8. Глава 8.
В больнице Шарлиз ожидало разочарование. Доктор Дантс печально извинялся перед ней, покаянно прижимая руки к груди – барон де Неш прислал слугу сообщить, что лежит с приступом подагры, так что на ближайшие несколько дней или даже неделю не может быть и речи о его приезде. Приятное, хотя и незапоминающееся лицо доктора выражало раскаяние, будто в том была его личная вина.
– Что, если я поеду навестить его? – спросила Шарлиз. – И заодно взгляну на ту злосчастную записку?
– Что вы, милая мадемуазель! Когда барон не принимает, он не принимает никого, а вы ему даже не представлены. Его дом открывает двери лишь самым… - он замялся.
– Сливкам общества? – насмешливо догадалась Шарлиз. Доктор чуть усмехнулся в ответ, однако честно хранил лояльность патрону.
– Тем более, он болен. Мадемуазель, к сожалению, у меня нет сомнений, что ваш визит будут отклонен, что поставит вас в крайне неловкое положение.
Шарлиз нехотя смирилась.
– Однако же барон мог просто прислать бумаги со слугой, не так ли? – сказала она с досадой.
– Полагаю, он слишком болен, чтобы подумать о таких вещах. Тем более, нет никакой срочности.
– Там не было ничего важного? – спросила она.
– Ничего такого, что требовало бы немедленного вмешательства, - подтвердил доктор с уверенностью. – Мадемуазель Оллис, мне жаль, что вы зря проделали этот путь, однако же ничего не попишешь. Надеюсь, вы не слишком разочарованы?
Шарлиз вздохнула.
– Чтобы вы не чувствовали, что ваш день прошел напрасно, мадемуазель… - мягко сказал доктор, – я могу предложить вам маленькую экскурсию. Я сейчас буду немного занят, однако здесь моя невеста, которая иногда помогает мне, и как раз сегодня выдался такой день. Она с радостью покажет вам тут все, что вас заинтересует. Тут есть любопытные пациенты. Можете также посетить парк, он у нас красивый, хотя и запущенный. В пруду водятся дикие утки. А потом я угощу вас обеих восточным чаем, мне на днях подарили целую коробку, и это воистину нечто необыкновенное.
Шарлиз заколебалась, понимая, что рассиживаться ей особенно некогда, но с другой стороны, разве она не заслужила небольшой отдых? Совесть тихонько вздохнула, ехидно заметив, что она собирается прогуляться по парку и напиться чаю, в то время как дома лежат четыре недошитые шляпки, плачет протекающая крыша и не за что сменить черепицу, и следовало бы купить яду потравить мышей, а ее племянник оставлен на попечение человека, который долгие годы именовал себя Призраком Оперы. Ну а в целом – все прекрасно. Можно отдыхать.
– С удовольствием, - сказала она.
– Отлично. Идемте, мадемуазель.
Невеста доктора Дантса, которая терпеливо ожидала его в кабинете, оказалась довольно высокой чернокудрой молодой особой с прямой спиной и удлиненной шеей, как у египтянки.
– Мадемуазель Моник-Маделин Дюваль, - представил ее доктор не без гордости. Она была хороша собой, хотя черты ее были немного резковаты, и с возрастом обещали стать скорее жесткими. И она производила впечатление девушки сильной и энергичной – Шарлиз таких уважала. Доктор назвал ее имя, и Моник любезно кивнула, заметив:
– Рада знакомству, мадемуазель Оллис. Франц говорил мне о вас. Сожалею о мадам Прево, мы здесь все ее уважали.
– Дорогая Моник, мадемуазель Оллис проделала немалый путь и напрасно. Я обещал, что ты ей устроишь небольшую экскурсию, пока я займусь моими пациентами.
– Конечно. Пойдемте, мадемуазель. Не будем мешать.
Девушки вышли из кабинета.
– Мадемуазель… начала Моник.
– Шарлиз, - подсказала ей девушка. – Прошу вас, ко мне можно запросто.
– С радостью. Зовите меня Моник, не стесняйтесь, только ради всего святого не называйте меня Моник-Маделин, это творчество моей матери, и оно меня убивает, - она улыбнулась, и ее резковатые черты смягчились. – Идемте за мной.
Они обошли все правое крыло больницы, заглядывая в жутковатые процедурные, и Моник шепотом поясняла ей назначение некоторых инструментов, вид которых не вызывал ничего, кроме ужаса. Моник вела себя вполне естественно, видимо, давно освоившись здесь. Она мило здоровалась с калекой, тяжело опирающимся на клюку, с разбойничьего вида усачом с перебинтованной головой, с бессвязно шамкающим старцем, который высунул сморщенное лицо гнома из-за двери так внезапно, что у Шарлиз едва не оборвалось сердце с перепугу, - и все они охотно приветствовали «добрую мадемуазель Дюваль» и норовили заговорить с ней, и та обещала заглянуть к ним позже, когда проводит свою гостью.
– Давайте зайдем, - шепнула Моник, осторожно стуча в дверь одной из палат. – Здесь обитает наша старейшая пациентка, мадам де Маньи. Она скоро отойдет, Франц говорит, что ей уже ничем нельзя помочь, однако у нее ясный ум.
Они открыли дверь и вошли в крошечную комнатку, почти целиком занятую кроватью, на которой полулежала сухонькая седовласая старушка.
– Мадам, мы пришли навестить вас. Это Шарлиз, познакомьтесь. Она племянница мадам Прево. Как вы сегодня? – участливо спросила Моник.
– Чудно, моя деточка, чудно, - отозвалась старушка мягким грудным голосом, который, когда она была молода, наверняка свел с ума не одного мужчину. - Освобожу вас совсем скоро.
– Не говорите так, мадам, вы уже окрепли и скоро сможете вставать.
– Непременно, моя милая, непременно. А вы, деточка, что же стоите? – она посмотрела на Шарлиз на удивление ясными светло-голубыми глазами, в которых далеко еще не угас свет разума. – Присаживайтесь. Спасибо, что навестили старуху. Лежу тут совсем одна и смотрю в потолок. Может быть, доктор Дантс отправит меня домой умирать? Спросите у него, деточка. Чего мне зря тут место занимать. Здесь мне остается одна лишь память, и я развлекаю сама себя – будто сумасшедшая. Сумасшедшая старуха, болтающая невесть что сама с собой. Вот, послушайте, я только что припомнила стихотворение моего прапрадеда, когда-то я все их знала наизусть, - и она неожиданно начала декламировать нараспев:
Мой Кастен, гляжу на лес,
На сплетения древес -
Голизну встречают взоры.
Нет зеленого убора -
Цвел полгода, да исчез.
Вспомню тут и жизнь людскую
И душою затоскую:
Если на кратчайший миг
Мы отрад найдем родник,
В землю вмиг уйдет сухую.
Мы точь-в-точь как дерева,
Чья нехитрая листва
Ненадолго ветви кроет,
А когда зима завоет,
Вся листва лежит мертва.
Младость дарит с упоеньем
Нас любых надежд свершеньем,
Все растут, цветут, шумят -
Но цветок внезапно смят,
В прах растоптанный стареньем.
Кронос, древний сей косец,
Чад сжирающий отец,
Годы наделил крылами,
И быстрей чем ветры сами,
Каждый год летит, беглец.
Потому, Кастен, доколе
В смертной мы живем юдоли,
Склонны к радостям простым,
К горним звездам не хотим
По своей стремиться воле.
Всем нам сгинуть рок велел.
А коль некто уцелел
Некогда от некой хвори,
О надежде как о вздоре
Думать более не смел. (с) Оливье де Маньи, французский поэт
– Милые деточки, боюсь, дальше я забыла, ну и этого достаточно. Разве не чудо? И как кстати вспомнилось. Я еще подумаю, наверно, если я посплю немного, то завтра припомню и остальное. И тогда непременно вам прочитаю…
– Обязательно. Поспите, мадам де Маньи, - проговорила Моник. – Я принесу вам нарциссы, я видела, в парке они уже распускаются. Вы ведь любите нарциссы? Когда вы проснетесь, они уже будут стоять у вас на столе и пахнуть весной.
– Спасибо, деточка. Кто же не любит нарциссы, право слово. А вы, милочка, что же молчите? – она снова глянула на Шарлиз.
– Вы так чудесно читаете, мадам, просто душой. Меня увлекло стихотворение. Оно такое мудрое и печальное... Неужели это писал ваш прадед?
– Прапра… или, право же, не помню. Но определенно мой пращур. Я бы показала вам его портрет – о, он был и как еще красив! Но он у меня дома. Кажется, сохранился. Если я ничего не путаю. И разве же оно печальное, это стихотворение? Доживете до моих лет, деточка, и поймете, что оно не печальное. Кажется, в нем было что-то веселое, после… Вот вспомню слова и завтра вам почитаю. Это чудо что такое.
– Конечно, мадам. Отдыхайте теперь. Мы с Шарлиз уже пойдем, - Моник встала, увлекая за собой Шарлиз.
– Идите, деточки. Приходите ко мне еще. И вы, деточка, приходите обязательно, у меня найдутся для вас особенные стихи, я попробую припомнить. Они вам понравятся и кое-чему научат, да-да, в стихах мудрости больше, чем в советах немощной старухи. Ну, бегите, мои славные, спасибо, что зашли…
Девушки вышли, стараясь не потревожить стуком шагов засыпающую женщину.
– Она всегда читает стихи, - сказала Моник, вздыхая. – Мадам де Маньи просто кладезь поэзии, веселой и грустной, возвышенной и не очень. Она иногда читает и свои, но теперь уже реже – она, бедная, все забывает.
– Старость, - горько вздохнула Шарлиз. – Жаль… Представляю, что за человеком она была раньше, если она и сейчас – такая.
– Удивительная, - пробормотала Моник. – Это сегодня она еще была слаба… Обычно она читает больше и иногда рассказывает истории, как были написаны те или иные строфы. У нее как будто сохранился архив того самого пращура, которого она нам сегодня декламировала. А может быть, и нет. Но он был у нее, это точно, если только она все не распродала.
– У нее есть родня?
– Никого. У нас тут много таких необычных пациентов. Когда-то они были иными. Но и сейчас они еще держатся на плаву. Хотите, я познакомлю вас со слепым скульптором Пелетье? У него сломаны обе ноги – упал с лестницы, под ним подломились перила, а он не видел, что они треснуты. Но мы приносим ему немного глины из ручья, и он лежа лепит миниатюры. Как, ведь он же не видит? Только чувствует пальцами.
– Поразительно, - пробормотала Шарлиз. – А они не обижаются, что мы ходим смотреть на них, как на диковинки?
– Они нуждаются в слушателях. Как все старые люди. Они так радуются, что кто-то готов выслушать, что прощают нам маленькую бестактность. А если мы еще и хвалим, то они становятся как дети. Так что же, отвести вас?
– Я бы с радостью, да у меня не так много времени. Мне бы, откровенно говоря, уже давно следовало отправляться назад. Но вы увлекли меня своей экскурсией, спасибо вам, Моник.
– Пожалуйста. Может, сходим еще в парк? Или вы слишком спешите?
– В другой раз, хорошо? Разве что, может быть, вы покажете мне кабинет моей тети, - попросила Шарлиз, сама не зная, что надеется там увидеть – что тетя Шейла все это время пряталась за шторой?
– Если хотите, но там нет ничего интересного.
– Один взгляд… я ведь никогда там не была. Просто чтобы представить себе место, где она провела столько времени…
– Что ж, идемте, я возьму ключи. Подождите минуту.
Моник ушла, оставив девушку одну в мрачноватом коридоре. Шарлиз заметила давешнюю горничную, с остервенением натиравшую полы за полуоткрытой дверью в одну из комнат. Шарлиз поборолась с побуждением спросить у нее, не она ли нашла злополучную записку за бюро. Но, пожалуй, это было бы верхом назойливости, да и милейшему доктору та наверняка бы доложила о расспросах, а выглядеть нервной недоверчивой особой в его глазах не хотелось.
– Вот! – Моник позвенела принесенными ключами. – Идите за мной.
В кабинете было пусто и чисто. Все тетины мелочи она получила еще вчера, и осталась только мебель – обыкновенная, да голые стены. Шарлиз пошарила глазами вокруг, но так и не наткнулась взглядом ни на что интересное. Мебель тоже не представляла собой ничего такого, что давало бы пищу для размышлений. Она на всякий случай выдвинула ящики бюро – пустые, конечно же. Моник смотрела на нее с любопытством, не понимая, к чему этот обыск.
– Здесь ничего нет, - разочарованно заметила Шарлиз.
– Я же говорила. Комнату приготовили для другого… кто займет место мадам Прево… если она не найдется, чего бы искренне хотелось - ведь надежда на благополучный исход еще не потеряна.
Дверь слабо скрипнула, будто от сквозняка. Шарлиз шагнула прикрыть ее – в коридоре ей послышались чьи-то шаги. Она выглянула – пусто. Никого нет. Мерещится?
– Спасибо, Моник, кажется, теперь мне действительно пора… - проговорила девушка, последний раз обходя скромные апартаменты. Остановившись у окна, она увидела, как из здания выходит какой-то человек.
– Кто это, Моник? – она кивнула на удаляющуюся фигуру.
– Это? Слуга барона. Наверно, любезничал с сестрами, девочки так и мечтают покинуть унылые стены и перебраться в особняк барона, чтобы там подавать ему пилюли за кругленькую месячную плату, не так, как здесь. А что?
– Просто… Так, показалось. Я пойду, Моник? Время.
– А чай? Франц будет ждать нас, - напомнила та.
– Я зайду попрощаться, но право же – не могу провести у вас тут весь день, как бы мне этого ни хотелось, - вздохнула Шарлиз.
– Не могу вас неволить, пойдемте.
Однако, когда они заглянули в кабинет доктора Дантса, чай уже был заварен и налит, и он выглядел таким разочарованным, что их чаепитие втроем не состоится, что Шарлиз сдалась.
Она приятно провела еще полчаса, в течение которых ее мнение о невесте доктора как о девушке разумной и энергичной укрепилось, а сам эскулап значительно прибавил в оценке, показав себя тактичным, умным и интересным собеседником. Он много рассказывал, но не выглядел пустозвоном. Был предупредителен к обеим девушкам, вел себя безупречно - более сдержанно по отношению к Шарлиз, более тепло к Моник-Маделин, все как полагается. Дантс был очаровательно любезным, и еще таким сочувственно-понимающим, как умеют одни лишь врачи. Но время летело незаметно, между тем она сегодня провела его на редкость бездарно, как записная лентяйка. Шарлиз начала прощаться.
Услышав, что гостья спешит покинуть их, доктор Дантс, казалось, опечалился, но больше не удерживал ее.
– Приезжайте через неделю, мадемуазель, - сказал он. – Надеюсь, барон поправится, я же буду рад продолжить знакомство. Моник, полагаю, тоже.
Шарлиз охотно обещала приехать снова, на этот раз у нее остался не столь мрачный осадок от посещения, она уже не чувствовала того духа уныния, который так угнетал ее накануне.
По дороге домой она заехала в магазин, набрала материалов на шляпки, забрала свою скромную плату, которая едва покрыла дорожные расходы – если она будет ежедневно нанимать экипаж для поездок чуть ли не за город, то, пожалуй, ей придется потуже затянуть поясок – ни на что другое просто не хватит.
Легенда про несчастного кузена имела успех. Зная ее как преданную сестру, выдуманную историю Эрика все те, кому она рассказала ее, приняли на веру. Упал с лошади, сломал позвоночник, никого не хочет видеть? Нет вопросов, случается. Печально, но бывает. Вам, Шарлиз, это такая обуза, вы слишком добры – сначала Мари, теперь это.
Ей сразу повезло – просто на удивление. Видимо, ее репутация была такова, что одного слова было довольно, чтобы мэтр Пэрре всерьез обдумал ее просьбу.
– Поезжайте-ка к одному моему хорошему знакомому, - хозяин шляпного магазина нацарапал ей на клочке адрес. – Скажите, что от меня и объясните ваше затруднение. Возможно, он вам что-нибудь предложит. Мне он говорил, что нуждается в людях, у которых руки растут из правильного места. Съездите к нему домой, там он сможет вас выслушать.
Шарлиз поехала. Хотя она чувствовала, что ее энергия медленно иссякает, беготня последних дней и их щедрость на события и новые знакомства вымотали ее до невозможности, но все же нужно было довершить начатое. Но если так пойдет и дальше, она скоро превратится в развалину, ей-богу! Уже и сейчас ей хочется выплеснуть накопившееся напряжение на того, кто под руку подвернется, и пойти спать, суток на двое, не меньше.
-
– Я вам кое-что принесла, - Шарлиз сидела, вытянув ноги, с наслаждением отпивая маленькими глотками горячий чай. Дома, наконец-то дома! Ей уж и не верилось, что этот благословенный момент наступит. Она скинула плащ, бросив его тут же за спинку стула, и оперлась локтями о стол. Эрик наблюдал за ней исподлобья и ждал продолжения, привычно полуотвернувшись правой стороной к стене – Шарлиз подозревала, что стоит снять свое требование не закрываться от нее маской, пока у него навсегда не искривилась шея. – Держите.
Он достала из бумажного пакета типографские листы.
– Мэтр Пэрре познакомил меня с издателем – замечательный человек. Мне сегодня весь день везло на необычных людей… расскажу вам позже. Мы с вами правда еще не получили работу, но вы можете попробовать свои силы. Если господин Жапризо будет доволен, считайте, что вам досталась творческая и неплохо оплачиваемая работа.
– Что это? – подозрительно спросил он, глядя на нее поверх листов.
– Шекспир, перевод на французский. Подарочное издание с иллюстрациями. Иллюстраций пока нет. Тут вам и карты в руки… раз вы рисуете, отчего бы и не взяться. Я могу помочь вам изобразить шляпки, тут я большой мастер, - усмехнулась девушка. – Что касается лиц и фигур, тут хуже. Боюсь, у меня все поголовно персонажи имели бы внешность Арлекино и Коломбин, с веселеньким румянчиком во всю щеку и кругленькими глазками.
Он молчал, опустив ресницы с нечитаемым выражением на лице.
– Беретесь? – спросила она нетерпеливо. Если откажется, то пусть дальше делает что хочет, она умывает руки!
– Да, - коротко ответил он.
– Отлично. Мсье Жапризо сказал, что заказов у него полно. Но те художники, что работали с ним раньше, исчерпали свой – как он говорит – творческий потенциал, и копируют собственные работы, так что прачки у них выходят с личиками фей, а принцы – воришек.
– Значит он нанял не художников, а ремесленников, - заметил Эрик ледяным тоном.
– Хм, - Шарлиз прикусила язык, подавляя насмешливое замечание. Самомнение еще то… Уж он-то, конечно, не ремесленник, а великий Рафаэль. Ну, увидим, увидим...
– Ну что там ваш барон? – спросил он чуть раздраженно, не дождавшись никакого ехидного комментария, хотя желание высказать его читалось на ее лице достаточно явно, просто написанное огромными светящимися буквами.
Ее рассказ сопровождали полные досады жесты.
– Как вы думаете, Эрик, - закончив краткий по причине отсутствия новостей отчет, спросила Шарлиз, - я могу выяснить, где живет этот барон, и попробовать все-таки навязать ему свое неблагородное общество?
– Не думаю, что это хорошая идея, - заметил он. - Вас отчего-то опасаются, Шарлиз, хотя вы и не желаете сознаваться, что ведете двойную жизнь, маскируясь под скромную молодую особу без средств и связей. Ваша сдержанность похвальна, однако же не стоит своими поступками подтверждать вашу заинтересованность. Если вас отстранили, чтобы вы не сказали полиции нечто такое, что предполагается вам известным, то ваша суета лишь утвердит их в подозрении, что вы опасны. Что вам не нужно.
– Но тетя! - воскликнула девушка.
– Ваша тетя либо погибла либо не погибла. Одно из двух.
– А если она нуждается в помощи?
– Вашей? Сомневаюсь, - он пожал плечами, окинув ее уничижительным взглядом. Шарлиз обиделась.
– Может быть, я и выгляжу бесполезной и слабой, но иногда лучше мало, чем ничего!
– Иногда лучше ничего, чем ввязываться в историю, смысла которой вы не понимаете. Все равно, что идти с ножом на пламя, или с ведром воды на дикого зверя.
– Предлагаете ждать? – вздохнула Шарлиз.
– Именно. В конце концов, вы дали понять, что ваша драгоценная пропавшая родственница в прошлом не слишком обременяла себя мыслями о вашей судьбе. Отчего бы вам не отплатить ей той же монетой?
– Вы жестоки…
– Не путайте жестокость и справедливость. Только глупцы подставляют под удар правую щеку, когда их ударили по левой, - его голос звучал так зло и едко, что девушке показалось - он думает вовсе не о ее тетке, а о чем-то, имевшем отношение к нему самому. Копит обиды, как тролль сокровища, трясется над ними и перебирает их, и не желает с ними расставаться…
Она стала рассказывать о мадам де Маньи, чтобы прервать принимавший неприятный ей оборот разговор. Эрик знал поэзию ее предка и кивнул, когда она процитировала запомнившийся кусочек. Даже слегка улыбнулся, когда она сказала, что старушка позабыла продолжение и просила Шарлиз непременно вернуться, чтобы дослушать конец, когда она восстановит его в шаткой своей памяти.
– Ни к чему вам для этого возвращаться, - криво усмехнулся он и свободно продолжил:
Чаяния - к чертям собачьим!
Поскорей под угли спрячем
Мы каштанов вороха,
Полные вином меха
Разлучат нас с горьким плачем.
Даст покой вина глоток,
Шустрый маленький стрелок
Нас поманит, непоседа-
Без вина и без обеда
Легких стрел неверен скок
С нимфами в игре счастливой
Раны мы залечим живо,
Что амур нанес, когда
На прибрежье у пруда
Танцевали мы под ивой (с)
– Вы помните все стихи наизусть? – изумилась она.
– Никакой моей заслуги, просто у меня хорошая память, - он пожал плечами. – И всегда была. Это Оливье де Маньи, поэт шестнадцатого века, современник Ронсара. Стыдно не знать.
Шарлиз восхищенно покачала головой, отдавая ему должное. Стала рассказывать о больнице, о новых знакомых, о том, что видела там, что поразило и что взволновало. В целом, ее рассказ вышел скорее полным воодушевления столь благородным и самоотверженным трудом, чем сумрачным и унылым. Эрик слушал с неподдельным интересом, так ей, по крайней мере, казалось. Словно она была севшей на любимого конька бабушкой, рассказывающей замершему в восторженном оцепенении внучку перипетии своей бурной молодости. Проза жизни казалась ему, бывшему Призраку несуществующего более театра, чем-то удивительным и непостижимым.
– Не хотите в другой раз пойти со мной? Вам это было бы полезно, мне так кажется, - предложила она.
– Почему? Мне полезно увидеть, что есть несчастные, еще более безобразные, чем я? – мгновенно взвился он.
– Не все сводится к вашему лицу, Эрик.
Она молча смотрела на то, как он весь подобрался, словно защищаясь. Он ни за что не выйдет – это очевидно. Но не может же он всю жизнь провести в четырех стенах? Это просто безумие. Он сам себя погубит – просто с ума сойдет, если запрется в ее доме, заключит себя в это вечное добровольное заточение.
– Я не собираюсь смотреть на больных и нищих, – услышала она его резкую отповедь. «Мне страшно», – сказали его глаза. Она внутренне содрогнулась. Как жить в этом мире, если так бояться людей?
-
Когда все затихло, на дом опустилась завеса тьмы, все дневные дела были закончены, и даже Жеан мирно посапывал в колыбели, отказавшись от еженощнойсимфонии плача, Эрик зажег свечу и перебрался к столу. Там лежали сложенная в аккуратную стопку чистая бумага, краски и переданная ему толстая пачка типографских листов, набранных крупным шрифтом с элегантными завитками на заглавных буквах. Он коснулся ее рукой, провел пальцем по чуть примявшимся уголкам, словно знакомясь с ней, налаживая взаимопонимание, ожидая неведомого чуда, которой непременно должно произойти… Может быть, если он будет достаточно терпелив, дух Шекспира спустится и обратится к нему? Расскажет, как оно там, на небесах. Посоветует в меру своей мудрости, что ему делать со своей жизнью…
Эрик взял в руки грифель, сам не зная, что собирается нарисовать. Полистав страницы, он открыл «Короля Лира», прочитал несколько отрывков, восстанавливая в памяти. Мысли бродили далеко, возвращаясь в его собственный мир, в его собственную сказку, чей печальный конец вполне сравним с шекспировскими трагедиями. Избавится ли он от гложущих душу воспоминаний, от тоски по своей Опере, если образы оживут на бумаге и уйдут из его волшебной сказки в чужую? Заживут новой жизнью, которая не имеет к нему отношения? И сам он из Призрака Оперы превратится в кого-то другого? В старого короля, например, вкусившего горькие плоды предательства. Своими руками разрушившего свой мир. Совсем, как он.
Грифель сам собой заскользил по бумаге, и из ничего стали возникать смутные образы, гневные лица, тревожные глаза. Вот старый обезумевший король срывает с себя одежды. У короля его собственные глаза. Он рисует свое лицо, то, которое видит в левой части безжалостного к нему зеркала, переносит на бумагу и заставляет его состариться на несколько десятилетий. Так он выглядел бы в шестьдесят, если б только его лицо было целым и обыкновенным, без дьявольских отметин. Его нельзя здесь узнать… Или можно, но нужно долго-долго смотреть, пока с незнакомого лица не глянут мрачно знакомые глаза из-под густых бровей, и тогда морщины на рисунке расплывутся и исчезнет седая борода, и останется только Эрик, каким он должен был быть, но не стал.
Вот Эдмунд, он заставляет его смотреть надменно и чуть презрительно сощурившись. У него светло-русые волосы и голубые глаза де Шаньи. Его тоже не узнать, никогда виконт не выглядел таким заносчивым и противным, и новое выражение напрочь изменило его лицо. А был ведь всего лишь храбрый, но глупый мальчишка, будь он проклят. Пусть побудет двуличным, ему пойдет.
Шут. Кент. Корнуол. Это легко… Одним росчерком грифеля он выхватил из пустоты лица Андре, Фирмена, Лефевра. Они менялись, утрачивая модные усы, обретая старинные бородки, но все равно знакомо смотрели на него с бумаги. И ему казалось, что он видит в их глазах удивление и обиду – будто спрашивали, за что их вырвали из привычного мирка и ввергли в эту дождливую, чуждую им Британию.
Печальная кареглазая Корделия, слишком прямая и благородная для этого мира. Он не смог удержаться от соблазна придать ее взгляду нежность, нарисовать ее любящей его безумного, заплутавшего в степи Лира. Правда, любящей «как долг велит, не больше и не меньше». Но все-таки искренней и заботливой, не на словах, а в сердце. Пусть она не умела говорить громких, пышных и красивых речей, можно вообразить, что в душе Кристины тоже было больше, чем она признавала, больше, чем она могла бы выразить словами. Он одел на Корделию вуаль, прикрыв каштановые кудри, которые могли слишком легко выдать ее прообраз. Вздохнул и сделал ее чуть строже, старше, серьезнее. Почти не узнать, почти.
С удовольствием и даже улыбаясь, он сделал из шумной итальянки Карлотты Регану, полюбовался эффектом. Самодовольства во взоре пришлось даже убавить. Вот так хорошо. Вполне противная.
На Гонерилью никто не тянул, и он выдумал ее из головы. Она вышла рыжей и восхитительно бессовестной, с прямой королевской осанкой и вздернутым подбородком. Но ее глазам недоставало жизни, и он долго вглядывался в ее лицо, ища знакомые черты, потом стер его и сделал ей проницательные серые глаза и тонкий прямой нос. Губы ее тронула чуть ехидная усмешка, совсем незаметная, словно ее веселило нечто такое, что знала она одна. Конечно, слишком злодейский облик, чтобы узнать ее действительные черты, и все-таки, если напрячь воображение…
-
– Что, я Гонерилья! Я?
Эрик удивленно смотрел на девушку, которая взглянув на его рисунки, мгновенно выхватила довольно-таки смутное сходство. От нее осталось так мало, может быть, отчасти разрез глаз, цвет волос, форма носа, высокие скулы, тонкие разлетающиеся брови, но она, тем не менее, не заколебалась ни на секунду. Хорошо же, что она никогда не была в Опера Популер, иначе бы он выложил ей всю свою душу на ладонь и еще и ножик протянул - не хочет ли взглянуть, что там внутри.
– Почему Гонерилья? Почему! Ну пусть я не тяну на Корделию, - она метнула быстрый взгляд на рисунок, где ее грациозная «сестрица» печально склоняла голову, принимая волю короля. – Но неужели у вас со мной столь жестокие ассоциации? Пусть я не умею готовить нектар и амброзию, но яду я вам тоже как будто не подсыпала. Пока что.
– Это вышло случайно…
«Я оправдываюсь, я!».
Эрик замолчал и отвернулся от возмущенной девушки, которая перебирала его незаконченные рисунки.
– Вы преувеличиваете, Шарлиз, из сходства только цвет волос и есть.
Она невольно подняла руку поправить прическу.
– Не перестаете меня удивлять, - проворчала она. – Все, что меня утешает в этой истории, это то, что вы сделали из себя старого Лира. Вам как будто рановато пока в короли.
– У вас острый глаз, - сказал Эрик недовольно, понимая, что все попытки отрицать только усугубят его неловкость. У нее не было ни тени сомнений, так что все старания переубедить ее были заранее обречены на провал. Да и как переубеждать, если все чистая правда. Просто вышло это как-то ненамеренно, само собой.
– Ладно, папенька… Ваша Гонерилья будет иметь в виду в другой раз, когда вы постучите в ее дверь, что у Реганы вам будет куда лучше. Еще лучше у Корделии, уж она-то вас никогда не предаст.
Он невольно дернулся. Как эта девушка умудрялась, ничего не зная, причинять ему словами такую острую боль? Женское чутье что ли помогает.
Сколько раз она предала его, его маленькая Корделия? Пять? Шесть? Считать ли тот случай, когда она сунула ему в руки маску, словно умоляя скорее прикрыть Это, пока она не сошла с ума от одного только лицезрения его жутких черт? Считать ли унизительное описание его вопиющего безобразия, которое она предложила скептично-недоверчивому виконту тогда, на крыше, когда ему казалось, что он рассыпается на мельчайшие осколки от понимания, каким чудовищем она его видит?
Нет, нет, можно он хотя бы в своей собственной сказке сделает ее единственной, кто никогда не предавал его, понимал его, любил и заботился о нем?
И погиб вместе с ним, чтобы не оставлять его одного в вечности.