6. Глава 6

«Я плачу? Что я наделала?»

Закутанная в вязкий туман спутанных обрывочных мыслей, Шарлиз тяжело оперлась о стол, рука ее прижалась к груди, унимая сердцебиение. Слезы выступили на глазах, но стекла по щеке и соленой каплей коснулась губ только одна. Что она наделала? Все, что казалось таким правильным, таким естественным… куда оно ушло? Теперь когда решение принято, она готова была закричать паническое «нет». Нет!.. Так нельзя, она не имела права, что же она сотворила!

Она осталась стоять, где стояла, прислушиваясь к отдаляющимся шагам. С каждой секундой затихали, исчезали в ее прошлом шаги, легкая, мягко пружинящая поступь человека, уносившего мальчика, сына ее бедной, любимой, безвременно ушедшей Мари. Ей слышно было, как он открыл входную дверь – она не пошла их провожать. Осталась в своей кухоньке около беснующегося на огне чайника, который она не в силах была снять, потому что – вообще не в состоянии была шевелиться. Что же она наделала? Или… все–таки – права?

– Шарлиз!

Она едва не подпрыгнула. Эрик? Что еще? Зачем он терзает ее, еще немного, и она передумает, изменит свое смелое, но такое опасное решение…

Шарлиз почти сердито толкнула дверь и вышла, чувствуя, что накипевшее на сердце еще немного – и выплеснется наружу. И пусть тогда он пеняет на себя. Выслушает все, что она думает о нем, несмотря на его не располагающее к жесткой откровенности лицо и какие–то прошлые обиды, в которых она не желала копаться, и к дьяволу деликатность. Иногда человек должен наплевать на гордость. Наплевать и сказать просто: «Помоги мне».

– Вас здесь спрашивают, Шарлиз.

Эрик у двери заколебался, оглянувшись на нее, словно не зная, то ли нырнуть обратно под защиту стен и замков, подальше от людей, которые имеют такую вредную и неприятную привычку наносить неуместные визиты, то ли признать, что настало время сразиться со своим страхом и уйти с гордо поднятой головой. Мало ли, кто там ждет, кто явился навестить Шарлиз, какое ему может быть дело, что за человек пройдет мимо с ребенком на руках и почему на нем маска. Шарлиз жестом велела Эрику отойти в тень, пока она впустит гостя, и он подчинился – ей показалось, что с радостью. Рано, ох рано ему еще уходить в неизвестность, полагаясь только на себя.

Действительно, на улице какой–то незнакомый человек ожидал ее, нетерпеливо теребя бороду. Он был какой–то странно аккуратный, опрятный, словно свежеотглаженный. На нем была темно–серая роба, похожая на форменную, только Шарлиз не могла сообразить, что за форма это может быть.

– Мадемуазель Шарлиз Оллис?

– Да.

– У меня для вас записка. Пожалуйте, мадемуазель.

Он протянул ей сложенный вчетверо лист. Она машинально взяла.

– Но… в чем дело?

– Полагаю, мадемуазель, там все сказано, я же – прошу извинить – лишь письмоносец, и ничем не могу вас просветить. Прошу прощения, позвольте откланяться, мадемуазель, меня ждет моя работа.

Шарлиз недоуменно развернула письмо.

«Мадемуазель Оллис! Ваше имя мной обнаружено среди личных бумаг мадам Шейлы Прево, нашей премного уважаемой директрисы и мудрой наставницы. К превеликому сожалению, обращаюсь к вам как к единственной родственнице мадам, которую мы сумели разыскать в Париже, с сообщением не слишком приятным и даже трагическим. Мадам Прево – как ни прискорбно – исчезла две недели назад при невыясненных обстоятельствах. Мы приложили все усилия, в том числе обратились за помощью в полицию, однако же никто не смог пока предложить удовлетворивший бы нас полностью ответ. Одна из версий – увы, мадемуазель – предполагает, что мадам Прево утонула в том пруду, что неподалекуот нашего заведения. Коль скоро поиски не привели ни к какому результату, однако вызывают небезосновательные опасения, что искомый результат не будет утешительным для всех нас, вынужден просить посетить нас в удобное для вас время, однако же не откладывая. Я также уполномочен передать вам некоторые личные вещи мадам. Разделяя вашу печаль,

с уважением,

Доктор Франц Дантс,

Больница св. Женевьевы.»

Шарлиз медленно опустила руки и встретила взгляд Эрика, в котором поблескивало нечто вроде сдерживаемого любопытства.

– Хотите прочесть? – вдруг спросила она у него. Застала врасплох – ей почудилось, что он слегка покраснел, словно уличенный в каком-то недостойном поступке. Она пожала плечами. Любопытство – не порок. Ей тоже было бы интересно, если бы незнакомец в больничной – теперь–то она узнала ее – форме принес ему подобное письмо. Письмо, встревожившее ее. Сильно встревожившее. Тетя Шейла… Не слишком близкая родственница, по правде – вовсе не родственница. Родная тетка Мари, которая не слишком пылко жаждала поддерживать связь с такой племянницей. К Шарлиз она относилась неплохо… когда–то. Но это было давно, и несколько лет они не встречались вовсе. Шарлиз понимала, что тете горько смотреть на Мари, подломленную ветвь ее рода. Сама тетя Шейла была бездетна. И, конечно же, она не могла предположить, что у Мари – обреченной на пожизненное детство – будут свои собственные дети. Ребенок. Шарлиз и не думала сообщать ей. Это… был скорее позор, нежели радость. И тетя Шейла пропала? Что значит пропала? Утонула?

Эрик приблизился и взял у нее из рук записку, внимательно прочитал.

– Речь идет о вашей тете?

– По сути – тете Мари, но мне она почти родня. Последняя родня, пожалуй. Б–была последняя родня. Ох, боже мой. Что же происходит.

– Принести вам воды?

– Нет, спасибо, я в порядке… Я потрясена, но не могу сказать, что мы были близки. Так что я не упаду в обморок… Тетя Шейла не могла спокойно видеть Мари. Она сразу принималась плакать и причитать. Когда та была девочкой, то ничего… Но когда я видела ее последний раз, Мари было пятнадцать, и она играла со своей куклой, просто сидела на полу и играла с куклой и спросила у тети, как она полагает, любит ли кукла шоколад, или может быть, лучше предложить ей сахарное печенье. Тетя Шейла разрыдалась и… больше не приходила… никогда. Мне кажется, она вычеркнула нас из своей жизни. Мы… не соответствовали… Я должна поехать туда. Расспросить как следует.

Он молча вернул ей письмо.

– Странная история, – пробормотал он. – Почему к вам не приходила полиция?

– Наверное, потому, что официально мы не родня, а с Мари никакого спросу.

– Это неважно, они должны были убедиться.

– Верно, это странно, – согласилась Шарлиз. – Но я не узнаю ничего, если не поеду туда. Возможно, кое-что прояснится. Эрик!

Он чуть вздрогнул, словно собственное имя укололо его.

– Послушайте, – она вдруг поняла, что эта записка что-то изменила, что-то в ее отношении к происходящему. Этот мир так хрупок. Человеческая жизнь… ничего не стоит. Судьба преподносит сюрпризы, с которыми сражаться трудно, а порой и невозможно. Иногда молчать - это зло, равного которому нет. Она творит зло, то ли в гордыне, то ли из слабости, но это зло. Но его не поздно еще исправить. – Эрик, давайте начистоту. Мы соткали сети красивой лжи, в которой сами же и запутались. И сделали вид, что поверили, вы мне, а я вам, хотя знали, что это на самом деле не так, далеко не так. Зачем? К чему это все? Я знаю, что вам некуда идти, что все, что вы мне ни говорили, была бессмыслица, потому что никакого дома у вас нет, нигде, не знаю, был ли раньше, но сейчас нет. У вас есть деньги, которых, полагаю, вам хватит на некоторое время, однако сомневаюсь, что этого будет достаточно на собственный дом и содержание малыша. Вы можете их заработать, верю, но представляете ли вы, как сможете совместить работу с заботой о ребенке, если никто вам не будет помогать? Но не это важно. Я понимаю, что вы бы выкрутились. Справились. Не вы первый. Если бы это было необходимо. Но вы этого не хотите, и это единственное, что имеет значение. Вы можете в этом не признаваться, отрицать, но вам совсем этого не хочется – пускаться в ненадежную авантюру с младенцем на руках, тем более, я вижу, как вам трудно дается любое общение с людьми, и можете мне не возражать. Я… не хочу расставаться с ребенком, который напоминает о моей сестре. Хотя готова признать, что, возможно, не буду любить его так сильно, как он будет в том нуждаться. Я боюсь полюбить его. И могу лишь восхищаться, если вы не знаете этого страха. Но мне не хочется, чтобы он совсем ушел из моей жизни. Оставайтесь, Эрик. Просто оставайтесь и все.

Он потрясенно глядел на нее, словно не веря своим ушам.

– Шарлиз… вы это не всерьез.

– Вполне. И я не хочу – слышите? – не хочу слышать никаких аргументов, ни за, ни против. Просто скажите – хочу или не хочу. Если не хотите, что ж. Мое обещание отпустить вас…и Жеана остается в силе, раз я дала слово. Если хотите, останьтесь и все. У нас будет время обдумать, как это лучше устроить.

Он облизал внезапно пересохшие губы.

– Вы храбрая девушка. Если вас не повергает в страх… такой, как я. И вы согласны делить со мной кров. Не каждый бы… решился.

– Чушь. У вас выработалась довольно глупая привычка оскорблять себя в надежде предвосхитить какие-нибудь обидные слова, которые вы ожидаете услышать. Все, довольно, решайте. Мне еще ехать на другой конец Парижа, это займет весь день.

– И в качестве кого я мог бы остаться? – тихо спросил он.

Согласен… Что и неудивительно. Она чуть улыбнулась.

– Звание кузена вам подойдет? Можно привести в порядок комнаты внизу, тогда у меня будет почти совсем просторно. И могу я вас попросить избавиться от вашей рукодельной маски? Меня немного раздражает, когда я не могу толком уследить за выражением лица собеседника. На улицу ходите, как вам удобно, но здесь… здесь дом.

Дом. Его дом. Он закрыл глаза, пытаясь удержать подольше на краю сознания сладость этого короткого слова. Дом.

– Хорошо, – сказал он чуть слышно. – У вас есть еще какие-нибудь условия?

– Нет! И это не было условие, это была просьба. Эрик, я вам ничего не продаю. Если вы остаетесь, то всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями. Не в гостях. И никаких условий здесь быть не может. Я нервничаю, простите меня, а когда нервничаю, я бываю резка. На самом деле я просто волнуюсь, – она с трудом сглотнула, переводя дыхание. – Вы остаетесь?

– Вы ничего обо мне не знаете.

– Наверное, нет. Но вы провели почти месяц под моей крышей, и ничего не случилось. Так что же?

– Вы действительно хотите этого?

Она закатила глаза и застонала.

– Все, вы остаетесь, Эрик. Давайте отставим на потом обсуждение мелочей? Мне действительно будет проще, если вы станете присматривать за Жеаном, который скоро вступит в возраст ползания, что принесет нам немало седых волос, и я просто не разорвусь пополам. И еще… мне тревожно. Помните тот странный случай, когда в мой дом вторгся какой–то человек, которого вы видели? Мне кажется, мы еще вспомним о нем. И теперь тетя. Что-то плетется… какая–то паутина лжи и недомолвок, что–то, чего я не понимаю. И – да, я не хотела бы остаться с этим всем один на один.

Нам… Из всего, что она сказала, он услышал только это «нам», и мягкий отзвук этого слова лег на душу там же, где и «дом». Дом… Нам… Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Больше, чем он смел надеяться после того, как девушка, которую он так любил, показала ему всю бездонную глубину своей жалости и самоотверженности… Шарлиз не жалела его. Или жалела, но иначе. И это не унижало. Это и решило все.

Эрик шагнул к ней, медленно стягивая маску, как она попросила, и на мгновение его лицо исказилось, оскалившись почти по-волчьи, затронув и черты необезображенной стороны, и Шарлиз показалось, что это обнажение причиняет ему боль не меньшую, чем если бы он сдирал заживо кожу. Глупо, за эти недели она успела его прекрасно рассмотреть, но он все равно ждал гримасы отвращения. В этом она видела его насквозь. Трудно было не видеть, когда глаза выдавали все его чувства до мелочей.

Он смотрел на нее и ждал, пока она отвернется и скажет, что раздумала. Как будто это имело значение. Она долгие годы видела перед собой нечто гораздострашнее – девушку с прекрасными тонкими чертами, которая не умела считать до пяти. А он хотел напугать ее рубцами, словно безымянное зло когда-то расплавило, смешало и грубо вылепило его черты заново, не заботясь ни о пропорциях, ни о гармонии. Она просто не станет смотреть, да и все. Проще простого. Вот не смотреть на Мари не помогало, и душевную боль от осознания, что она такая навсегда, не уменьшало. А от лица можно всегда отвернуться и выбросить его из головы.

– Что ж, – спокойно заметила Шарлиз, не обращая внимания на его выжидающий взгляд. – Мне нужно собираться. Пойду оденусь.

– Как вы собираетесь добраться туда? – он как будто успокоился и тоже заговорил по–деловому.

– Найму экипаж.

– Возьмите, – он протянул ей кошелек. – Вам понадобится.

Она заколебалась. «Я продал кое-что, что-то, что было мне очень дорого».

– Уверены, Эрик? Может быть… если вы хотите, можно отыграть назад… Не нужно жертв. Если вам была так дорога… та вещь...

Он отрицательно мотнул головой, поспешно, будто боясь, что она убедит его.

– Нет, Шарлиз. Берите. Что сделано, то сделано, значит так было суждено. Может, оно и к лучшему.

К лучшему, потому что он никогда больше не будет доставать его и смотреть на него и проживать заново те минуты, когда Кристина вкладывала кольцо ему в руку. Никогда? Боже мой, что же он наделал? Никогда.

– Хорошо, – она взяла несколько монет из кошелька, столько, сколько необходимо было, чтобы заплатить извозчику, и вернула остаток Эрику. – Найдите им безопасное место в доме. Подумайте над этим, пожалуйста. Я не хочу носитьпри себе столько денег… не хватало, чтобы меня из–за них придушили в темном переулке.

Она заметила, что Эрика передернуло от ее последних слов, но он молча принял кошелек и отвел взгляд.

-

Шарлиз переоделась в темное платье, заколола рыжие волосы в относительно строгую раковину, накинула плащ – еще не потеплело достаточно, чтобы разгуливать раздетой, и вышла на улицу, теряясь в беспокойных мыслях и предположениях. Что случилось с тетей Шейлой? Неужели действительно погибла? Она шла, поглядывая по сторонам, не подвернется ли ей свободный экипаж, надеясь, что не придется брести к самой площади, где, как она знала, всегда можно найти незанятого извозчика.

– Доброе утро, соседка Шарлизетт!

Оглянувшись, она увидела спешащую с рынка матушку Мантен, многодетную и необъятную, но зато добродушную матрону.

– Доброе утро, мадам Мантен!

– Вы к мэтру Пэрре, милая? Спросите, не продаст ли мне все–таки за десять франков ту шляпку с подпорченной подкладкой? Он обещал подумать.

– Хорошо, мадам Мантен, – девушка решила пока не распространяться про свою тетку, соседи были чересчур уж любопытны и разговорчивы.

– А вы слыхали, что у нас творится-то? Ох, и страшно же жить, что за времена наступили!

– А что такое? – машинально переспросила Шарлиз, тут же подосадовав на себя – едва ли у нее есть время выслушивать сплетни.

– Бедного мэтра Крейцмана едва не задушили!

– Да? – рассеянно ответила Шарлиз. – Ужас.

– Вы его не знаете? Мэтр Крейцман, ювелир! Мой Пьер еще покупал у него обручальные кольца. В прошлом году.

– Ювелир? – насторожилась Шарлиз.

– Да, ювелир! – уловив наконец интерес слушателя, обрадованная матушка Мантен вдохновенно продолжила. – Нынче же утром чуть богу душу не отдал. Заикается бедняга. Правда, я думаю, что он привирает для красного словца. Будто к нему ранним утром пришел зловещий человек в маске – ну не сказки ли, право слово! – и требовал денег. Грабитель! Едва не убил! Чудо спасло.

– Вы уверены, что грабитель?

– Конечно же! Кто же еще! – воскликнула та, убедительно тряхнув корзиной с провизией, будто призывая ее в свидетели.

Шарлиз приостановилась. Черт!

Спокойно, спокойно… Не получается спокойно!

Черт! Ну, Эрик, ну, Эрик… Сколько лжи может наговорить человек за одно утро?

– Где вы говорите эта ювелирная лавка, мадам Мантен?

– Да в трех шагах, не доходя квартал до рынка, ну, вы знаете, где еще висит красивая вывеска с золоченым ружьем, там, где оружейная лавка, так мэтр Крейцман по соседству.

– А. Понятно. Прошу прощения, мадам Мантен, мне нужно бежать.

– Бегите, милая соседушка, да не забудьте замолвить словечко перед мэтром Пэрре.

– Непременно, мадам Мантен.

Черт, черт, черт! Шарлиз с шипением выдохнула, чувствуя, как клокочет у нее все в душе. Ладно! Стоит взглянуть на страдальца своими глазами. А там видно будет.

Она быстрым шагом направилась в ювелирную лавку, благо, идти было недалеко, и почти что по дороге. У двери она позвонила, чувствуя, что звонок выходит настойчивым до неприличия.

– Мадемуазель? – дверь неожиданно распахнулась, и она оказалась лицом к лицу с невысоким пожилым господином. Глазки на морщинистом лице беспокойно бегали, оценивая ее. – Желаете что-нибудь приобрести?

Что ж, по крайней мере, она пока еще не выглядит настолько нищей, чтобы ювелиры выставляли ее прочь с самого порога.

– Если можно, меня интересуют недорогие серьги или кольца, мне нужен подарок к именинам тети, – быстро солгала она, внимательно ища на шее хозяина лавки следы удушения. Их не было. К счастью.

– Понимаю. Что-нибудь для дамы средних лет, полагаю? Просто и солидное?

– Где–то так. Я, право, пока выбираю, на чем остановиться, – осторожно произнесла Шарлиз, которая, конечно же, не собиралась тратиться на украшения.

– Входите, можете взглянуть на витрине, вот это… и еще вот это. Недорого. Элегантно.

Как, как выспросить у него то единственное, что ее интересует? Она ткнула пальцем в первые попавшиеся серьги с мелкими аметистами.

– Вот такие, сколько они стоят?

Ювелир назвал цену. Шарлиз сдержанно кивнула, словно соглашаясь.

– Красивые. Жаль, что я не взяла с собой деньги, придется зайти к вам на днях с братом. Я, знаете ли, боюсь носить с собой большие суммы, так неспокойно. На мою приятельницу на днях напали, когда она шла от меня домой, буквально в нескольких шагах от ее дома. Она до сих пор дрожит от страха, боится выходить одна.

– Да, – пробормотал ювелир, – Времена, куда уж неспокойней. Тут в собственном доме…

– Что?

– Могут убить, никто и не поможет, и на крик не прибежит, а коли и прибежит, то поздно. Я теперь пистолет не выпускаю из виду, – доверительно шепнул он Шарлиз. – Вы, мадемуазель, совершенно правы, остерегаясь. Приходите с братом или с вашей матушкой.

– А что, на вас напали? – переспросила Шарлиз, кусая губы в немой ярости.

– Не далее, чем нынче же утром.

– И ограбили?

– Н–не совсем, – прозвучал неуверенный ответ.

– Что значит не совсем?

– Ну по правде сказать, не совсем ограбили. Тот господин, что угрожал мне, хотел продать мне кольцо, хорошее кольцо, однако же я не скупаю вещи у частных лиц… только разве что у хорошо знакомых. А то мало ли…

– Какой ужас, – пробормотала девушка, чувствуя некоторое облегчение. – И что?

– Я пытался отказать, однако же у меня на шее вмиг оказалась петля. Как вспомню… – он содрогнулся. – Я, конечно же, хоть и не трус, но понимаю, когда следует пойти на попятную.

– И он ушел?

– Ну да, я заплатил ему за кольцо, и он ушел.

Ну, Эрик, еще один такой сюрприз… Первоначальный гнев немного стих, так что Шарлиз, подуспокоившись, овладела бурлящими чувствами.

– А можно взглянуть на то самое кольцо? – спросила она.

– Зачем?

– Простите… Женское любопытство. До добра не доведет, прошу прощения.

– Да можете взглянуть, я его выложил на витрину, надеюсь, его купят поскорее.

Шарлиз взглянула на указанное кольцо, чуть склонилась над стеклянной витриной, рассматривая его. Сапфир в окружении бриллиантов. Дорого и броско. Маленькое колечко, Эрику такое разве что на мизинец. Такое могла носить только женщина. Интересно. Такой, как он, и любовная связь? Что ж, она выяснила, все, что хотела.

– Вы, конечно, обратились в полицию? – как бы рассеянно спросила она, словно увлеченная разглядыванием сверкающих драгоценностей.

– Пока нет, но…

– Они, конечно же, изымут кольцо, оно ведь наверняка краденое. Его вернут владельцу. Будет жаль, если вы потеряете и деньги, и драгоценность. Это так несправедливо.

Ювелир молчал, но многозначительная складка на лбу говорила, что ее удар достиг цели. Он не пойдет в полицию. Очень хорошо. Слухи понемногу утихнут, обрастая невероятными подробностями, далекими от правды. Хорошо. Но… это первый и последний раз, когда она закроет глаза на подобную выходку! Чертов шантажист на ее голову. Черт.

-

Скромный экипаж, который она наняла, привез Шарлиз ко входу в небольшое двухэтажное здание, слегка облупленное, но все еще достаточно респектабельное. Тенистый парк окружал его со всех сторон, подсказывая, что раньше здесь было уютное и обжитое имение, теперь по воле кого–то из бывших хозяев превращенное в богоугодное заведение. Больница для неимущих. Здание понемногу ветшало, парк зарастал, лишенный внимания и ухода. Шарлиз заметила, что некоторые окна защищены решетками. Ей было неуютно.

Она постучала, и пожилая женщина с крупным мясистым носом и завитками седоватых волос впустила ее. На ней был белоснежный фартук и белоснежная же наколка на голове. Бедно, но опрятно – мысленно отметила Шарлиз.

– Могу я видеть доктора Франца Дантса?

– Как о вас доложить? – шмыгнула носом женщина, которую Шарлиз определила как горничную. На медсестру она почему–то мало походила. Скорее, она была близко знакома с метлой и тряпкой, а не с пилюлями и шприцами.

– Мадемуазель Шарлиз Оллис. У меня письмо от доктора Дантса.

– Погодите здесь. Я справлюсь у него, примет ли он вас.

Она ушла, и Шарлиз с интересом осмотрелась. Тишину нарушал лишь неприятный звук – то ли протяжные стоны, то ли тихая жалоба, она не могла разобрать, но достаточно было и того, что нервы ее напряглись в дурном предчувствии. Это место нагоняло тоску и рождало ощущение безнадежности. Стены были окрашены в унылый тускло–зеленоватый цвет. Она сошла бы с ума, если бы у нее в доме что–то было столь же болотно–зеленым и навязчиво нашептывало «мементо мори» одним лишь своим мрачным оттенком.

Ее пригласили в кабинет довольно быстро, хотя она уже настроилась было на длительное ожидание в коридоре. Там в комнате было гораздо светлее и не так явно отдавало болезнью и горем. За столом из полированного светлого дерева сидел молодой мужчина немного за тридцать, светловолосый, подтянутый и из тех людей, которых с первого взгляда можно окрестить «милыми». Он и был мил и приятен с виду, только Шарлиз не знала, насколько искренним было это нарочитое добродушие. Врачи порой вырабатывали подобную маску как профессиональную необходимость.

– Я мадемуазель Оллис. Я получила вашу записку, мсье доктор.

Она остановилась у порога, и доктор поспешно встал, вежливо приветствуя ее и рассыпаясь в любезностях. Мил, ничего не скажешь. Но она пришла по делу.

– Вы расскажете мне, что произошло? – прервала она поток любезностей. – Поверьте, для меня было огромным потрясением узнать, что с моей тетей что–то случилось. Однако, ваше же письмо дало мне и надежду. Насколько я понимаю, у вас нет ничего, что указывало бы, что тетя Шейла… погибла, – голос ее невольно дрогнул. Хоть тетя и не была самым близким человеком… все же, это почти родня. Это детство. Прошлое счастье. Семейные обеды в воскресенье. Триктрак вечерами. Ее детство…

– Мы не разыскали тела, – уныло проговорил доктор Дантс, скромно пряча глаза от чересчур настойчивого взгляда девушки. – Действительно, у нас нет прямых указаний на то, что с мадам случилось несчастье. Это рождает для вас некоторые сложности. Для вступления в права наследования. Впрочем, не думаю, что после мадам Прево останется значительное состояние, она была слишком щедра. Многое истратила на бедных, на нашу больницу. Однако, вам следовало бы встретиться с ее адвокатом.

– Сейчас не об этом речь, месье Дантс. Не о ее деньгах. О ней самой.

– Понимаю. Простите. Иногда практичность гранит с черствостью. Поверьте, не имел в виду задеть ваши чувства, мадемуазель.

– Почему же вы в письме упомянули, что тетя утонула?

– Около пруда обнаружили ее зонт… Однако же, она могла обронить его. Она часто гуляла там вечерами, утверждая, что прогулки благотворно влияют на ее нервы и после она спит, как младенец.

Шарлиз чуть усмехнулась. Те, кто так говорят, видимо не знают, как именно спят младенцы. Она сама уже забыла, что такое полноценный мирный ночной сон, поднимаясь то сменить белье, то покормить, то просто вздрагивая от неожиданного тревожного плача, который в ночи звучал, как набат. Уж лучше сравнивать спокойный сон со сном солдата на посту, чем с младенческим.

– И прошло две недели? И ничего? – спросила она у врача, которого похоже огорчали чем–то ее расспросы. Может быть, он просто чувствовал неловкость оттого, что молодая племянница не рыдает в отчаянии, а настойчиво выспрашивает подробности? Или он просто не знал, что ей отвечать?

– Ничего, мадемуазель. Мне очень жаль. Мадам Прево отправилась на обычную прогулку, и больше ее никто не видел. Она исчезла. Все ее вещи остались на месте.

– А что же полиция?

– Полиция опросила всех здесь, и ничего нового не узнала. Право же, я не знаю, чем они сейчас занимаются. Должно быть, ищут. Я надеюсь, что ищут. Мы все были бы счастливы услышать, что случилось недоразумение.

– Меня полиция не посещала, – задумчиво заметила Шарлиз.

– Откровенно говоря, никто из нас не знал о вашем существовании, мадемуазель Оллис. Полагаю, все как один утверждали, что мадам Прево не имеет родственников в Париже. Поэтому, вероятно, вы и выпали из их поля зрения, и вам ничего не сообщили. Я, со своей стороны, сразу понял, что раз родная племянница не появилась у нас, то, видимо, вы еще ничего не знаете. Мне жаль, что я оказался дурным вестником.

– Я ничего не понимаю, доктор Дантс. Даже менее, чем ничего.

– Простите, я непоследователен, это мое слабое место. О вашем родстве с мадам я узнал только вчера и незамедлительно послал за вами. Естественно, сначала я уведомил нашего патрона, барона де Неш.

– И полицию?

– Н–нет. Барон полагает, что это дело частное, и ни к чему полиции вмешиваться в жизнь молодых девушек. Мы имели смелость сделать выводы, что вы давно уже не поддерживали тесной связи с мадам. А посему, к чему вносить в вашу жизнь ненужные хлопоты.

– Благодарю за заботу, – проговорила Шарлиз, которой происходящее нравилось все меньше и меньше, хотя она никак не могла сказать – чем именно. – И можно узнать, каким образом вы прозналио моем существовании?

– Письмо.

– Письмо?

– Вернее, распоряжения мадам Прево, которых не обнаружили при осмотре ее комнаты, но которые – тем не менее – были там. Там упоминается ваше имя.

– Что значит не обнаружили, мсье доктор? – она начала терять терпение.

– Конверт упал в щель между бюро и стеной. Никто не взглянул туда. Однако горничная убирала комнаты и не поленилась ткнуть шваброй поглубже – и обнаружила бумаги, которые принесла мне. Я в свою очередь показал их барону. Мы решили известить вас, мадемуазель, коль скоро там упомянуты вы и ваша младшая сестра.

– Там упомянута Мари? – удивилась Шарлиз. Какие распоряжения тетя Шейла могла оставить Мари?

– Да, насколько я помню, там упомянуто именно это имя.

– А могу ли я ознакомится с этими распоряжениями, раз они касаются меня… и моей сестры?

– Полагаю, что да, однако же все бумаги остались у барона, который пожелал просмотреть их, прежде чем отдать вам. Они касаются в основном дел больницы.

– Могу ли я в таком случае увидеться с бароном?

– Естественно. Барон бывает здесь почти каждое утро. Однако сегодня вы уже разминулись с ним.

– Если я приеду завтра?

– Полагаю, барон будет счастлив познакомиться с вами. Он высоко ценил мадам Прево и безутешен, утратив столь сведущего распорядителя, – вежливо ответил доктор Дантс. – У мадам Прево осталось некоторое количество личных вещей, которые мы имели смелость собрать. Ее кабинет, вероятно, в скором времени займет другой человек, больница не может остаться без распорядителя. Я всего лишь врач, финансовые дела мне не по зубам. Я полагаю, что мы имеем полное основание передать эти вещи вам.

– Я возьму их, но надеюсь, что всего лишь на сохранение…

– Все мы хотели бы надеяться именно на это, – мягко заметил доктор, и она ощутила проблеск симпатии. Наверное, неплохой человек. Однако сейчас он в двусмысленном положении. Шарлиз вдруг ужасно захотелось оказаться дома. Ей нужно кому–то рассказать все это. Рассказать и почувствовать, как история, которую она выслушала, обретает внутреннюю стройность, которой пока что-то не видно.

Она приняла у доктора пакет с вещами, завернутыми в старую газету и обвязанными бечевкой.

– Ничего ценного, – виновато заметил доктор. – И все же… именно такие мелочи иногда дороги нам больше всего.

– Спасибо вам большое, месье Дантс. Я… с вашего позволения, приду завтра. Прошу вас, предупредите вашего патрона. Я хотела бы не разминуться с ним и завтра тоже…

Шарлиз вышла, мысленно подсчитывая, сколько задолжала извозчику, которого попросила обождать ее у ворот. Набегала кругленькая сумма, и она вздохнула. Усевшись в экипаж, она велела трогать и впала в состояние мрачного раздумья.