5. Глава 5

Вечером, когда Шарлиз, как обычно, трудилась над своим рукоделием, из обрезков лент склеивая лотосы и разноцветные орхидеи , чтобы приколоть их к новым экзотическим шляпкам, которые ей заказали закончить в ближайшие же дни, Эрик впервые не появился в ее скромной гостиной. Нельзя сказать, что ей не хватало его, или она скучала в одиночестве, тем более, он все равно собирался отбыть куда–то в родные – или неродные – края. Пожалуй, у нее было слишком много работы, чтобы по–настоящему скучать или нуждаться в компании. И все же, девушка чувствовала некую смутную вину, хотя и понимала, что это безрассудство, и совесть ее на самом деле чиста. С одной стороны, обижаться ее гостю было не на что, напротив, на его месте другой поблагодарил бы за долготерпение и бескорыстное гостеприимство. И потом, никуда она его не выгоняла, и чувствовать себя злым хозяином, выставившим на мороз несчастного пса, было по меньшей мере нелепо и несправедливо. С другой стороны, эти несколько недель немного приоткрыли ей глаза на характер Эрика и его непростые взаимоотношения с миром, так что подходить к нему с меркой обычного благополучного обывателя было тоже не совсем справедливо, на этот раз по отношению к нему. Но что она могла поделать? Так все равно не могло продолжаться вечно.

А теперь уже лучше всего будет пустить события на самотек. Пусть все остается как есть, так спокойней для всех… И тем не менее, после всего пережитого, нечестно как–то расставаться врагами. Или не врагами, но – уж точно – и не друзьями. Повисшая в воздухе обида – вот что ее угнетало, давило камнем на сердце, наконец поняла Шарлиз, а разобравшись в себе – уже не могла с этим справиться, выбросить из головы и просто забыть. Если так вот все и останется, то когда Эрик уйдет, эта обида так и будет коптить воздух, отравляя ей существование, обвиняя ее в несусветных грехах, которых она не совершала. Она аккуратно сложила работу на столе и воткнула иголку в подушечку. Ладно, решено, она по крайней мере попробует помириться с ним напоследок. Чтобы себя не корить после за излишнюю жесткость и равнодушие.

Она заглянула в соседнюю комнату, высунулась в коридор, никого не обнаружив – прислушалась, вылавливая в тишине писк младенца. Кухня, вот откуда донесся звук! Шарлиз старалась войти тихо, сама не зная, отчего боится потревожить обоих обитателей ее странного дома. Маленький Жеан мирно лежал в переносной колыбели, уставившись круглыми глазами в потолок, словно разговаривая с богом. Интересно, если она выскажет свои подозрения вслух, попытается ли Эрик отрицать, что ему не хочется уезжать именно из–за ребенка, которого он поначалу сторонился, как больного проказой? А теперь вот не отгонишь. Надо же, на кухню за собой перетащил. Печаль перехватила ей горло, в эту минуту она не знала, которого же из них ей жаль больше.

Сам Эрик устроился на колченогой табуретке, и ей не было видно, с чем он так напряженно возится. В конце концов, она кашлянула, привлекая его внимание.

– Что вы делаете, Эрик? Здесь темновато для тонкой работы. Отчего бы вам не вернуться в гостиную? Если вы сердитесь на меня, и поэтому прячетесь, то совершенно напрасно.

– Не хотел вам мешать, – сухо ответил он. – Мне здесь… спокойно.

Шарлиз подошла ближе.

– Можно взглянуть?

Он бросил на нее косой взгляд, но ничего не ответил – ни да, ни нет, так что она решила, что может проявить нескромное любопытство.

Ножницы, обрезки бумаги и ткани – кажется, тут кто–то без спросу обчистил ее запасы. Она не слишком рассердилась, хотя и приподняла брови в насмешливом недоумении. Маска. Да, теперь она разглядела… Вот оно что, маска. Вот как он собрался выйти в мир, покинув защитные стены ее дома. Интересно, раньше он тоже носил нечто подобное, или это свежая идея? Ей отчего–то казалось, что эта маска была далеко не первой, что она пришла за чередой других, больших и маленьких, разных по форме и цвету. Слишком уж набита была его рука, слишком быстро и привычно он соорудил ее из подручных средств, и даже придал некую выпуклую форму, похоже, повторяющую перекошенный, словно в кривом зеркале, контур его лица.

– Вы… Эрик, вы хотите ее надеть? – что–то было в этом неправильное, но она не могла бы объяснить, что именно. Просто смутное чувство, что так быть не должно, и тем, от кого он пытается спрятаться, глубоко безразлично уродлив он или прекрасен, а от себя самого не закроешься никакими масками, между тем как он бежал именно от себя и только от себя, и преследовал себя сам, и круг замкнулся, и не было из него выхода.

Он молча придвинул к себе коробку с ее красками и осторожно подцепив кисточкой темно–бежевую каплю, попробовал цвет на краешке маски. Шарлиз, больше не вмешиваясь, наблюдала, как он раскрашивает готовую работу, придавая тон, ненамного отличающийся от его смугловатой кожи, хотя всеже и не совсем такой. Если он надеялся сделать ее незаметной, то это была слишком грубая и простая работа и неподходящие материалы. Впрочем, наверное, лучшее, что можно было создать за час работы в тесной полутемной кухне.

– Примерьте, – грустно предложила Шарлиз. Эрик заколебался, но увидев, что девушка спокойна и даже сочувственно–печальна, приложил маску к лицу. Она закрылапочти все повреждения, оставив за краями лишь немного нездоровой красноты, которую можно было подправить обычным гримом, которым дамы подкрашивают простуженный нос и некстати проступившую на лице сыпь. Только… если он надеялся слиться с толпой и стать незаметным, это было невозможно. Маска притягивала взгляд еще более властно, чем жестокие разрушения, которым по воле провидения подверглась за некий неизвестный грех его внешность. В маске он был почти красив. Вернее, мог бы быть красив, если бы захотел. Но он не хотел.

-

Ночь прошла, и наступило утро, а Эрик так и не ложился. Бессонница и раньше была его верной спутницей, а в доме Шарлиз вести нормальный образ жизни было практически невозможно – как и любом другом, где жизнь подчинена уходу за совсем еще маленьким ребенком. Правда этой ночью младенец был почти безмолвен, не доставлял хлопот и большей частью мирно посапывал, никого не тревожа, зато две предыдущие Эрик спал урывками, иногда отключаясь минут на десять, но жалобный плач снова будил его. Он дотрагивался рукой до крошечного лба и чувствовал нездоровое тепло, словно внутри под кожей тлели невидимые угли. Познания Шарлиз о детских болезнях были более чем скромны, так что она сходила к повитухе за советом и вернулась успокоенная объяснениями, что такое случается со всеми детьми и ничего серьезного не означает, и принесла с собой травяную настойку. Эрик забрал бутылочку и выпроводил девушку, настояв, что все равно не нуждается в ночном отдыхе, и сам бодрствовал у колыбели, каждый час насильно вливая в рот младенца разведенное в воде лекарство. Шарлиз, понимавшая, что ему необходимо чувствовать себя полезным хоть в чем–то, не возражала против помощи. Да и к тому же ей самой вовсе не мешало бы поспать– глаза у нее все время были красными, и по–старчески ломило поясницу от долгого сидения в одной позе.

Но этой ночью он не сомкнул глаз просто так, не смея признаться себе, что его пугает, безмерно пугает завтрашний день. Это было стыдно, глупо. Недостойно его. Он всю жизнь учился быть сильным. Ни от кого не зависеть. Полагаться только на себя. Ни в ком не нуждаться. Он почти достиг совершенства – а теперь упал с высоты своего полета на грешную землю и лежал там разбитым, понимая, что достиг лишь иллюзии, и ничему так и не научился, кроме как мастерски обманывать самого себя.

Правда же была в том, что он не представлял, как жить дальше. Куда отправится завтра человек в маске? Как избежать вопросов и неуемного человеческого любопытства? Как прожить ему и не сойти с ума – совсем одному? Под Оперой… как ни одиноко ему там было, но он чувствовал некую причастность. Он был чужаком на их маскараде, и все же – они не могли просто взять и от него отмахнуться. Он был частью их жизни – по–своему. Пусть они не видели его, но зато он видел их, направлял и иногда тиранил их, участвовал в их суете – так или иначе, и иногда этого бывало почти достаточно, чтобы пребывать во власти иллюзии единства с бурлящей жизнью его театра.

Завтра же он должен окончательно оторваться от прошлого.

Завтра он должен уйти в никуда – один. Попытаться перечеркнуть всю свою жизнь и начать новый, чистый лист.

Если б еще кто–то объяснил как… И за что. За что!

-

Он вышел на рассвете, выскользнул никем не замеченный, пока солнце еще мирно дремало за горизонтом. Жалкий же у него вид… зря он взглянул в зеркало прежде чем выйти. Призрак Оперы! Кто знал его прежде, расхохотался бы сегодня, отказавшись верить, что этот вот человек наводил ужас на огромный театр. Болезненная худоба. Нелепая маска из раскрашенной бумаги. Пережившая не одну стирку рубашка, но другой у него просто не было… Городской сумасшедший, а не гордый Призрак.

Его путь лежал в лавку ювелира, которую красочно рекламировала пожелтевшая газета, подстеленная под рукоделие Шарлиз, дабы не испортить полировку каплями клея и царапинами от ножниц. Несколько наводящих вопросов, и он получил достаточно четкое представление, где ее искать – совсем недалеко, всего несколько кварталов от дома Шарлиз.

Эрик позвонил, молясь только, чтобы ему посчастливилось, и ювелир не поднял шум, сзывая соседей. Было еще совсем рано. Ему вполне могли просто не отпереть дверь.

– Что нужно? Еще закрыто, – раздался ворчливый голос, и на пороге появился пожилой низенький человечек в очках – воплощение классического ювелира, словно сошедшего со страниц какой–то книги.

Эрик проскользнул мимо него внутрь, не дав ему даже опомниться.

– Мне нужно кое–что продать, – сказал он.

Ювелир поправил очки и нахмурился. Человек в маске, явившийся рано утром, никоим образом не внушал доверия.

– Я не скупаю краденое.

– А я не продаю краденое, – гневно парировал Эрик.

Он раскрыл ладонь и сунул прямо под нос торговцу драгоценностями. На руке поблескивало кольцо. Кольцо с бриллиантами. Подарок Кристины.

Эрик отвернулся, чтобы не смотреть на него. Это было слишком трудно. Трудно смириться с собственным решением продать его. Трудно расстаться с единственной памятью, последней ниточкой, связывающей его с Ней. Впрочем, памятью ли? Или источником вечной муки, образом прелестной девушки в платье невесты, которая шла к нему, стягивая с пальца кольцо, и рвала на мелкие частички его сердце. Он думал, что закричит тогда. Он никогда не думал, что бывает настолько больно, настолько, что невозможно терпеть это и не плакать, и не кричать. Миг надежды, сделавший разочарование еще более страшным, еще более надрывающим и опустошающим душу. Ему казалось тогда, что он обратился в скорлупу, пустую скорлупу, на которую оставалось только наступить ногой и окончательно расплющить, обратить в пыль и вернуть мертвое земле.

И вот кольцо лежит на раскрытой ладони, и его боль должны оценить в некое количество карат… и определить, сколько франков стоит его сердце.

Ювелир шагнул назад, и в глазах его мелькнул ужас. Он готов был звать на помощь, но Эрик не мог этого допустить. Его пальцы вцепились в сутулые плечи, встряхнув старика, и голос его зазвучал хрипло и отрывисто.

– Я не граблю вас. Не требую от вас невозможного. Мне нужно деньги за это кольцо. Столько, сколько оно на самом деле стоит. Не больше. Не меньше. Это ясно?

Пожалуйста, не нужно вынуждать его совершать насилие. Пожалуйста. С него довольно, довольно. Он и так испортил своим гневом, своей ненасытной, яростной агрессией все, что мог. Просто пусть будет, как он велел. И он сразу уйдет. Эрик полузакрыл глаза, твердя про себя свою молитву, надеясь, что не придется применить силу.

– К–кто вы?

– Черт. Неужели я так непонятно объяснил. Кольцо. Больше вас ничего не должно интересовать. Ни–че–го.

Ювелир медлил, труся, что человек в маске убьет его. А если же он поддастсяугрозам, то его обвинят в пособничестве – ведь незнакомец наверняка преступник. Честные люди не носят маски. И не являются рано утром с очень дорогими драгоценностями в кармане видавших виды штанов. Кольцо наверняка имеет свою кровавую историю.

И оно действительно выпачкано кровью как минимум одного сердца.

Ювелир подумал о револьвере в ящике. Незнакомца нужно задержать, и…

И тогда в руке Эрика появилась удавка.

Глаза за стеклами очков расширились, и рот приоткрылся в безмолвном вопле.

-

Шарлиз встала рано и окатила лицо ледяной водой, чтобы поскорее проснуться. Маленький Жеан хныкал за стеной. Плач, похоже, был голодный… Она уже почти начала различать их – плач от голода, от испуга, от боли в животе, от слишком яркого света, от возмущения, что его оставили одного. Странно. Немного обеспокоенная, она застегнула платье, привычно одернула его – все–таки чужой мужчина в доме, какой бы он ни был, а не позволял расслабляться и бродить по комнатам, кое–как запахнув штопаный халат. Утреннее кормление она уже много дней подряд перекладывала на плечи Эрика – а какая разница, раз уж ребенок примирился с коровьим молоком из бутылочки, то не все ли равно, кто накормит. Бедный сиротка. Она вздохнула.

Ребенок громко хныкал, и комната была пуста. Ни малейших следов ее гостя.

«Я уеду завтра…»

Ну, Эрик! Мог бы хоть попрощаться и сказать спасибо! Хоть записку оставить, раз уж не желает с ней разговаривать! Она почти месяц возилась с ним чуть ли не как заботливая сестрица, кормила, поила и обстирывала, хотя ничего не была ему должна, кроме, конечно, благодарности за то, что он выручил ее из рук насильников. Но она свою благодарность отработала стократ, и заслужила хотя бы слов «спасибо и прощай»! Ну ладно уж, чего теперь зря кипятиться… Шарлиз подняла племянника из колыбели, успокаивая его.

– Сейчас, милый, сейчас тетя Шарла согреет молока, и мы будем завтракать… не плачь, маленький. Ну не плачь, пожалуйста, Жеан, не расстраивай свою тетушку.

С ребенком на руках она направилась в кухню и поставила кастрюльку на огонь.

– Шшш, не плачь, не плачь. Совсем немножко нужно подождать… Шшш, тетя Шарла тоже хочет есть, но не плачет же, и ты не плачь.

Наконец, молоко нагрелось, Шарлиз слила его в поилку и, застелив себе грудь полотенцем, попыталась воткнуть в ревущий рот соску. Напрасное усилие – плач только стал громче, а силе сопротивления можно было только позавидовать – она бы на месте младенца уже сдалась на милость победителя. Она сражалась минут пять, пока ее попытки не увенчались успехом.

– Господи, Жеан, – пробормотала она чуть слышно. – Полвосьмого утра, а я уже устала. Благодаря тебе, в том числе…

Она посидела немного, чтобы убедиться, что ребенок не вернет свой завтрак в знак протеста против насильственного кормления, но как будто на этот раз – в виде исключения – все обошлось. Шарлиз потихоньку встала, нашептывая ребенку невразумительные успокаивающие слова, и поставила на огонь чайник. Горячий крепкий чай с куском сыра – иначе она отказывается садиться за работу. Просто уснет сейчас сидя на стуле, да и все.

Скрипнула дверь, заставив ее тревожно вскинуться. Ее рука даже потянулась к кухонному ножу – кто знает, что за ранние гости пожаловали в ее дом.

Ее напряжение спало лишь тогда, когда он открыл дверь в кухню, и оказался прямо перед ней – человек в маске, закрывающей большую половину его лица.

– Ах это вы, Эрик. Напугали вы меня, честное слово. Вы как раз к завтраку…

Он никак не отозвался на полушутливый тон, которым она прикрыла свой не до конца прошедший испуг.

– Я пришел попрощаться с вами, Шарлиз. Я хотел уйти, но… Вы стали одной из немногих людей, которым я могу быть благодарен. Прощайте, Шарлиз. Я желаю вам… добра.

Ее проницательные серые глаза внимательно вгляделись в прорези маски, ища правду и не находя ее. Пришел с ней попрощаться? А куда ходил? Или вернулся с полдороги? И… с ней ли он пришел попрощаться? И отчего у него такой потерянный и отрешенный вид? Словно он не мог вспомнить, куда он собирался идти и почему это так уж необходимо.

– Прощайте, – повторил он и, не ожидая ответа, повернулся уходить.

– Прощайте и вы, Эрик, удачи вам, – произнесла она от души. Кто бы он ни был… пусть ему улыбнется удача, никто не заслуживает такого отчаяния, которое она читала в его глазах. Взрослый мужчина. Потерянный ребенок. Он словно блуждал во мраке, слепо нащупывая путь, спотыкаясь и падая, слишком гордый, чтобы взмолиться о помощи, слишком слабый, чтобы дойти самому. Она видела его беспомощность, но ничем не могла помочь. Это не ее война. Ее война впереди и дремлет у нее на руках завернутая во фланелевое одеяло.

Он оглянулся на нее и остановился, прикусив губу и нервно переминаясь с ноги на ногу. Его чересчур выразительный взгляд и пугал, и вызывал щемящее чувство печали. В нем застыла молчаливая мольба.

– Шарлиз, – в нем созрело какое–то решение, которое он никак не мог заставить себя высказать. Она поощрительно кивнула. «Пожалуйста», – прочитала она в его глазах, но не знала, чего он ждет от нее, чем она–то могла помочь. Не она ввергла его в этот кошмар, не ей и дана будет сила вытащить его из персонального ада. Никто не вытащит, пока он сам не поднимется на ноги, не вспомнит, что он человек, а не пустая оболочка, не мертвая куколка, из которой вылетела бабочка. Она может пожалеть и оплакать, но не может помочь.

– Что? – тихо спросила она, понимая, что его решимость иссякла раньше, чем он заговорил. Он наконец стряхнул с себя оцепенения и заговорил – быстро, срывающимся голосом, едва поспевая за своей мыслью.

– Вы… Послушайте. Не говорите сразу нет. Отдайте мне этого ребенка. Вам, Шарлиз – вам он будет только обузой. Вы молодая женщина. Вы… небогатая молодая женщина, и вам следует думать о себе и заботиться о себе. Вам этот ребенок не даст ничего, кроме забот. Станет на пути к вашему счастью. Вам… в конце концов, вам тяжело заработать столько, чтобы и вы и он ни в чем не нуждались. Вы на всем экономите даже сейчас, когда ребенок нуждается в малом.

Его речь прервалась судорожным вздохом, словно он позабыл дышать, и теперь сказался, наконец, недостаток воздуха. Ну вот, переборол себя и сказал, сказал и остановился, ожидая ее приговора. Глупо, конечно. Ответ очевиден, и спрашивать–то было незачем, но все–таки… все–таки…

Шарлиз остолбенела на мгновение, потрясенная до глубины души. Это было намного больше, чем она могла ожидать, предполагать или догадываться.

– Эрик… вы понимаете ли, о чем говорите? Это же сын моей сестры.

– Но не ваш же сын, – нажимом произнес он.

– И не ваш тем более… Как я могу его просто отдать? Родного племянника?

– Я позабочусь о нем. Я обещаю вам. Клянусь вам. Вам он будет помехой. Он почувствует это, я знаю. Как бы вы ни старались дать ему лучшее, он почувствует, что разрушил вашу жизнь, и это отравит его существование. Я знаю. Шарлиз, у меня тоже была мать, которой мое рождение исковеркало всю жизнь, и как она ни старалась перебороть себя… вышло только хуже. Лучше бы она меня оставила в сиротском приюте. И ей, и… мне. У вас будет ради чего жить. А у меня никого нет. Я дам ему все. Положу на это всю мою жизнь. У меня ничего больше нет, ничего и никого. Я сделаю все, что в моих силах и даже больше. Я научу его всему, что знаю. Мне есть, чему научить его. Есть, что отдавать. Я вам клянусь. Пожалуйста, Шарлиз.

Она в растерянности покачала головой. Он… не понимал, о чем просил! Весь мир – весь! – обезумел, а она, растерянная, преисполненная горького сострадания и бесконечного удивления, стояла посреди этого безумия, пытаясь сохранить остатки логики и здравого смысла.

– Этот ребенок… Эрик! Его мать умственно отсталая, а отец – его отец просто подонок. Что с ним будет? Подумайте еще раз, Эрик, о чем вы просите!

– Мне это все равно. Каким бы он ни вырос… я все равно буду заботиться о нем, обещаю. Мне безразлично, будет ли он гением или глупцом. Святым или грешным. Он будет мне родной душой, и мне будет ради чего жить. Родной отец не сделал бы больше, чем – обещаю – я сделаю для него. Он ни в чем не будет знать недостатка.

– Я… Ох, Эрик, я не знаю, что вам сказать! Это неправильно и невозможно, это мой долг вырастить ребенка Мари, я не могу просто взять и отдать его человеку, которого знаю без году неделя! – взмолилась она. Если б еще бог дал ей уверенность в том, что она говорила…

– Видите, – упрямо произнес он побелевшими губами, – видите, Шарлиз, как вы судите об этом? Долг. Ваш долг. Вы не будете… никогда не будете… любить его как мать, – он помедлил. – А я буду.

Она замерла. В его словах была истина. Была. Она будет заботиться о ребенке, и любить его как добрая тетка, испытывать нежную привязанность, печалясь о временах, когда она была частью большой дружной семьи. Но вынесет ли она испытание, достанет ли ей мужества, если бог пошлет ей вторую Мари? Или в ожесточении своем против несправедливости жизни она только навредит этой юной неокрепшей душе? А Эрик… он хорошо знал, что такое быть отверженным. Не понаслышке знал вкус боли и черного отчаяния. Он знал, на что шел. И протягивал руки к тому, что пугало ее. Добровольно. Справедливо ли отнять у него то, чего ему хочется больше всего на свете, только, чтобы самой жить с чувством выполненного долга перед сестрой? Справедливо ли отнять у мальчика возможность быть любимым, только потому, что совесть будет обвинять ее в том, что она отпустила его с чужим человеком. С чужим человеком, в чьих глазах застыли слезы немой муки. Он действительно хочет этого. Хочет забрать у нее этого ребенка, полюбить его, заботиться о нем, дать ему будущее, все, какое только будет возможно.

Едва ли сознавая, что она делает, Шарлиз протянула ему Жеана, и он принялмальчика бережно, как величайшую драгоценность.

– Спасибо, – прошептал он, и его губы дрогнули, то ли силясь благодарно улыбнуться, то ли сражаясь с подступающими слезами.

Шарлиз взглянула на них, и на мгновение сердце ее затрепетало от умиления и ощущения правильности своего выбора, но червь сомнения все еще точил ее душу. Она сейчас совершает или величайшую глупость, или величайшее благо, но кто сможет судить, что именно она сейчас совершила. И как ей жить после в этом неведении?

– Эрик… У вас же самого ничего нет, как вы думаете прожить с маленьким ребенком на руках?

– Я справлюсь, поверьте.

– Я верю, что вы справитесь и не пропадете. Вы взрослый человек, Эрик. А это ребенок! Я…я не могу рисковать им, не зная, будет ли вам на что купить ему еду и одежду.

– У меня есть деньги.

– Есть деньги? – эхом отозвалась она. Деньги? У него? Откуда бы?

– Я продал кое–что… что–то, что было мне очень дорого.

Шарлиз не знала, как справиться с накрывшим ее валом сменяющих одна другую неожиданностей, и встряхнула головой, пытаясь понять, что он говорит ей, и значит ли это, что...

– Так… выходит что… Ох, Эрик! Моя сестра Мари могла бы выжить, если бы доктор захотел придти к ней. Но он не пришел. Не пришел, потому что у меня не было денег заплатить ему. Вы стояли рядом все это время, и у вас была возможность найти деньги! Моя сестру могли спасти, но вы предпочли промолчать!

Кровь отхлынула от его лица, даже то немногое, что открывала маска, позволяло заметить, как мертвенная бледность мгновенно обесцветила его черты, сделала его похожим на призрака. Взгляд Шарлиз невольно зацепился за его руки, тонкие пальцы тоже побелели и напряглись, словно он готовился принять удар… или ступить прямо в костер. Он крепче прижал к себе свою хрупкую, притихшую ношу, и Шарлиз поняла, что происходит нечто, из ряда вон выходящее, потому что она напугала его. Его – человека с жутким лицом и тяжелым взглядом. Человека, который на ее глазах разбросал и обратил в бегство троих. Который пришел ниоткуда и отправлялся в безымянное никуда, может быть, прямиком в адскую бездну, она не знала.

– Не бойтесь, – проговорила она безо всякого выражения. – Я не отниму у вас мальчика. Хотя, наверное, стоило бы. Но Жеан здесь не при чем. Я не хочу впутывать его… это касается только вас и меня. И еще Мари, если она слышит нас на небесах.

– Вы не можете обвинять меня, Шарлиз, не можете! Я отдал единственную память о человеке, который был мне очень дорог, значил для меня все, мое единственное светлое воспоминание – я продал его за тридцать сребреников, чтобы начатьжизнь заново не в придорожной канаве. Ради себя я этого бы не сделал. Ради одного себя. Сам бы скорее сгнил среди грязи и отребьев, но не расстался с единственной вещью, которая привязывала меня к жизни. Вы не можете обвинять меня, что я не отдал его ради спасения женщины, которую я никогда не знал, никогда не видел, с которой никак не был связан, чужой мне. Это несправедливо. Я не мог знать, что моя судьба окажется соединена с ее.

– Не нужно оправданий, – тихо сказала Шарлиз, отворачиваясь от него. – Истинное милосердие в том и состоит, чтобы отдать последнее, не ожидая ничего взамен. Не надеясь получить что–нибудь… равноценное.

– Не говорите мне о милосердии! – выкрикнул он гневно. – Я не знаю, что это такое. Я не святой, чтобы беспокоиться обо всех сирых и убогих, получая в ответ одни лишь пинки. С меня довольно христианских поступков!

– Я вас обидела?

– Нет.

– Тогда к чему… разговоры о пинках?

– Ни к чему.

– Понимаю, – она помедлила и негромко вздохнула. – Я не жду от вас христианского самоотречения, Эрик. Я всего только сожалею о смерти моей единственной и любимой сестры.

– Мне жаль, что ваша сестра умерла.

– Неправда, вам не жаль, потому что у родной матери вы не смогли бы… – она осеклась. Наконец, подняв взгляд на Эрика, стоявшего перед ней с таким выражением, будто она поворачивала нож в ране, Шарлиз поняла, что эту пытку следует прекращать. Так или иначе. Довольно слов – ей остается либо простить и отпустить его, либо наказать и изгнать назад в его преисподнюю, тень от которой черным крылом нависла над ним и стала почти зрима. – Бог вам судья, Эрик. Пусть прошлое остается мертвым, будущее за живыми… Может быть я ошибаюсь, и тогда горе мне и гореть мне в аду до скончания времен, но мне кажется, мальчик хочет быть с вами. Значит, так тому и быть. Прощайте!

– Прощайте… – отозвался почти удивленно, словно не веря тому, что его отпускают с миром. Без обвинений. Без насилия.

– Эрик! Вы… оставьте мне хоть что–нибудь, я не могу совсем потерять из виду родную кровь. Я не знаю, куда вы отправляетесь, я… ох! Адрес. Хотя бы город.

– Я сам найду вас. Обещаю вам, что вы не будете теряться в догадках, жив ли ваш племянник, и что с ним. Не сразу… но я дам о нем знать. Я знаю, вы имеете на это право.

– Но… пройдет время, кто знает, что может случиться! Я могу лишиться этого дома, заболеть или уехать, и вы просто не сможете меня разыскать, даже если захотите!

– Я найду вас, Шарлиз Оллис, если только вы будете живы…

– Тогда, пожалуйста, вспомните обо мне не через пятьдесят лет…

Он чуть заметно улыбнулся.

– Прощайте, Шарлиз.

Третий раз за одно утро, не много ли?

Она беззвучно махнула рукой, отпуская их.

– Берегите себя, Эрик, – проговорила она чуть слышно. – Ради нас всех.