Около полудня того же дня жандарм Жан Жеро переступил порог дома матушки Мантен. К тому времени он уже обошел многих жителей квартала, расспрашивая их о слухах, связанных со странным нападением на ювелира. Сам старик Крейцман молчал, как рыба, настаивая на том, что слегка преувеличил размер ущерба, нанесенного его гордости. Не было никакого подозрительного человека в маске. И никто не набрасывал ему на шею удавку. Слухи все! Глупые сплетни, и ничего больше. Просто приходил человек, который хотел продать хорошее дорогое кольцо, может быть, и правда он был немного странный, кажется он хромал…. или нет, был крив на один глаз, нет, пожалуй, все-таки хром. Колечко, за которым тянулась столь непонятная история, уже перекочевало к новому хозяину. Ювелир успешно сбыл его одному из своих более благополучных собратов, державшему лавку неподалеку от Елисейских полей, где публика была побогаче и поприличнее, так что выгодно продать бриллиантовое кольцо не составляло труда.
Докладывать комиссару о том, что досужие сплетни как всегда только лишь увели поиски в сторону, большой охоты не было, и в тщетной надежде наткнуться на новый след Жан Жеро побрел по соседям. Несколько дней он только и делал, что ненавязчиво расспрашивал и разнюхивал. Но на настоящий кладезь всевозможной информации он наткнулся, только угодив в лапы разговорчивой матушки Мантен.
Человек в маске был! Твердила она обиженно. Это знали все, потому что сам Крейцман жаловался направо и налево, как его едва не придушили. С утра жаловался, а потом затих. Нет, она не знает отчего затих! Но утром того дня он изводил посетителей нытьем, как, дескать, опасно живется старому человеку в таком районе, как Обервилье, где любой может стукнуть по голове и унести с собой весь твой товар. И ей о том рассказала Жанна Доде, которой она верит, как самой себе, потому что Жанна не способна выдумать даже, что приготовить на ужин, кроме тушеной капусты, не то что сочинить на ходу зловещего душителя!
Заинтересованный Жан Жеро отправился к своей почти тезке, которая подтвердила слова приятельницы. На этом след терялся. Слова немолодых болтливых кумушек против слов почтенного ювелира, которого и обвинить-то не в чем. Что с него возьмешь, ювелирам не запрещено выдумывать страшные истории, чтоб попугать надоедливых старых дев вроде мадемуазель Доде.
Жан Жеро призадумался. Пожалуй, имело смысл продолжить поиски и расспросы. Возможно, он наткнется на других информированных людей. Не одна же Жанна Доде беседовала с ювелиром в то утро. А два свидетеля - это уже не то, что один.
–
–
С тех пор, как Эрик взялся за перестройку и ремонт дома, им уже не приходилось тесниться в двух маленьких комнатках. Шарлиз перебралась на первый этаж, где давно никто не жил из–за сырости и осыпающегося потолка, стен в трещинах и полов с выбоинами. Эрик более или менее привел в порядок еще две комнаты, придав им если не роскошный, но хотя бы жилой вид, в которых она устроила себе спальню и общую гостиную, где они обедали и просто разговаривали. Эрик с маленьким Жеаном остались наверху. Шарлиз не возражала. Она все больше узнавала в ребенке черты Мари, он был словно ее миниатюрной копией, повторяя один в один ее личико и ее повадки, когда она была совсем маленькой. Несмотря на ощущение родства и нежность с печальным привкусом горечи, она боялась и не желала привязываться к малышу слишком сильно. Кому, как не ей, было знать, какую боль это может принести.
Детская и гостиная негласно считались общедоступными. Но она никогда не входила в его спальню, а он – в ее. Исключением был только тот день, когда Эрик притащил ее туда в поисках секретера, и она обнаружила сломанный замок. Дом теперь был поделен достаточно удобно, они не мешали друг другу, хотя и не оставались в полном одиночестве. Шарлиз это устраивало. Она не привыкла жить одна, и общество даже такого человека, не всегда затрудняющегося быть милым, она только приветствовала.
Эрик чаще всего обитал наверху, вполне довольный обществом Жеана, который теперь почти не донимал их криком и плачем, и своего клавесина, о продаже которого с некоторых пор речь не заходила. Он часто играл на нем, и Шарлиз испытывала ни с чем не сравнимое удовольствие, когда по ее старенькому, опустевшему было дому вновь разливались звуки нежных мелодий, чаще печальных, но все же в них был и свет. Петь он не пел, по крайней мере, при ней, а она дома последние дни бывала лишь вечерами.
Поэтому для Шарлиз было сюрпризом, когда первым, кого она увидела, пригласив своего гостя пройти в обычно пустующую днем гостиную, был Эрик. Он безмятежно читал книгу в кресле, делая карандашом какие-то пометки на полях, маленький Жеан неподалеку сосредоточенно сосал палец, и идиллия этой картинки затмила бы все известные Шарлиз пасторали. Ее «кузен» Эрик выглядел таким же мирным и расслабленным, словно наседка около своего деловито склевывающего корм выводка. И даже лицо его, не тронутое обычной гримасой обиды и недоверия ко всему миру, казалось, разгладилось и смягчилось, стало моложе и словно бы – несмотря на грубые рубцы и выпирающие сквозь пергаментную кожу кости – даже красивее, или хотя бы не столь вызывающе безобразным.
Он оторвал глаза от страницы, которую читал.
Шарлиз бросила на Франца молниеносный предупреждающий взгляд, надеясь, что тот не охнет, столкнувшись с Эриком лицом к лицу. Тот стоял молча, чуть побледневший, но не утратив неизменно любезного вида. Все-таки он был врач и многое повидал. А уж шрамов, рубцов и язв столько, что мог бы сам написать трактат на эту тему. И все-таки – даже он побледнел. Что ж, она могла бы вспомнить себя, как впервые увидела Эрика при неярком свете фонаря, как перехватило у нее дыхание и застрял в горле крик, который прорвался наконец сдавленным стоном – «бог ты мой». И только то, что все мысли ее были заняты Мари, а все остальное казалось далеким и неважным, помешало ей лишиться чувств или завопить от ужаса.
Но Эрик… то что с ним сделалось, когда он понял, что она вошла не одна… она ожидала неудовольствия, по правде сказать, зная, как избегает он встреч с другими людьми. Но то, как перекосило его от полубезумного гнева, как кровь бросилась ему в лицо, так резко побагровевшее от ярости, словно он был близок к удару, как сжались в кулаки руки, – все это ужаснуло ее, но еще больше – возмутило. Что, собственно говоря, его так разозлило?
Она едва не погибла, и все-таки находит в себе силы не кидаться на людей, как взбесившийся пес, а он тут на пустом месте ведет себя так, словно ему предательски вонзили кинжал в спину!
–
Эрик вне себя вскочил на ноги. Все вокруг расплывалось, словно он попал в какую-то параллельную реальность, в мутный сумрак ада, освещаемый лишь алыми отблесками пламени, вмиг поглотившего его душу и разум. Посмела вот так – привести постороннего – без предупреждения – вот так жестоко, бездумно - показать чужому его лицо – без маски, без грима, без парика, без ничего! Унизить так – за что? Он же почти уже начал доверять ей! Как она могла – просто так вот позволить кому-то смотреть – какому-то постороннему мужчине – как в цирке – как на редкого, особенного урода – чужому человеку! Зачем! За что! Она же знала, знала, что он не может, не готов!
– Д–дрянь, – неистово выкрикнул он, задыхаясь, и, отшвырнув книжку, бросился прямиком к двери и выскочил, так хлопнув ею, что со свежевыбеленного потолка водопадом снежно-белой крошки посыпалась известка. Шарлиз едва успела шагнуть в сторону, иначе он бы, вероятно, оттолкнул ее как досадное препятствие на своем пути. Дантс поддержал ее под локоть, чтобы она не оступилась.
Эрик забыл обо всем, кроме воображаемого взрыва грубого хохота у него за спиной. Уверенный, что если обернется, то ничего, кроме вспышки шумного пьяного веселья и криков «Покажись нам, не прячь премиленькое личико, ты, дьявольское отродье» не увидит и не услышит, Эрик в несколько прыжков одолел лестницу, и с таким же громким стуком захлопнул за собой дверь, почти упав на подвернувшееся кресло. Сердце отбивало такую чечетку, что, казалось, стучит у него везде, и в горле, и в висках, и в животе.
– Будь оно все проклято! – крикнул он в пустоту, выгибаясь в агонии, словно смертельно раненый зверь, бессильно пытающийся вытащить насквозь пронзившую его стрелу. – Будь оно проклято, мое уродство, и будьте прокляты вы все, кому мое бремя это пустое ярмарочное развлечение! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Всех ненавижу!
–
–
Шарлиз слабо улыбнулась с извиняющимся видом.
– Простите, Франц. Вот уж не думала… Я схожу к нему, вы пока посидите?
– Шарлиз, мне все равно пора… Я доставил вас в целости и сохранности, давайте, раз уж так вышло, отложим знакомство до более удачного раза. Ваш брат как раз подуспокоится немного…
– Да–да, вы правы. Что ж, до свидания и спасибо вам. Вы выручили меня, право не знаю, что бы я без вас делала. Пойду… попытаюсь поговорить с ним.
– Главное, обещайте мне, что отдохнете как следует.
– Обещаю.
– Шарлиз…
– Да?
– Я не думаю, что с этим можно… что-то сделать, – он печально отвел глаза.
– Понимаю, – она сразу догадалась, о чем он. – Благодарю вас, Франц. Прошу вас… то, что вы видели – все это должно остаться между нами. Если поползут какие-то слухи…
Доктор понимающе кивнул, не дожидаясь, пока она докончит фразу.
– Не беспокойтесь, такова моя профессия, чтобы поневоле хранить в себе чужие тайны.
Она закрыла глаза и постояла немного, собираясь с духом. Ну, Эрик… Ты показал, на что способен. Что ж, теперь слово за ней. Ей, признаться, тоже хотелось бы сегодня отвести душу!
Шарлиз, сдерживая желание точно так же, как он, фурией взлететь по ступеням и ногой распахнуть дверь, медленно подошла к его комнате и без стука отворила слабо скрипнувшую створку.
Эрик стоял посреди комнаты, судорожно сжимая побелевшими пальцами маску.
–
–
– Эрик.
Увидев ее на пороге, он рассвирепел еще больше.
– Что вам еще нужно от меня! Уходите! – рявкнул он в неистовстве, ожидая, что она немедленно покорится, сраженная силой его гнева. Сперва, услышав его выкрик, она действительно отпрянула в страхе, но все же негодование возобладало.
– Эрик, прекратите! – она невольно тоже повысила голос. – Я у себя дома, в конце концов.
– Ах, вот вы как заговорили, Шарлиз! Не сомневайтесь, я на ваш дом не покушаюсь. Через полчаса меня здесь не будет!
– Почему через полчаса? Не много ли на сбор вещей, которых у вас, кажется, нет…
– Убирайтесь! – заорал он, смахнув безвинный письменный прибор, рассыпавшийся по полу. От яростного пинка разлетелись перья и карандаши, лиловыми потеками расплылись разлившиеся чернила, и это почему-то раздосадовало Шарлиз больше всего.
– Что вы себе позволяете, Эрик! Будете отчищать мне полы чем хотите, хоть ногтями скрести, если вам нечем больше заняться, кроме как швыряться, чем под руку попадет. А теперь в двух словах, пожалуйста! Что – вам – не нравится! Какого… беса вы меня позорите перед моими друзьями!
– Вы – вы еще спрашиваете! Как вы посмели? Как вы могли, притащить сюда постороннего? Вы уже успели с ним пошептаться и поахать, каких редких уродов иногда производят матери на свет? Вы специально привели его поразвлечься, как в зверинец, или вам просто наплевать, черная душа, что вы предали, унизили меня своим мерзким поступком!
– Хватит! Я просила в двух словах, а не вещать тут целую обвинительную речь! Теперь помолчите пять минут, Эрик, и послушайте меня! Это мой дом, ясно? Я не собираюсь красться сюда, как воровка, страшась, что кто-то предложит мне свою компанию. Доктор Данст проводил меня, выручил меня, привез домой, и вы уж простите – нравится вам или нет - но я не могла не пригласить его войти, это было бы самое меньшее – грубо. Мне очень жаль, что у меня не было возможности предупредить вас, что у меня будет гость. Была бы – я бы вам сказала. Но у меня ее не было! И я не намерена запираться за семью замками от всего мира, потому что вы предпочитаете прятаться от всех. Ваше дело, Эрик, прячьтесь! Хоть закопайтесь заживо, если вам так нравится! Но я не давала обета сидеть с вами в четырех стенах и отказаться навсегда от нормальных отношений с хорошими людьми. Орать на меня в моем собственном доме не надо! И оскорблять меня тоже! На это у вас нет никакого права!
– Да что вы знаете! Что вы знаете! На вас никогда не показывали пальцами! Никто не падал в обморок от вашего вида! Не обзывал дьявольским ублюдком, не поливал грязью! Или, может, вы думаете, это тешит мое самолюбие, мне так нравится, да? Нравится слушать вопли и визги? Мне опротивело все это, все! Я вас ненавижу, я всем вам, всем желаю хоть день посидеть в моей шкуре, а потом уж будете судить, на что я имею право, а на что нет!
– Эрик, прекрати! Мне до чертиков надоел этот скандал! Кто тут вопил, кто показывал пальцем и падал в обморок? Вопил тут ты и только ты! Просто потому, что тебя ненароком кто-то увидел! – она и сама не заметила, что в пылу праведного гнева стала обращаться к нему запросто. – Ты сам вдумайся в нелепость происходящего! Тебя никто не обидел, не оскорбил, не унизил! В дом просто вошел мой гость, больше ничего! А ты раздул из этого драму!
Он вдруг с силой отшвырнул в сторону свою маску, которую теребил в руках, словно она могла защитить его, и опустился в кресло, закрыв лицо ладонями.
– Ты никогда не поймешь, никогда, – прошептал он сдавленным голосом.
Воцарилась тишина. Шарлиз помедлила, ожидая, не повторится ли вспышка, но, видимо, Эрик израсходовал свои силы. Она подошла и присела рядом на подлокотник кресла, не прикасаясь к нему, но достаточно близко, чтобы он чувствовал, что она рядом.
– Ты успокоился?
Молчание.
– Эрик, ну перестань злиться, слышишь? Мне жаль, что так получилось. Но признай, что и ты был не прав. Давай… даже не будем просить прощения друг у друга, хорошо? Пусть это будет просто недоразумение. Эрик. Пожалуйста… не вздумай разреветься, это запрещенный прием. Я не хотела тебя обидеть. И доктор Дантс, конечно же, тоже не хотел, - господи, ну отчего она утешает его, как малое дитя? - Ну поверь, пожалуйста, что никто не сказал о тебе ничего такого, что тебя бы задело, хочешь я поклянусь тебе в этом могилой моей матери?
Тихий вздох, и наконец он приподнял голову. Слава богу… Глаза несчастные, но сухие. Шарлиз мягко улыбнулась, пытаясь ободрить его.
– Не нужно клясться, – выговорил он с усилием. – Ничего мне не нужно, какая в сущности разница…
Ох, Эрик, Эрик, что же с тобой делать… И помочь ведь нечем. Жить тебе с этим кошмаром на лице и ничего тут не попишешь.
– Эрик, принести тебе чего-нибудь?
Он удивленно глянул на нее. Глаза, единственное, что было в нем красивого, если только не обращать внимания на красное увечное веко – бледно-зеленые, как незрелый крыжовник, и словно присыпанные золотистой пылью - смотрели на нее, не понимая, чего она от него хочет, что ей может быть нужно, и отчего она просто не оставит его в покое, наедине с Этим. Он стерпит, он должен вынести это. Перемелется, переболит – он уже знает, что может это стерпеть. Не ради себя, нет. Потому что… он больше не один.
– Принести тебе чаю?
– Нет, - он вяло покачал головой. Шарлиз грустно глядела на него сверху вниз, и, чувствуя на себе ее взгляд, он бессознательно поправил пальцами тонкие пряди темно-русых волос, перебрасывая их направо, словно они и впрямь могли прикрыть багровые проплешины над ухом. Такая детская наивность… смешно было бы, если бы не было так печально. Ее затопила жалость, которую она не смела выразить, чтобы не ранить его еще сильнее.
– А чаю с вареньем?
– Шарлиз, не нужно делать вид… что… – он замялся, не придумав подходящих слов, и устало потер виски.
– Что? Не притворяться, что мне небезразлично, что тебе плохо? Мне не безразлично, Эрик. Раз уж мы нарекли тебя моим кузеном, то прими, пожалуйста, и причитающуюся тебе долю моего небезразличия…
– Мне не плохо.
– Понятно. Тебе хорошо. И раскричался ты тоже, потому что тебе было хорошо. Все, оставим эту тему. Я, кстати, хотела тебе кое-что показать. И рассказать. Если ты не слишком расстроился, чтобы смотреть и слушать, конечно.
– Я не расстроился, – процедил он сквозь зубы.
– Значит, мне показалось, - спокойно согласилась она.
Он чуть заерзал, отодвигаясь от нее, хотя она и не думала прикасаться к нему – правда ведь, страшно. Не в каком-нибудь потустороннем смысле, ничего дьявольского она перед собой не видела. Скорее, это сказывался примитивный человеческий страх перед безобидными, но безобразными созданиями божьими. Пауки… или черви… или еще какие-нибудь жуки, неядовитые, но на вид жуткие достаточно, что не слишком тянет прикоснуться к ним пальцем. Смотреть – ради бога, спокойно. Жалеть – сколько угодно, и от души. Но значительно приятнее все ж таки – на почтительном расстоянии.
Между тем, он извернулся и соскользнул с кресла, не задев ее, и встал, повернувшись к ней целой стороной. Хороший признак, - почему-то подумалось Шарлиз. Раз вспомнил, что она устроилась у него справа, и это срочно необходимо исправить - значит, все вернулось на круги своя, жизнь войдет в привычную колею. Он подобрал маску и положил на столик, аккуратно обходя чернильную лужу.
– Жеан остался там один? – проворчал он, словно она покинула ребенка на шайку развеселых разбойников и отправилась на свидание. Через минуту он вернулся, и Шарлиз показалось, что в присутствии мальчика он чувствует себя более защищенным. Словно маленькое невинное существо было ответом на все претензии мира к его чудовищной внешности.
Я чудовище, зато мой ребенок - нет. Я убийца, но зато он – невинен. Я урод, а он зато похож на ангела. Я не чудовище. Я принадлежу ему. Ангелам ведь не служат чудовища, так не бывает!
Вот оно – продолжение меня, и оно чисто и незапятнано. Каким хотел бы быть и я.
– Мне рассказывать? – вздохнула Шарлиз, сидя там же, где сидела – на подлокотнике кресла, и разглаживая на коленях юбку. – Или я наказана и должна прежде отбыть год на тулонской каторге?
– Я тебя слушаю, - отозвался он невыразительным голосом, словно готовился выслушать длинную и нудную историю с четырьмя продолжениями.
– Раз так, не надо, - Шарлиз порывисто вскочила со своего места и выбежала прочь.
–
Конвульсивные спазмы душевной боли утихли, и когда от нее осталась лишь глухая обида на то, как бесчеловечно с ним поступили, Эрик наконец совладал с собой. Было противно – оттого, что он ощущал себя униженным, оттого, как он в очередной раз показал свое слабое место перед чужим человеком, даже перед двумя чужими людьми. Обнажился и позволил им узнать, как они его ранили. Плохо, когда кто-то знает, где тебе больно. Легче всего управлять человеком, когда понимаешь, где у него болит. Он не позволит. Больше не позволит. Его уже завлекали в ловушку, воспользовавшись его слабостью. Больше этого не будет.
Может, он и жалкое детище тьмы. Может, он и смешон, как беспомощный выползший на свет крот. Ну и пусть. И пусть! Пусть думают о нем, что хотят.
И Шарлиз тоже. Пусть не думает, что достаточно к нему подольститься, и он простит ее и взвалит на свои плечи ее заботы. Ему плевать, что там у нее. У него есть его новорожденная музыка и его ребенок. И они никогда не предадут его, никогда не причинят боли. Втроем они смогут противостоять этому миру.
Все остальные могут катиться к чертям. Он их ненавидит! И пусть не лжет, что ей небезразлична его боль. Была бы небезразлична, она бы не позволила ему предстать незащищенным перед очередным смазливым молодчиком. Вроде того виконта. С гладким чисто выбритым личиком, аккуратным носиком, голубыми глазками и старательно причесанными волосиками. Мерзость, мерзость! Он облизнул губу в потаенной надежде, что язык скользнет по гладкой чистой поверхности и не наткнется на противный нарост, заставлявший его рот кривиться в вечной усмешке. Но он был там, и ему захотелось заплакать. Ну почему?
Он бы не вышел, демонстрируя Шарлиз свое безразличие, но любопытство победило – внизу что-то скрежетало и падало, словно Шарлиз решила выплеснуть свой гнев на мебель и предметы обстановки в его лучших традициях. Эрик застал ее вспотевшей от перенапряжения и обозленной до крайности – она плечом подталкивала тяжелый шкаф, чтобы он перекрыл входную дверь.
– Это что такое? – удивился он вслух, хотя и не собирался заговаривать с ней.
– Это шкаф! – огрызнулась она. – Не хочешь помочь?
Эрик приблизился к ней и, все еще ничего не понимая, передвинул шкаф, куда она хотела. Шарлиз полюбовалась работой и облегченно вздохнула, словно только теперь ощутила себя в безопасности. Она пошла к себе в комнату, явно не собираясь ничего объяснять, и Эрику осталось только смотреть ей вслед, стоя перед забаррикадированной дверью.
– Шарлиз! – не выдержал он. – Вы не хотите ничего объяснить?
– Хотела. Но ты не хотел слушать.
– Неправда, - буркнул он. Обидно… но любопытно ведь!
Шарлиз мстительно обождала, пока нетерпение достаточно явно проступит на его лице, так что его недавнее невнимание будет справедливо покарано. Как начать свой рассказ, она не знала. Слишком переполняли эмоции, слишком силен был пережитый ужас, чересчур свежи впечатления о чудом миновавшей опасности. И она вывалила все разом, огорошив Эрика неожиданным выкриком:
– Они чуть не убили меня, Эрик, чуть не убили! Из-за каких-то дурацких бумажек! Я едва не лишилась жизни!
И она бросила перед ним связку писем.
–
–
Жан Жеро постучал в очередную дверь. Поздновато, конечно, для визитов. Хозяева были дома – он видел отблески зажженных свечей в окне. Но ему не отперли. Он постучал погромче, но никто так и не вышел.
Не слышат? Или не хотят никого впускать на ночь глядя?
Он постоял у запертой двери.
Странно все же. Жандарм достал отмычку и аккуратно, стараясь не повредить его, открыл замок. Но дверь все равно не поддалась. Что-то мешало ей открыться, словно ее подперли чем-то очень тяжелым. Странно. Можно, конечно, попасть в дом через окно, оно хоть и высоковато, но если проявить изобретательность, то можно и влезть. Но… что он скажет начальству, если перепугает до смерти добропорядочных граждан, которые задремали при горящих свечах и не услышали стука? А что дверь подперта, так может просто воров боятся.
Жан Жеро неохотно закрыл дверь и отошел в сторону. Он запомнит этот дом. И еще вернется сюда позже, чтобы проследить за его обитателями.
В другой раз. Может быть, завтра. И узнает, чего они так боятся.
А пока… может быть, ему все-таки повезет разузнать что-либо о незнакомце в маске, любителе удавок?
Так бы хотелось, чтобы он оказался тем самым Призраком Опера Популер. Вот бы преподнести его на блюдечке своему начальству! Жаль только, время уходит, пока он топчется на месте, уходит и стирает следы. Еще немного, и тень Призрака вновь растворится в ночи.