоминает Лань Чжань. — Они не сделают тебя кем-то другим.

— Да, я знаю, — горько улыбается Вэй Ин. — Кому как не мне это знать.

Лань Чжань ловит его под руку, притягивает к себе и обнимает, окутывая своим теплом. Шепчет в макушку: «Я не это имел в виду», но Вэй Ин вовсе не сердится, ведь в словах его чистая правда. Будь то рваные обноски, клановые одежды ордена Юньмэн Цзян, отмеченные кровью чёрные одежды Старейшины Илина или же белые траурные одежды, надетые сегодня, — ничто из этого не определяет Вэй Ина как человека и никогда не будет.

— Помнишь, я однажды спросил у тебя, — бормочет Вэй Ин, прижавшись покрепче, — считал ли ты меня когда-нибудь раздражающим?

— Мгм.

— Ты помнишь, что ответил мне тогда?

— Мгм. «Вэй Ин — это Вэй Ин».

— Да, — Вэй Ин тихонько фыркает, смеясь над глупым собой. — Я тогда всё не мог понять, что именно ты хотел этим сказать. Что я раздражал тебя всегда? Что мои выходки вовсе никогда тебя не раздражали? Но теперь я, кажется, понял. За каждым моим словом и действием ты всегда видел только меня настоящего. В каких бы обстоятельствах нас не сводила судьба снова и снова, за каждой из моих масок ты всегда видел меня.

— И всё ещё вижу, — подтверждает Лань Чжань.

Вэй Ин довольно вздыхает, трётся носом о тёплую кожу в узком вороте его ханьфу и слабо улыбается. Мог ли он прежде даже просто мечтать о том, что разделит свой жизненный путь с таким прекрасным человеком? За какие такие свершения небожители сделали ему такой чудесный дар? Уже несколько недель миновало, а Вэй Ин всё никак не привыкнет, что каждый нежный взгляд, каждое ласковое прикосновение, каждое доброе слово этого человека — для него. Вэй Ину всё кажется, что он спит, и всё, что происходит с ним с той ночи у храма, — не более, чем самый сладкий из когда-либо виденных им снов, и однажды сон этот тоже обернётся очередным кошмаром.

Иногда Вэй Ин видит в Лань Чжане то же недоверчивое замешательство. Будто Лань Чжань всё ещё стоит на краю той пропасти, всё ещё чувствует фантомную тяжесть руки Вэй Ина в своей и не может поверить, что посмел отпустить её. А потом — выныривает из своего кошмара и не может поверить, что вот он Вэй Ин, живой, тёплый, улыбается ему, целует его, любит его, и словно не было тринадцати лет тьмы в его жизни. И тогда Вэй Ин напоминает себе, что всему своё время. Когда-нибудь наступит утро, в котором он проснётся абсолютно счастливым и умиротворённым, утро, в котором Лань Чжань поприветствует его поцелуем без привкуса горечи былых воспоминаний, и для них обоих начнётся новая жизнь — та, которую они оба заслуживают.

— Это так неловко, — вздыхает Вэй Ин. — Мне так легко говорить о всяких смущающих вещах, но, когда дело касается тебя, в мыслях столько всего, что я никак не могу выразить словами. Говорю «я люблю тебя», но этого недостаточно, это не то, Лань Чжань. Мои чувства к тебе гораздо больше, чем простое «люблю».

— Расскажи мне, — просит Лань Чжань, а сам поглаживает Вэй Ина вдоль поясницы, ведёт кончиками пальцев вверх, по линии позвонков, и даже через три слоя тонкой ткани это прикосновение отзывается приятной дрожью в теле.

Вэй Ин с тихим смешком вслепую несильно бьёт его по расшалившейся руке:

— Если перестанешь отвлекать меня!

— Мгм, — без тени вины в голосе соглашается Лань Чжань.

Вэй Ин выжидает немного на случай, если его озорная натура вновь проявит себя, но более не чувствует ничего, кроме уверенно замершей на его талии горячей ладони. Это и то, что Лань Чжань не порывается отстраниться, будто и сам догадывается, что тем самым смутит его лишь сильнее, придаёт Вэй Ину чуть больше смелости для попытки облечь свои чувства в слова.

— Я восхищаюсь тобой, — сознаётся он, с нежностью прислушиваясь к тому, как бьётся сердце в груди Лань Чжаня, как постепенно учащает оно свой ритм в такт звучащим словам. — Твоим умом, силой и благородством. Твоей преданностью своим чувствам и идеалам. Из всех людей, что повстречались мне в жизни, ни с кем другим, кроме тебя, я более не чувствовал и не чувствую такого глубокого единения. Ты — всё, о чём я смел мечтать в прошлом, и всё, что мне нужно сейчас и до конца моих дней. — Вэй Ин набирается смелости и отстраняется сам, чтобы взглянуть на Лань Чжаня, обнимает его лицо раскрытыми ладонями и поглаживает чуть тронутые румянцем щёки. — Люблю тебя, желаю тебя, всё-что-угодно тебя, Лань Чжань. Так долго, как ты мне позволишь.

— Вэй Ин, — выдыхает Лань Чжань. — Люблю тебя, желаю тебя, всё-что-угодно тебя. Так долго, как ты пожелаешь.

Вэй Ин счастливо вздыхает.

— Теперь я в печали. Столько всего хочу с тобой сделать, но даже я не настолько бесстыден, чтобы позволить себе лишнее в дни траура.

— Не думай об этом, — просит Лань Чжань. — Удели своему горю столько времени, сколько потребуется. Твоё самочувствие сейчас — самое важное.

— Я всё ещё… не уверен, что это правильное решение. — Вэй Ин опускает взгляд, испытывая лёгкий стыд за свои сомнения. — Столько лет прошло. Даже с моего возвращения прошло больше года, Лань Чжань. Люди, вероятно, подумают, что я просто издеваюсь над памятью о тех, кого сам же и убил. А что, если слухи дойдут до Цзян Чэна? Или до Цзинь Лина? Что, если их рассердит то, что я посмел надеть траур по шицзе?

Лань Чжань со вздохом напоминает:

— Никто не может запретить тебе скорбеть, Вэй Ин.

— Но они могут явиться сюда, в Облачные глубины, и…

— …и их не пропустят к тебе, если только ты сам не согласишься на встречу, — заверяет Лань Чжань. — Таковы правила. До тех пор, пока ты носишь траур, ты волен сам решать, кому и когда ты позволишь потревожить своё уединение.

— Хорошо, — отзывается Вэй Ин дрогнувшим голосом. Вот только он не испытывает иллюзий по поводу целеустремлённости Цзян Чэна и прекрасно понимает, что ни авторитет Цзэу-цзюня как главы ордена, ни Лань Чжань не остановят того, если он загорится желанием нагрянуть в Облачные глубины с визитом и устроить скандал.

— Вэй Ин, — мягко зовёт Лань Чжань. — Посмотри на меня.

Вэй Ин послушно поднимает взгляд и замирает, пойманный в плен встречного взгляда — решительного и жёсткого, но вместе с тем полного глубокой нежности и любви, в которой, если не быть осторожным, можно с лёгкостью утонуть с головой. И, будто бы этого недостаточно, Лань Чжань говорит:

— Дни, когда ты был вынужден сражаться с миром один на один, прошли, Вэй Ин. Любое своё горе, любую трудность, любое желание ты можешь разделить со мной, и я всегда поддержу тебя. Ты веришь мне?

С губ Вэй Ина срывается судорожный вздох, в глазах начинает опасно щипать.

— Верю, — выдыхает он надломленным голосом и, стыдясь внезапной слабости, прячет лицо на груди Лань Чжаня, лишь бы тот не увидел его слёз. Ведь тогда придётся объяснять, что это — слёзы радости, объяснять, как сильно Вэй Ин счастлив прямо сейчас, как безгранично велико в нём чувство любви и как страшно при мысли, что однажды эта любовь оборвётся.

И, может, тревожные мысли Вэй Ина никуда не исчезают, не растворяются в небытие под гнётом отчаянного стремления Лань Чжаня защищать свою выстраданную любовь до последнего вздоха. Но пока Вэй Ин может прятаться от мира в его ласковых, надёжных руках, всё остальное — всё, что мир за пределами цзинши попытается противопоставить желанию Вэй Ина жить, скорбеть и любить, — не имеет никакого значения.

— Я люблю тебя, — шепчет Вэй Ин, обнимая Лань Чжаня крепче. — Так сильно люблю, что ты и представить себе не можешь.

«Спасибо. Спасибо, за то, что ты есть».

— Могу.

«Прости, что не был рядом раньше».