7. Глава 7
День уже клонился к вечеру, когда Шарлиз наконец добралась до дому. В какой-то миг ее охватило тревожное чувство, которое уже не было связано со странными событиями в больнице для бедных, мучившими ее всю дорогу. Раньше ей не приходило такого в голову – но сейчас вдруг подумалось, что она вполне может застать дома только гулкую тишину да чуть слышный шорох мышей в пустой кладовке. Кто знает, возможно, ее будущий кузен передумал. Ведь кто знает, что у него на уме. Тогда она на долгие годы, или даже навсегда потеряет связь со своим племянником, и совесть будет упрекать ее за легкомыслие до конца ее дней. И еще ей не с кем будет поделиться сомнениями…
Шарлиз торопливо открыла дверь и даже окликнула своего гостя – не могла выдержать больше ни секунды, не зная, на каком она свете.
– Произошло что-нибудь столь срочное, чтобы кричать? – она услышала негромкий, но высокомерный голос раньше, чем заметила, откуда он появился – скверная у него все-таки привычка подкрадываться.
– Я не кричала, я просто позвала вас, Эрик. Нельзя?
– Можно. Только впредь не пугайте столь неожиданными возгласами ребенка, сделайте одолжение. Он только начал засыпать.
«Так, Шарлиз, молчи-молчи, моя девочка, молчи…»
Она мысленно посчитала до десяти.
– Попытаюсь. Надеюсь, мне оставили что-нибудь поесть, умираю с голоду и падаю с ног, – проворчала она.
– В кухне вас ожидает обед. И если он и остыл, то исключительно по вашей собственной вине, ведь полагаю, вы успели посетить всех подружек по пути?
Так. Вот еще новости. Рассмеяться или взбеситься? Шарлиз медленно положила сверток с тетиными вещами на полку у вешалки, повесила плащ и в полной боевой готовности повернулась к Эрику.
– С чего это вы раскомандовались в моем доме?
– В вашем доме? – Он помедлил и продолжил почти вызывающе. – Вы что-то говорили недавно о моих правах в… вашем доме. Или мне это почудилось?
– Давайте уточним, Эрик, – она чувствовала, что начинает заводиться. – К правам, которыми я вас наделила, никак не предполагалось отнести право шипеть на меня, будто я нерадивая прислуга. Еще вчера вы ничего подобного себе не позволяли. Мне бы хотелось, чтобы так и оставалось впредь.
Он раздраженно дернул плечом и вышел, словно считая ниже своего достоинства продолжать бесполезный спор. Шарлиз проследовала на кухню, решив пока отложить пессимистические размышления над выходками своего гостя, и обследовать содержимое кастрюль, отдав должное всему, что только разыщет. Она была голодна, как волк, и собиралась утолить это – в первую очередь. Все остальное – во вторую и третью.
-
Эрик не чувствовал раскаяния, одну лишь скрытую неудовлетворенность и досаду. Действительно, она права, что-то изменилось. Изменилось всего за несколько часов. В нем самом. Должно быть, оттого, что теперь, когда отпала необходимость бежать и скитаться по миру прямо сейчас, он понемногу, медленно, словно вся его былая сущность затекла и онемела, начал оживать и превращаться в… себя? Или вовсе не в себя, а в Призрака Оперы, свою любимую и самую удобную маску, который привык держать ситуацию под контролем? Любой ценой. А здесь он чувствовал беспомощность и отстраненность от происходящего. Что-то происходило за его спиной, во что его могли посвящать или нет, он был только зрителем, а не участником событий. Кажется, это бесило его больше всего, пока он мерил шагами комнату, не находя себе места. Когда-то он убил человека, рабочего Буке, который совал где не следует свой длинный нос, убил, чтобы внушить священный трепет и добиться послушания. Сейчас он вынужден был набираться терпения и ждать. И еще чувствовать себя зависимым, что невыносимо. Ко всем его несчастьям еще стать пешкой, с которой никто не считается, не чересчур ли?
Вчера он был пуст и раздавлен, как прихлопнутый газетой мотылек. Его могли выставить в любую минуту, отлучив от последнего мирного пристанища. У него не было будущего – никакого. Сегодня… сегодня все было по–другому. У него появился дом. Не такой большой, как парижская опера. Но все-таки это было уже кое-что. Не пустота. И еще у него появился ребенок. Это признала даже Шарлиз. О нем можно заботиться, защищать, можно создать для него сказку, его собственную сказку, от которой он не сможет отказаться… и никакое зло не посмеет коснуться его, никто не посмеет его обидеть или сделать что-то наперекор. Он поделится с ним своей музыкой, вернется к ней, снова заставив звучать, переступит через память об ангельском голосе под сводами часовни, в который он вложил всю свою душу без остатка и потом потерял. Он сделает его счастливым назло всему миру, плюнет в лицо своей судьбе, и тем отомстит жестокому миру за свою боль. Ребенок получит то, в чем было отказано ему самому. Так будет правильно. Отдавать - это все равно что брать. Любить - это все равно что быть любимым. Почти.
И еще у него появилась… сестра? Он не мог пока понять, нарушает она идиллию вновь отстраиваемого мира или ей тоже найдется в нем место.
Как находилось когда-то место для мадам Жири.
Которая предала его, прислав сопливого виконтишку по тайному пути, чтобы этот мальчишка покончил с ним и забрал Кристину. Вполне даже вероятно, что и полицейских, и вооруженных тесаками добровольцев на его убежище тоже навела она.
Кому в этом мире можно доверять? Да никому.
-
Лестница показалась ей на редкость длинной… А ведь еще утром ступенек там было вдвое меньше. Или это у нее разыгралось воображение? И ей просто хочется оттянуть ту минуту, когда она ступит на последнюю ступеньку и войдет в комнату, где ей придется проводить неприятную разъяснительную работу? Ох и серьезный же ей предстоит разговор. И он вполне может окончиться грандиозной ссорой. Нужно ли ей это? А как избежать?
Она застала Эрика вполне благодушным, кажется, его настроение сменилось с раздраженного на слегка раздосадованное. Он с интересом разглядывал личико младенца, склонившись над ним, словно только сейчас заметил какое-то маленькое чудо.
– У него зеленые глаза, – задумчиво произнес он. – У вашей сестры были зеленые глаза?
– Нет, – не задумываясь ответила Шарлиз. – У Мари были голубые.
Он рассеянно скользнул по ней взглядом – взглядом светлых зеленоватых глаз – и снова наклонился над колыбелью с каким-то детским любопытством, словно изучая невиданного зверька. У Шарлиз шевельнулось нехорошее подозрение. Если он уже принялся искать в малыше собственные черты, то тут недалеко и до помешательства… Она подошла и взяла ребенка, ласково укачивая на руках. Эрик промолчал, только удостоил ее косым взглядом, в котором мелькнула искорка ревности.
– Эрик… Я была у ювелира Крейцмана сегодня утром.
Он весь подобрался, и не произнося ни слова глядел ей в лицо, чуть отвернувшись от света.
– Вы заставили весь квартал судачить о вашем подвиге, – напряженным голосом выговорила Шарлиз, изо всех сил пытаясь не закричать на него, а говорить спокойно. – Надеюсь, что только квартал, а не пол-Парижа.
– Что вам за дело? – наконец, процедил он.
– Есть кое-какое. Знаете, с некоторых пор это меня касается! Я не пылаю желанием увидеть в своем доме полицию. Что за… безумие, Эрик? Старика трясет от страха. Может, вы хоть мне объясните, что бы вы делали, если б он заупрямился, убили бы его? Ради нескольких золотых монет?
– Пусть не упрямится… упрямство не украшает! Он сам напросился своими оскорблениями и обвинениями.
– Вы всем, кто вам скажет слово поперек, будете накидывать на шею петлю? Знаете, это как-то не внушает горячего желания водить с вами дружбу.
– Попробуйте не говорить слов, которые поперек! Должно помочь.
– Я учту, – холодно заметила Шарлиз. Он огрызался, но она чувствовала в нем слабину и пока не собиралась сдаваться. – И что потом? Вы задушили бы хилого старика? Выгребли бы деньги и удрали, как воришка? Потому что он не хотел связываться с вещью, которую посчитал краденой? Не без оснований посчитал.
– Не смейте! – рявкнул он, услышав ее последнее замечание.
– Эрик, как вам вообще такое пришло в голову? – ее гнев все-таки прорвался наружу. – Если у вас была нужда что-то продать, почему вы не сказали хотя бы мне? Я сказала бы, что распродаю драгоценности матери, и обратилась бы к тому ювелиру, которому действительно продала ее кольцо и подвеску – когда нуждалась в деньгах. И он бы поверил. Я не понимаю, зачем вам нужно было выставить себя грабителем и осчастливить свежими сплетнями весь квартал. Вам придется сидеть тише воды и ниже травы, пока все не забудется. Если вообще забудется.
– Я и не собирался знакомиться с вашими соседями, мадемуазель. Поверьте, что они мне по меньшей мере неинтересны.
– Зато вы им теперь интересны, «зловещий человек в маске»! Эрик, я прошу вас… Когда вас в другой раз посетит столь же блистательная мысль, поделитесь ею со мной. Возможно, ее удастся осуществить без помощи оружия, все равно холодного, огнестрельного или прочего. Я не хочу оказаться ни пособницей, ни соучастницей. Уж простите.
Он резко схватил ее за плечи, больно сдавив их.
– Шарлиз, вы пользуетесь тем, что вы женщина, но я могу и не посмотреть на это.
Девушка молчала, спокойно прижимая к себе племянника, и его руки разжались, отпуская ее. Она поправила чуть сбившееся платье.
– Пожалуйста, Эрик. Для вашего собственного блага. Не ищите себе неприятностей, хорошо?
Он сердито отвернулся. Внял или внял – она не знала. Но предполагала, что нет. Некоторым нужно до волдырей опалить пальцы, прежде чем они прекратят совать руки в огонь.
– Что там ваша тетка? – буркнул он. Это весьма походило на капитуляцию. Временную. Кажется, он так же мало хотел сейчас ссориться с ней, как и она с ним. Она была залогом его покоя… на ближайшие дни, месяцы, годы? Шарлиз вздохнула. Свою неприятную миссию она выполнила. Промолчать она не могла, прогонять не хотела, оставалось тешить себя надеждами, что произошедшее было случайностью, которая была результатом растерянности и отчаяния, и больше не повторится.
– Я не узнала почти ничего нового. Это… какая-то темная история, я ничего не понимаю. Она пропала, ушла на прогулку и пропала. Как может взрослый человек пропасть среди бела дня? Или пусть даже вечером. Они думают, что она могла утонуть. Но… пруд не так уж и велик. Я… мне… как ни ужасно так говорить, то полагаю утонувшую бы нашли за эти недели.
– Тело могло зацепиться за что-то на дне. За корягу. Или запутаться в водорослях.
Шарлиз опустила голову, признавая его правоту и мучаясь мыслью, что они говорят такое не о каком-нибудь чужом человеке, а о ее тетке. Но это казалось нереальным. Это не могло касаться ее семьи. Это должна быть ошибка.
– Да, может быть, но… Все так странно. Тетя оставила какое-то письмо. Или не письмо, но какие-то распоряжения. Стало быть, она чувствовала тревогу, верно?
– Верно. Или просто она уже немолода и предусмотрительна. Сколько ей лет?
– Пятьдесят три.
– Не старость, но вполне пора писать завещание и думать о вечном. На всякий случай, пока голова еще трезво мыслит.
– Эрик, мы говорим о…
– Вашей тете. Простите.
– Это не завещание, Эрик, просто какая-то записка. Ее – как будто, то есть, мне так сказали – нашла горничная, буквально на днях. Полиция ее не обнаружила, она завалилась за бюро и там пролежала много дней.
– Сомнительно, по меньшей мере.
– Сомнительно, – согласилась она. – Хотя и не невозможно.
– Вы не поинтересовались у горничной, как это вышло?
– Нет. Как? Я же не комиссар полиции, чтобы допрашивать там всех.
– Вам показали эту записку? – спросил Эрик.
– Нет. Она оказалась на руках у их патрона. Мне придется – то есть, это не обязательно, но не могу же я просто продолжать жить как жила, ведь так? – съездить туда завтра, чтобы встретиться с этим бароном.
– Вы впутались в какую-то историю, Шарлиз.
– Мне самой она не по душе, – признала она.
– Но вы не можете остаться в стороне, – задумчиво произнес он, словно взвешивая что-то в уме.
– Верно.
Они помолчали, каждый размышляя о своем.
– Кажется, там никто не хочет, чтобы полиция знала обо мне, – подумав, высказала Шарлиз. – Какой-то… бред. Мне показалось – хотя не исключаю, что у меня весеннее обострение паранойи – что письмо и спрятали с глаз долой для того, чтобы ко мне не пришли раньше времени и не рассказали про тетю.
– Логично, – он кивнул. – Остается выяснить, что у вас есть такого, или что вам известно такое… чего не следует знать посторонним. И почему с вами наконец решили поделиться тайной. Вы уверены, Шарлиз, что сокровища царицы Савской не хранятся в штопаном чулке у вас под подушкой?
– Сожалею. Вы думаете, речь идет о деньгах? Право же, я не знаю, были ли у тети сбережения. Кстати, доктор, с которым я разговаривала, советовал мне обратиться к адвокату.
– Для чего?
– Посоветоваться по поводу… тетиного наследства.
– Не вижу ни малейшего смысла. Завещания вам никто не покажет и даже приблизительную сумму не назовет, пока факт смерти вашей тетки не установлен. Вы зря потратите деньги на то, что вам скажет бесплатно любой здравомыслящий человек, – фыркнул он. Шарлиз хмуро усмехнулась. Здравомыслящий это, видимо, он сам? Выходка с запуганным ювелиром это великолепно подтверждает, ничего не скажешь.
– Тогда я не знаю, – вздохнула девушка.
– Я тоже не знаю, – признал Эрик с неохотой. – Что ж, попробуйте раздобыть это письмо. Может, что-нибудь все-таки прояснится.
– Ладно, – сказала Шарлиз, поняв, что версии происшедшего подошли к концу, так толком и не сформировавшись. – Пойду, может быть, еще успею закончить пару шляпок и завезти завтра в магазин. Деньги-то все равно нужны. А если вы пока нагреете воды и выкупаете Жеана, то цены вам не будет, – она передала ему ребенка, успев уловить на его лице довольную усмешку, которая быстро исчезла.
– Шарлиз…
Она обернулась. Эрик заметно колебался.
– Я не могу жить за ваш счет, – выговорил он.
– Ну, вы же привнесли в общий капитал улов от вашего грабительского набега, мсье Робин Гуд, – не удержалась она, чтобы в очередной раз не съязвить. Его лицо гневно вспыхнуло, и она на всякий случай подалась к двери, не то чтобы опасалась его всерьез, но все же, встряхнуть ее хорошенько он вполне был способен. По меньшей мере. – Ладно, ладно, – примирительно продолжила Шарлиз. – Буду завтра в магазине, справлюсь у товарок и мэтра Пэрре, может они присоветуют, чем вас занять. Скажу им, что ко мне переехал кузен–инвалид из провинции, который нуждается, – она чуть усмехнулась, – в присмотре. Думаю, они что-нибудь сообразят. Мне показалось, вы неплохо рисуете?
Он молчаливо возвел глаза к небу. Ну да, можно сказать и так. Если по его эскизам художники потом делали декорации ко всем спектаклям, то наверно ж неплохо, да.
– Неплохо, – подтвердил он.
– Надеюсь, что так, потому что мне придется за вас поручиться. Возможно, что-нибудь найдется. Например… раскрашивать веера, – на этот раз она не таила усмешки, полюбовавшись несколько мгновений кислым выражением его лица, вернее, его целой половины. – Я пошутила, надеюсь для вас найдется нечто менее… пасторальное.
Эрик промолчал, но она все равно прочитала в его глазах безмолвное спасибо, слишком уж говорящий у него был взгляд, ясный, как открытая книга, и захочешь – а ничего толком не скроешь. Похоже, пройдет немало времени, прежде чем он научится говорить такие вещи вслух. Если научится. Впрочем, лучше искренне думать, чем неискренне говорить.
-
Этой ночью он снова видел во сне Кристину. Он ненавидел эти сны, но они были ему неподвластны, хотя больше всего на белом свете ему хотелось бы найти способ избавиться от них навсегда. Ее белоснежная фигурка, похожая на маленького лебедя, грациозного и прекрасного, стояла перед его мысленным взором и манила к себе, и даже во сне он ощущал несбыточность желания быть рядом с ней. Даже сон не хотел подарить ему коротенькую иллюзию счастья быть любимым и желанным. Он ясно и четко, как наяву, помнил, что она не для него. Спасибо, хоть Рауль не приходил в его сновидения. Хоть какое-то милосердие. Он слышал тихую мелодию музыкальной шкатулки и смотрел на Кристину, затаив дыхание, радуясь, что ему позволено хотя бы смотреть на то, как она красива, как нежны ее руки, на которые ниспадает водопад кружев, как беззащитно-тонок и прелестен изгиб ее шеи, как отблески свечей таинственно играют в ее глазах, обрамленных густыми изогнутыми ресницами. Он вбирал ее облик, пытаясь запомнить ее получше, пока она не пропала, не растаяла как чудесное, но хрупкое видение, как мираж, являющийся умирающему от жажды путнику. Заговорить с ней он не смел, но она сама заговорила с ним, и в ее голосе он услышал укор.
«Ты предал меня, – проговорила она так печально, словно это он разбил ее сердце, а не наоборот, – я слепо верила тебе, а ты предал меня.»
«Нет», – хотел закричать он, хотел убедить ее, что не предавал, вернуть хотя бы веру, раз нельзя вернуть ее сердце, принадлежавшее Ангелу, который вознесся на небо в царство вечной музыки, когда она отвергла его. Но взгляд его упал на руки – его собственные руки, на которых не было кольца, и сердце едва не остановилось в груди.
«Ты предал меня», – повторила она, стоя напротив него в своем подвенечном наряде, делавшем ее похожей на лебедя. Потом отвернулась, и он увидел, что она уходит, медленно удаляется, и ее очертания тают, рассеиваются, как утренний туман. Он смотрел ей вслед, но так и не позвал ее, снова не позвал. Быть может, она бы вернулась? Если бы он позвал ее тогда? Если бы встал на колени? Может быть, она вернется теперь?
Но он опять не позвал ее.
«Я не один, – прошептал он ей вслед. – Я больше не один. Уходи.»
И она растаяла, не оставив после себя даже сгустка тумана, слабого аромата роз в воздухе или эха нежного певучего голоса.
-
Шарлиз поднялась пораньше – раз уж задумала еще один визит в больницу св. Женевьевы, не стоило затягивать сборы. Умывшись и приведя себя в порядок, что выражалось в основном в сопровождаемых болезненным шипением попытках расчесать частым гребнем густую шевелюру и паре взмахов пуховкой по носу, она вдруг вспомнила, что тетины вещи, которые она привезла вчера, так и остались лежать там, где она их положила. Накануне выдался длинный день, и к вечеру она оказалась столь заморочена и утомлена, что могла позабыть обо всем на свете, включая собственное имя. Спустившись вниз, она разыскала пакет и разрезала намотанную в несколько рядов бечевку, развернув его и высыпав содержимое на столик. Ничего особенно ценного. Вышитый шелком кошель – пустой. Набор черепаховых гребней. Флакон из хрусталя – похоже на нюхательные соли. Аккуратно сложенные в отдельный пакет белье и чулки. Щипцы. Еще баночка с пилюлями, начатая. Точные аптекарские весы. Хороший письменный набор с благодарственной гравировкой. Серебряная ложечка. Несколько книг, художественных и медицинских, некоторые с дарственной надписью. Словарь. Перламутровая пудреница – явно дешевая. Светло-зеленый шелковый шарф.
Набор банальных вещей, с которыми не жалко и расстаться. Ничего заслуживающего внимания. Разве что подарки, их может быть жаль. И то, это скорее похоже на подарки от коллег или хороших знакомых, а не от близких. Чересчур строго и избито для вещей, которые хочется сохранить на добрую память. Что ж… все это следует собрать и сложить где-нибудь на случай, если тетя Шейла – дай бог! – все-таки объявится. Вдруг она упала, ударилась и потеряла память? Пройдет время, она придет в себя и вспомнит, кто она. И вернется… И тогда она, Шарлиз, подавит ненужную гордость и пойдет к ней сама, потому что иногда, когда обида и гнев проходят, извиниться уже просто не перед кем.
Она подняла развернутую измятую старую газету, из которой достала тетины вещи. Броское название репортажа невольно зацепило взгляд: «Доколе? Парижская полиция бездействует». И карикатура – трое полицейских с потешно высунутыми языками стянуты одной петлей, свободный конец которой держал гротескный персонаж в маске плотоядно улыбающегося черепа. Шарлиз начала читать. Постепенно ее тело сковывал могильный холод, и в конце концов она, незряче пошарив рукой вокруг, придвинула к себе стул и опустилась на него. А ведь говорила ей мама: «Шарлиз, иногда спускайся на землю и задумывайся над тем, что ты видишь перед глазами, не то однажды провалишься в преисподнюю, не заметив дьявольского люка под твоими ногами».
А она все так же шла по жизни, не глядя себе под ноги.
Шарлиз задумчиво прочитала заметку во второй раз. Перевернула газету, глянув на дату. Может быть, какой-то другой год, другой месяц, другой город? Нет. Париж. Март этого года. Все совпадало… Явление таинственного и ужасающего Призрака на премьере новой оперы, верх наглости – задушить солиста Опера Популер и выйти петь вместо него, поразив зрителей своим мастерством и редкой силой голоса. Исчезновение вместе с ведущим сопрано, страшный пожар – все это были события месячной давности, о которых она ничего бы не знала, поскольку далека была от театральных новинок и сплетен, как никто другой. «Его до сих пор не нашли, – возмущался журналист. – Куда смотрит полиция? Разве можно потерять в городе такого необычного преступника? Разве он мог смешаться с толпой? Неужто никому нет дела до гибели великого Убальдо Пьянджи?»
Незнакомец, которой пришел ночью на мосту к ней на выручку, который не скрывал, что ему не хочется никуда уходить, что ему просто-напросто некуда уходить, появился в ее жизни в тот самый день. Очень необычный незнакомец с очень приметным лицом, от одного взгляда на которое бросает в ледяной пот. Вряд ли в Париже есть второй такой. Впрочем… всякие совпадения возможны. А Эрик… она никогда ведь не слышала, чтобы он пел. Она встала и тихо вошла в комнату, ища его взглядом.
И сразу поняла – как кривая усмешка судьбы – что не ошиблась. Это был Призрак Оперы, тот самый, о котором она только что прочитала страшный, раскрывающий его темное прошлое рассказ. Не могло быть никаких сомнений – он сидел около починенного клавесина с ее племянником на коленях и негромко наигрывал какую-то нежную мелодию, а еще он вполголоса пел что-то вроде колыбельной. А может быть, просто какую-то грустную песню, она не могла расслышать слов, так тих был его голос. Но будь он тихим или громким, не нужно было быть великим знатоком, чтобы признать, что никогда еще ей не приходилось слышать голоса столь красивого, нежного, с таким мягким и одновременно чистым тембром, с такими печальными и проникновенными интонациями, которые могли и усыпить, и успокоить, и свести с ума. Она покачала головой в немом изумлении. Такое лицо и такой голос, как они могли сочетаться в одном человеке? Что за насмешка судьбы даровала ему и высочайшую милость, и горчайшее наказание – одновременно?
Она слушала, как он поет, наблюдала за тем, как осторожно и бережно он держит малыша, который у него на руках не хнычет и не кричит, мирно дремлет и – может быть – видит свои невинные младенческие сны. В ней зрело решение, крепло с каждой минутой, не оставляя лазеек сомнениям и гласу рассудка. Рука бессознательно смяла газетный листок, превратив его в тугой комок, и выронила. Прошлое должно остаться прошлому. Нет здесь никаких призраков. Нет и никогда не было.