Глава 3.

Последние двадцать лет Призрак Оперы пробуждался просто оттого, что его отдохнувший организм рвался к новым свершениям, вырывая его из глубин сна, или истерзанный ночными кошмарами мозг выталкивал его из мучительного бредового забытья. И несколько долгих минут после того, как сон уходил, он всегда прислушивался к успокаивающей и неизменной капели, к плеску подземного озера, и так было каждый день, каждый год, всегда. В этот день все было по–другому, и стало по–другому с самого момента его пробуждения – насильственного пробуждения, чего не случалось с ним с тех давних пор, когда грязный цыган больно тыкал ему палкой под ребра, заставляя разлепить глаза. Он был совсем мальчишкой тогда. А сейчас он был взрослым мужчиной, перевалившим за тридцатилетний рубеж. И его впервые вырвали из мирного уютного забвения, когда не остается в душе ни тревог, ни болезненных воспоминаний, руки совершенно постороннего ему человека. Девушки. Которая ни капли не трепетала перед могущественным Призраком Оперы. Вообще не знала, кто он такой, и не интересовалась этим. У нее было полно своих забот. Так что она бесстрашно подошла к нему и потрясла за плечо. К стыду своему, он подскочил так, будто ему воткнули кинжал между лопаток. Но зато проснулся окончательно и бесповоротно.

– Что вам нужно? – резко выкрикнул Эрик, злясь больше на себя, на свое колотящееся сердце и на ощущение опасности, возникшее просто оттого, что его застали врасплох. Однако девушка не прониклась. Ее взгляд был рассеян, и она едва удостоила его вниманием. Его выкрик прошел незамеченным – она не испугалась и не обиделась, мыслями она была далеко.

– Утро, – проговорила она бесцветным голосом. Серые глаза были обведены темными кругами, миловидное лицо осунувшееся и усталое, и только рыжая шевелюра горела ярче пламени – очень густые, неприбранные, прямые волосы длиной ниже плеч. Должно быть, на эти волосы заглядывался не один мужчина, отчего–то подумалось ему. И еще они как–то странно контрастировали с ее печалью и ее потерей, словно не желали принимать участие в трауре.

– Мне нужно уйти, – так же невыразительно продолжила она. – Нужно купить молока для ребенка. На кормилицу у меня нет денег. Обойдется и так. И нужно… сходить за гробовщиком. И к нашему священнику.

Короткие фразы срывались с ее языка, и ему казалось, что они падают на пол, как тяжелые капли дождя и разбиваются у ее ног.

Эрик подтянулся, садясь. Только теперь к нему пришло ощущение противного нытья в избитом теле, которого вчера он почему-то не замечал, да еще накатила тяжелой одурью не прошедшая за несколько часов сна в неудобной позе усталость.

Шарлиз же накинула плащ, все так же рассеянно шаря глазами по комнате, которая при дневном свете выглядела совсем жалко. В соседней комнате надрывался плачем младенец. Эрик не знал, все ли дети столь невыносимы в своем упорном, громком, надоедливом реве, в котором не слышно было ничего человеческого. В Опере детей не бывало. Как вели себя маленькие цыганчата в таборе он уже просто не помнил.

– Я вернусь через час или два. Присмотрите за ребенком? Ничего делать не нужно. Я понимаю, что вы не умеете. Ведь так? Просто побудьте рядом, на всякий случай. Вы, полагаю, голодны? К сожалению, мало что могу предложить. В кухне есть хлеб, правда, довольно черствый. И какие–то овощи. Не стесняйтесь брать все, что найдете.

У него закружилась голова. Эта девушка точно безумна, подстать своей сестре. Ему остаться здесь, в обществе ревущего младенца и мертвой сумасшедшей? Да через пять минут его уже и близко здесь не будет, довольно с него и собственных проблем. Приступ паники овладел им, и вслед за паникой пришел гнев. Он выпрямился, надменно вскидывая подбородок, готовый дать отпор, хлестнуть презрительными и холодными словами, но для гордого образа Красной смерти нужно было нечто иное, чем сидеть в измятой грязной рубашке прямо на полу, натянув на колени латаное одеяло, с ноющим от синяков телом, и лицом… обнаженным лицом, на которое можно было смотреть сколько угодно. Таким он себя ненавидел – беззащитным, открытым для ударов и насмешек. Жалким подобием человеческого существа.

Однако взгляд девушки равнодушно скользнул по его лицу, не задерживаясь, хотя суметь не отвернуться было немалым испытанием силы его духа. Чуть заметное пожатие плеч, словно она не поняла, отчего вдруг алые пятна гнева проступили на его щеках… вернее, щеке, правая и так была навечно отмечена багровым румянцем дьявольских отметин. Его неудовольствие ее мало беспокоило сейчас, в день когда ей нужно было похоронить сестру и позаботиться о новорожденном, которого некому было кормить. Какой бы страшной не была его внешность, у нее были заботы поважнее, чем носиться со странным незнакомцем, которого она привела в свой дом… хотя она не уверена была, что привела его, скорее, он сам увязался за ней. За несколько часов он ничего ей не сделал, так что навряд ли он может быть опасен… а если и может быть, то уж точно не обнищавшей девушке с новорожденным ребенком на руках, ребенком, который вероятнее всего унаследует или отсталый разум матери, или жестокость отца, или же, что также возможно, – и то, и другое сразу.

-

Оставшись в одиночестве, если не считать за компанию несмолкающего младенца, Эрик поднялся на ноги и заставил себя пройтись, возвращая затекшим конечностям хоть какую–то гибкость. Дом, в который его занесло причудой судьбы, отличался редкой нищетой. Он был чист и опрятен, хотя чувствовалась в атмосфере какая–то затхлость, может, оттого, что здесь веяло болезнью и смертью. Ему показалось, что раньше здесь жили богаче и комфортнее, кое–какие следы указывали на снятые картины, пропавшие безделушки, оставившие после себя пустоты и проплешины в обстановке, словно кто–то сознательно не захотел скрывать печальные перемены, бросая – быть может – таким образом вызов судьбе. В доме было всего несколько комнат, жили, похоже, только в двух, в одной из них он сегодня и ночевал, в другой стояла колыбель и узкая кровать, тщательно застеленная белым, хотя явно уже не раз стираным покрывалом. Кое–где осыпался потолок, строение требовало ремонта, да и трещины местами вызывали тревожное предчувствие, что балка однажды может просто обвалиться.

Внизу скрипнула дверь, и Эрик едва успел удивиться, что Шарлиз успела уложиться в столь короткий срок. Затем его кольнула смутная тревога. Не за полчаса же она оббежала полгорода… впрочем, вчера он успел обнаружить, что бегает она действительно шустро, не угонишься. Бесшумно скользнув за выцветшую портьеру, он замер. На лестнице половицы скрипели под чьими–то неторопливыми шагами. Он уже слышал, что это никак не может быть Шарлиз, чей шаг был гораздо легче и проворнее. Здесь же явно шел мужчина, тяжеловесный мужчина. Вскоре появился и обладатель тяжелой походки. Он вошел, и Эрик сразу понял, что это не дядюшка пришел проведать племянницу (впрочем, она же и говорила, что не имеет родичей), и не добродушный сосед заглянул одолжить у нее садовый инструмент. Грузный мужчина напряженно оглядывался по сторонам, будто ища чего–то. Ступал он осторожно, стараясь не шуметь, передвигаясь почти на цыпочках. Искал он что–то или кого–то, Эрик не знал, но его рука бездумно нашарила в кармане удавку. Какой–то частью своего существа, он был почти уверен, что подозрительный незнакомец ищет именно его. Может быть, за его голову уже успели назначить награду? Вряд ли бездарностям, которые управляли театром, понравилось, что их частная собственность превратилась в руины, угли и пепел. И господин жирный тенор тоже вероятно скончался. Он правда придушил его не слишком основательно, при определенном везении и столь толстой шее тот мог бы и выкарабкаться. Впрочем, навряд запасы подкожного жира его спасли. За кулисами бродили полицейские, так что времени нянчиться с толстяком не было, как вышло в спешке, так и придушил. Наверное, насмерть. Разумная, покорная логике часть его существа робко настаивала, что его не могли так быстро выследить. Что даже если его и ищут, то все равно за ночь он достаточно запутал следы, бегая по городу следом за быстроногой рыжей. Может быть, вместо священника она отправилась прямо в полицию? Раньше отчего–то такой исход ему не приходил в голову. Может, сказывалась усталость. Или же, в душе ему уже было почти безразлично, что с ним будет. Руки крепче сжали веревочную петлю. Он был почти готов к броску, который разом покончит с источником сомнений – который как раз подошел к покойной и, приподняв простыни, заглянул ей в лицо. Если Шарлиз отправилась в полицию, почему пришел не полицейский? Да еще и один. Вчера–то на него охотилось не меньше полусотни, и то упустили. В душе шевельнулось злорадство, первое знакомое чувство, кроме тупой душевной боли, которое подтверждало ему, что он все–таки еще жив. Раз он еще может усмехаться от мысли, как вчерашние горе–полицейские объясняли своему начальству, почему поймали ветер, а не Призрака оперы… значит, видимо, с ним еще не покончено. Итак, перед ним не полицейский. Так что полиция отпадает. Может быть, Шарлиз прислала какого–нибудь приятеля, мало ли, любовника? Зачем? Выпроводить силой непрошеного гостя? Он и сам бы ушел, если б она взяла за труд выставить его вон. Он уже довольно навязывался, так что унижений на его долю уже хватит… больше он ни за что не станет никого упрашивать. Одному тоже неплохо. Совсем неплохо. Он прекрасно справится один. Как и всегда. Все, что он хотел, это передышку. Совсем короткую передышку. День. Или может быть, два. Он так устал чувствовать себя загнанным зверем.

Паника постепенно уступала место разуму. Медленно, по капле, он брал себя в руки, не позволяя ярости овладеть собой. Ему не нужен новый труп. Поди потом объясни хозяйке дома, почему он задушил этого человека и что ей теперь делать с бренными останками. Это ее дом, и странные посетители – ее собственная забота. Здесь ищут не его. Не его – повторил он себе. Он успокоено наблюдал из укрытия, как мужчина выдвигает ящики и что–то невразумительно бормочет. Когда он повернулся, руки его были по–прежнему пусты, так что Эрик так и не узнал, что именно тот искал, и нашел ли.

Обыск переместился в другую комнату, впрочем, он не казался Эрику планомерным. Оставалось ощущение, что подозрительный тип сам не знает толком, что ищет. Он наугад осматривал то комод, то полки, бесцельно бродил туда–сюда, перебрался на кухню, где погремел бессмысленно посудой. Наконец скрипнула входная дверь, и все стихло. Чужих в доме больше не было. Ну, кроме разве что него самого.

-

– Эрик?

Шарлиз обеспокоено покрутила головой.

– Вы здесь? Почему входная дверь не заперта?

Он отделился от тени так, как умел только он, бесшумно и почти незаметно, и в его голове прозвучала высокомерная нотка.

– Полагаю, ваша дверь не заперта, потому что ваш дом посещает чересчур уж много гостей.

– Гостей? Вы шутите. Вы кого–то впустили? – удивленно спросила девушка, оглядываясь.

– Я? Боюсь, здесь у вас гости входят без спросу.

– Я вас не понимаю. Что тут происходит? Прошу вас, я устала, и мне не до загадок.

– Вы точно запирали замок, уходя, мадемуазель?

– Точнее некуда.

– Тогда вас можно поздравить, – заметил Эрик. – Ваши замки никуда не годятся. Что вы прячете в своем доме? Сокровища индийского раджи?

Шарлиз медленно опустилась на стул, в ее взгляде отразилось искренне и глубокое недоумение.

– Давайте по порядку, если можно… Так чтобы и я понимала, о чем речь.

Он рассказал все, что видел. Девушка слушала, нервно сжимая руки и покусывая нижнюю губу. Беспокойство перемежалось с недоверием – кому она нужна, обыкновенная девушка безо всяких тайн, зарабатывающая на хлеб своим собственным трудом? Бедная, к тому же, как церковная мышь. Взломать замок, искать что–то в ее доме? Нелепость.

– Наверно, это какой–то бездарный грабитель, – наконец выговорила она. – Влез в первый попавшийся дом… Понял, что у меня нечего брать и ушел

– Наверно, – холодно проговорил Эрик, и по тону его было очевидно, сколь мало убедительным звучит для него ее предположение. – Что ж, если вы не устроили в доме тайник с драгоценным кладом, то и вопросам конец.

– Очень жаль, что у меня нету этого тайника, – проворчала она. – Если найдете, непременно откупитесь от меня парой алмазов.

-

Вопреки его ожиданиям, Шарлиз ни словом не обмолвилась о том, что ему пора бы убираться восвояси. Наступил вечер, а она не поднимала эту тему вовсе. Похороны были назначены на завтра, и Эрик подозревал, что она рассчитывает на его помощь, что было никак невозможно, естественно. Если только она не желала превратить заупокойную службу в цирк… в цирк. Зачем он раз за разом причинял себе боль? Он не знал. Цирк. Цирк… Он закрыл глаза, изгоняя воспоминание, такое давнее, и все–таки мучительное. Давно пора забыть. Давно пора переступить через этот старый кошмар, оставить его позади. Забыть. Почему у него не получается? Должно быть, потому что никогда больше ему не давали имени, столь ему подходящего. Дитя дьявола. Отец преисподней, сжалься над своим ребенком, забери меня отсюда, я больше не могу, в этом аду…

– Помогите, пожалуйста – побелевшие губы Шарлиз едва выговаривали слова, и зубы выбивали дробь, а ведь только что она казалась такой спокойной, уверенной в себе. Он должен был понимать, как обманчива эта уверенность. Простой деревянный гроб ожидал Мари Оллис, и Шарлиз стояла над ней, едва одолевая нервную дрожь. Лицо мертвой девушки исказила гримаса. Оно не было ни прекрасным, ни умиротворенным. Нежные полудетские черты словно стерла чья–то жестокая рука, оставив прозрачное костлявое личико, перекошенное и страдальческое.

Ему пришлось подавить отвращение и взять невесомое тельце на руки, перенести его в последнюю деревянную постель, где и оставить. Шарлиз глубоко вздохнула. Обняв себя руками, словно пытаясь не подпустить в сердце ледяные стрелы боли, она долго стояла недвижимой статуей бессильной, скорбной печали. Потом встряхнулась, стащила с кровати пропитанный кровью матрац и отбросила в сторону. Вышла, и через пару минут вернулась со старенькими, но чистыми постельными принадлежностями.

– Сейчас, только подлатать немного, – пробормотала она. За ней осталась дорожка из перышков, сыпавшихся из протертых от времени дыр. Он наблюдал, как она проворно орудует иголкой и ниткой, штопая самые крупные прорехи. Эрик молчал. Он уже догадался, что пышное королевское ложе, сверкающее дырами, и роняющее пух и перья, предназначено именно ему. Жалкий, вопящий о крайней бедности вид, впрочем, мало его смущал. Но спать на кровати, где накануне скончалась девушка, и в крови и слизи родился визгливый младенец, было на редкость противно. Глупо… для того, кто провел полжизни в сыром подземелье. Впрочем, там у него никто не имел дурной привычки умирать на постели. Там вообще никто не имел привычки появляться. Один раз только у него заночевала Кристина. То было лучшая ночь в его жизни, если б только она могла не кончаться никогда…

Но язык не поворачивался выдать все свои соображения Шарлиз. Она был вправе сказать, что если его что–то не устраивает, то никто его, собственно говоря, и не держит. Наверно, ему действительно пора уходить. Только куда? Ему вдруг так остро захотелось домой, в свое тихое темное подземное убежище, к своему органу, к своим книгам, что он едва не завыл. Он едва вспомнил, что его дома наверняка больше нет, – так сильно его душу снедала тоска, и он почти готов был бросить все, и ринуться назад в Оперу. Домой… Нет у него дома. Нет.

Спасибо и на том, что есть крыша над головой. Пока еще есть. И за то, что девушка хорошо воспитана и мужественно делает вид, что его облик не внушет ей ужаса – тоже спасибо.

Так что с отвращением придется как–то справляться.

Здесь всего только испустила дух посторонняя ему девчонка, вот и все.

Ничего лучшего у него все равно нет.

И вряд ли будет.

-

От похорон Эрику едва удалось отбиться. В конце концов, его могло и не быть здесь… и тогда девушке волей–неволей пришлось бы обойтись без помощи мужчины, который и требовался–то ей только как тягловая сила. Шарлиз, похоже, злилась, но оставила его в покое, прошипев сквозь зубы пару неласковых слов. Правда, негромко.

Ничего, переживет. За пару монет настойчивая рыжая мадемуазель всегда найдет пару бездельников около церкви, который зарабатывают себе на хлеб и вино, оказывая разные услуги, не требующие большого ума.

Как она не понимала, что он не может показываться на люди?

Как ему жить дальше, если он не может показываться на люди? Куда ему идти? Куда, если от дневного света у него слезятся привыкшие к полумраку глаза, а мысль встретиться лицом к лицу с другим представителем рода человеческого вызывает тошноту? Строй свою новую жизнь, Эрик, строй, если можешь…

Все равно, было немного стыдно встречаться с ней взглядом, когда она вернулась, и смотрела на него в упор, стаскивая черные перчатки и развязывая тесемки шляпки, из–под которой выбивались непослушные рыжие пряди. Смотрела как раз так, как он не выносил, не отводя взгляда и прямо в лицо, будто ожидая, что он опустит глаза, как нашкодивший мальчик. Эрик хотел сказать ей какую–нибудь резкость, чтобы нарушить неприятный зрительный контакт, но не смог. Она же только что вернулась с похорон сестры. И она приютила его. Черт возьми, он не мог просто взять и велеть ей не таращиться на него с выражением немого осуждения. Она была у себя дома. А он – нет. Он мог разве что придушить ее и остаться здесь жить. Черт. Мог. Кто только тогда будет унимать этого невыносимого младенца?

-

Пока он позволял себе злоупотреблять ее гостеприимством, девушка вернулась к своей работе – она зарабатывала шитьем. Раз в несколько дней Шарлиз отправлялась в магазин мэтра Пэрре, набирала тканей, лент, картона и всяческих украшений и шила на дому шляпки, которые после сдавала, получив за них сумму, за которую не смогла бы купить даже перышко от своих произведений. Материал стоил дорого. Ее работа оценивалась в жалкие гроши. Неудачную шляпку у нее не принимали, и ее стоимость вычиталась из ее и без того скромного заработка – если материал только нельзя было пустить на другую шляпку, распоров ее. Шарлиз старалась не допускать подобного – все ее шляпки были произведением искусства.

Эрик не искал ее общества, по крайней мере, не заводил с ней лишних разговоров и не мешал ей жить так, как она жила всегда. Впрочем, Шарлиз сомневалась, что он вообще когда–то искал чьего–то общества. Он был нелюдим и молчалив, и проникнуть в его мысли было невозможно, или почти невозможно. Иногда ей удавалось все же застать его врасплох, и тогда все его эмоции оказывались как на ладони, такие открытые и доступные, что она могла перебрать их по одной, рассмотреть и изучить, как подопытного кролика. Ему было скучно, он тяготился своим странным положением незваного гостя, она это чувствовала, но все же он не уезжал. А у нее в доме царила бедность и непрерывно, целыми днями, плакал ребенок, и она сама так устала от однообразного хныканья, что непрерывно ныли виски и портилось настроение. Ее скромного заработка и так не хватало на то, чтобы прокормить вечно голодного младенца, который не мог съесть на обед похлебку из бобов, а требовал дорогого молока. Теперь у нее на шее еще оказался совершенно посторонний мужчина, который, справедливости ради упомянуть, не капризничал, но все же ее слегка злило, что она вынуждена тянуть на своих плечах и его тоже. Если бы она еще не влезла в долги, покупая Мари лекарства и дорогие продукты, пока та непрерывно болела, тяжело вынося беременность. Теперь Шарлиз работала почти целыми днями. Ранним утром, с едва занимающимся рассветом, она вставала и попадала в непрерывный круг обязанностей, забот и трудов. Накормить младенца, постирать за ним, перепеленать, сесть и пытаться шить под заунывный плач, который обозначал либо что его снова пора кормить, либо переодевать. И так до позднего вечера, до ночи. Впрочем, ночью ребенок пищал не менее громко. Шарлиз не знала, спал ли он вообще когда–нибудь. Ей казалось, что нет. За краткие передышки в виде благословенной тишины в доме, никто не мог бы выспаться. Она откровенно удивлялась, отчего ее гость не сбежит от этого кошмара, уж она бы точно сбежала, будь у нее такая возможность. Впрочем, ему–то было легче, чем ей. Он порой брал на себя кое–какие мелкие поручения, но далеко не всегда. Логику она не всегда улавливала. Он мог взяться за приготовления обеда, от чего с ужасом отказался бы любой из знакомых ей мужчин. Но с таким возмущением открестился от просьбы отвезти в магазин готовые шляпки, чтобы сэкономить ей время, как будто она предложила ему разрушить город и за ночь вырастить на руинах цветущий сад. Сама она набрала тканей у мэтра Пэрре, который содержал шляпный магазин для дам полусвета, кроме того, у нее были и собственные клиентки, которые хорошо платили, однако же нечасто баловали ее заказами. Исколотые иголками пальцы плохо слушались, но она до поздней ночи возилась, кроя, обтягивая основу шелком, вышивая и украшая.

Днем Шарлиз своего гостя почти не видела. Чем бы он ни занимался, Эрик старался пореже попадаться ей на глаза. Вечерами он как–то незаметно появлялся в комнате, где она трудилась над шляпками, хотя ей не удавалось засечь момент, когда он входил – ее гость был абсолютно бесшумен. Он держался в тени и садился подальше от нее, но все–таки приходил. Шарлиз подозревала, что он просто скучает, и - хотя ни за что не признается в этом – ищет ее общества только ради компании. Они мало беседовали, хотя нельзя сказать, что кто–то демонстративно избегал разговоров. Она чувствовала на себе тяжелый взгляд, что поначалу действовало на нервы, но спустя несколько дней она привыкла к его немного бестактному любопытству.

Он ничего не спрашивал о ее работе, только рассматривал с интересом готовые вещи, однако не комментировал. Как–то, видимо устав от вынужденного безделья, он неожиданно нарисовал ей несколько эскизов. К ее удивлению, у Эрика явно был художественный дар, даже по быстрому наброску было очевидно, что он прекрасно рисует и мгновенно выхватывает контуры одним росчерком карандаша.

– Это замечательно, но… – она рассматривала эскизы с неподдельным вниманием, поворачивая то так, то этак. – Я не могу воспользоваться ими, к сожалению. Они не модные.

Он был слегка озадачен.

– Не модные? Вам не нравится?

– Очень красиво, но… Так в Париже сейчас не носят. Пожалуй, такие шляпки были в моде лет пятьдесят назад, я помню, где–то видела рисунки.

Эрик молчал, и она решила, что он обиделся на ее критику.

– Вы очень здорово рисуете, – она примирительно улыбнулась, – просто вы не разбираетесь в том, что сейчас носят дамы – оно и понятно. Я сама знаю лишь потому, что это моя работа, мне приходится не отставать.

– Прекратите разговаривать таким извиняющимся тоном, – грубо оборвал он ее тираду.

– Прекращаю. Мне показалось, что вы обиделись. Простите.

– Я не обиделся, – он сердито мотнул головой, почти ненавидя ее замирный, любезный тон. Она смела вести себя так, словно он был ее хорошим знакомым. Просто знакомым. Отнюдь не чудовищем. Кто извиняется перед чудовищем? Что кому за дело, обидно ему или нет?

Ребенок в колыбели зашелся в плаче, и впервые Эрик вздохнул облегченно, когда тишину нарушил этот надоедливый писк. По крайней мере, он разрушил неловкость. Шарлиз подтянула к себе колыбель и стала покачивать ее ногой. Как она умудрялась одновременно шить и укачивать беспокойного младенца, он не представлял. Это была, видимо, такая исконно женская черта – способность делать несколько дел одновременно.

– Давайте, я, – наконец, предложил он, когда чувство неловкости достигло своего предела. Он жил у нее в доме, у нее на содержании, ничем не занятый, кроме мысленного самоистязания. Она тащила на себе хозяйство, новорожденного племянника и чужого мужчину, который ничем не заслужил ее участия. Просто увязался за ней и поселился в ее доме. А она его не гнала. Сколько так может продолжаться? Он не знал.

Шарлиз не возражала и подвинула к нему колыбель с пищащим свертком, сев поудобнее и устало вытянув ноги. Эрик мерно нажимал ногой на планку, раскачивая тяжелую кроватку, повторяя те же движения, что только что совершала Шарлиз. Всему приходится учиться. Кто мог бы предположить, что этому тоже.

Утомительный плач понемногу затихал.

– И что сейчас в моде? – спросил он, лишь бы что–нибудь сказать, разбить воцарившуюся тишину. Его раздражение уже пропало, стертое покоем, тишиной, мерным скрипом колыбели, однообразными движениями рук девушки. Шарлиз кивнула на свое рукоделие.

– Птички. Сейчас у них в моде птички.

– Птички? – спросил он недоуменно.

– Можете посмотреть поближе. Вот, глиняная основа. На нее нужно «одеть» перышки и бусинки. Выходят почти птички. Этакий садик на голове, – она усмехнулась.

Шарлиз размяла в пальцах мягкую глину, слепив из нее некое подобие миниатюрной птичьей фигурки. Затем воткнула в нее булавку, так чтобы из глиняной формы торчали одни лишь концы.

– Эта заготовка отправится в печь, – пояснила она. – А вот уже обожженная птичка. Видите? Ее остается лишь украсить.

Ловкие пальцы быстро обматывали заготовку цветным шелком. Затем она открыла коробочку с разноцветными перышками. Эрик с любопытством наблюдал, как она легкими, привычными движениями наклеивает их на основу. Заготовка обретала на глазах крылышки, хвост и глаза–бусинки. Красиво.

– Вот, – она полюбовалась результатом. – Теперь можно приколоть к шляпке. Одна–две птички, цветы из лент. Их тоже делаю я. Вот, этот шелк идет на розы. Их делать проще всего. Немного вульгарно, зато модно, и дамам нравится.

– Вовсе не вульгарно, – заметил он. – Почему вы делаете их из сплошной глины? Ведь они выйдут тяжелые.

– Они такие маленькие, что не так уж и тяжело, – возразила девушка. – Конечно, шляпа получается не невесомая, но красота требует жертв…

– Вы могли бы сделать полые половинки своих птиц, тогда вам останется только складывать их и скреплять клеем и нитками. Вам только нужна форма для лепки. Если вы хотите, я мог бы вам сделать.

– Неплохо звучит. Я была бы только благодарна. Чем скорее я смогу работать, тем лучше. Деньги мне потребуются. Столько всего… Я едва наскребла денег на похороны. – Шарлиз издала печальный вздох. – И малыша нужно окрестить и чем скорее, тем лучше.

– Вы решили, как его назовете? – было так странно поддерживать обычную беседу. Эрик не помнил, чтобы ему доводилось с кем–то коротать время, болтая о пустяках. Нет… в его жизни однозначно такого не было. Что угодно, но это – нет. Он порой подслушивал подобную пустую болтовню, по его театру всегда шаталось множество праздного народу, всегда готового почесать языками, увиливая от работы. Иногда он пугал их… просто от досады, что им есть с кем поговорить, а ему нет. Так же он порой заставлял покинуть уютный уголок закулисья целующиеся парочки. Да, из банальной зависти. Вот так просто. Ему тоже хотелось, чтобы кто–то поджидал его в коридоре и бросался на шею, едва завидев, визжа от радости и нетерпения. Но кто бы мог ему обрадоваться? Кристина впрочем радовалась. До поры до времени. И то он не сознавал, до какой степени она заморочена детскими сказками, и как мало просто человеческого видит в своем загадочном маэстро. Ему–то казалось это все игрой. Думал, в душе–то она прекрасно понимает, что он всего лишь человек. Как могла взрослая девушка верить в Ангела?

– Я назову его в честь отца Мари, бог упокой его душу. Жеаном, – голос девушки прервал невеселые размышления. – Надеюсь, сходство тем и ограничится. Впрочем, не думаю, что мои надежды сбудутся.

– Почему?

– Я чувствую. Не знаю, отчего и как. Просто чувствую. Этот род угасает, Эрик. Жеан был неплохим человеком, неплохим отчимом. Лучше многих. Безумие настигло его лишь во второй половине жизни. До того он был вполне… нормален. Они хорошо жили с моей матерью. Не бедствовали. У отчима был свой магазинчик, он торговал музыкальными инструментами. И Мари родилась славной девчушкой. А потом… она стала отставать и отставать. Да так и осталась маленькой девочкой. Но она была доброй. Я боюсь… что ее сын унаследовал это. Он пока слишком мал, чтобы судить. Но я боюсь, что он не избежит этого проклятия. Это ужасно, на самом–то деле… – она грустно опустила голову, пряча предательскую слезу, прочертившую на бледной щеке мокрую дорожку.

Мне очень жаль.

Каждому дано его собственное проклятие. Малышка Мари по крайней мере так никогда и не осознала, как надругалась над ней судьба. Она была счастлива, пока ее не коснулась жестокость людей. Людей, не судьбы. Судьба дала ей любящую сестру и родной дом. Не так мало. Он бы променял свой ум и талант на родной дом и семью. Наверное.

– У вас был музыкальный магазин? – спросил он почти против своей воли. Музыка… Он ведь почти распрощался с ней.

– Это было очень давно. Я едва помню. Кажется, на чердаке даже остался последний разбитый клавесин. Его уронили при переезде, и он развалился. Так его и не удалось никому сбыть.

– Можно взглянуть? Я мог бы починить.

– Вы разбираетесь в музыкальных инструментах?

– Да, – он отвел глаза. Ну зачем он затеял этот разговор? Сказал бы уж сразу – «Позвольте представиться, Призрак Оперы». Черт.

– Что ж, у меня дел невпроворот, но вы вполне можете взять ключи – вон там, в ящике – и подняться на чердак. Лестница на кухне. Посмотрите, вдруг можно починить. Тогда я бы продала его, и раздала хоть кое–какие долги.

Продать клавесин? В его душе вспыхнул глупый протест, но он сдержался. Это всего лишь струны и клавиши. Конечно, его можно продать. Но он не продал бы свой орган ни за какие деньги. Это же... все равно, что продать руку или ногу или своего ребенка. Впрочем, какое это имеет значение, если его орган наверняка давно разбит в щепы? А клочья его нот должно быть кружат над озером ночными белыми мотыльками.

Но клавесин все равно стоит починить.

Ему это зачтется, он уверен. Это все равно, что спасти человеческое существо.