14. Глава 14.

– Почему они до сих пор не у вас? На вас хоть в чем-то можно положиться?

– Но герр Штандер…

– Не нужно тратить мое время на оправдания. Что вы сделали за последний месяц, кроме как провалили все порученные вам дела до единого? Объясните мне, какую пользу мы имеем в результате сотрудничества с вами? Кроме потери времени на ваши отговорки и извинения.

– Но это я нашел ее!

– И вы же ее и потеряли. Какой смысл был проделать ювелирную работу и истратить столько наших денег, чтобы упустить ее в последний момент? Когда она уже должна была вывести нас на Лабефа!

– Ее кто-то предупредил!

– Вы должны были предусмотреть и это! Вы становитесь никуда не годны. Вы бесплодно провели несколько месяцев, тратя деньги и прохлаждаясь. Что вы выяснили за это время? Ничего! Представили нам доклад, из которого следует, что она невинна, аки агнец, ни с кем не виделась и ни во что не замешана. Вам за это платят? Мало того. Она блестяще провела у вас под носом одну из своих лучших интриг. В то время, как вы были приставлены следить за ней! А теперь вы говорите мне, что ее предупредили! Где были вы в это время? Нежились у себя в ванной? Почему какая-то девчонка в два счета разыскала то, что вы не могли найти в течение нескольких недель? И почему, если уж девчонка оказалась проворнее, чем прожженный старый прохвост, и сделала за вас вашу работу, вы все еще не положили их мне на стол?

– Они завтра же будут у вас, клянусь. Но… герр Штандер, вы сами были уверены, что она забрала их с собой, а девчонку подставила, чтобы сбить нас со следа!

– Послушайте, больше никаких «но» и «простите»! Завтра я должен держать их в руках или получить весомое – ясно вам? – доказательство, что их более не существует, и их в данную минуту не читает кто-нибудь другой. Мне безразлично, где они были все это время, и каким образом попадут к вам. Я хочу завтра же убедиться, что они вновь в безопасном месте. У нас поджимает время, мы не можем рисковать из-за вашей бездарности!

– Герр Штандер, девчонка не так проста. Один из моих лучших людей этой ночью бесследно исчез в ее доме.

– Почему в таком случае к ней был направлен всего лишь один человек? Объясните мне, что, у вас не хватает людей? Вы экономите на самом важном, между тем как профукали десять тысяч франков на поддержание вашей легенды. Почему вы не послали столько ваших недоумков, сколько способны выполнить правильно такое простое поручение?

– Кто знал, герр Штандер! Кто мог подумать! Я был уверен, что…

– Не хочу слушать. Мне неинтересно, в чем вы уверены, а в чем нет. Уже прошла половина дня. И вы все еще не исправили свою оплошность!

– Герр Штандер, она окопалась в своем доме, как в крепости! Я не могу среди бела дня разнести двери в щепы. Обождите хотя бы до темноты. Кроме того, там происходит нечто странное. Нынче утром мой человек побывал у нее…

– Что, тоже пропал?

– Нет, но… Его едва не зашибло насмерть. Он пытался открыть окно, но стоило ему поднять задвижку, как с крыши на него свалился кирпич. Сам собой, герр Штандер, там никого не было! У девчонки там творится черт знает что. Словно она вовсе и не скромная модистка.

– Так, может быть, она и не скромная модистка? Вам это не приходило в голову?

– Ну это доподлинно известно…

– У вас все – доподлинно известно! Только после оказывается, что бумаги лежали у вас под самым носом, а вы, как слепой крот, тыкались носом мимо цели, а женщина, за которой вам поручено следить, бесследно испарилась. Немедленно разузнать! Завтра доложите мне всю подноготную девчонки, вплоть до того, болела ли она корью и что любит на ужин. Сможете – приведите ко мне ее саму. Нет – значит, позаботьтесь, чтобы я больше ни при каких обстоятельствах не услышал о ней. И бумаги – как угодно! Выкуривайте ее, как умеете. Если никак не умеете, значит, я более не нуждаюсь в ваших услугах. А те, кто много знают и в чьих услугах более не нуждаются… догадываетесь? Нужно продолжать?

–

Пожалуй, хуже этого дня был только тот день, когда умерла Мари. И то неизвестно, может быть, вовсе и не хуже. Прямо сказать - вполне достойные друг друга два наихудших дня в ее жизни. Этот – может быть, вообще последний.

Шарлиз чувствовала себя пустым местом. К исходу дня она уже сама от души сомневалась, что является не привидением, не созданием из чистого эфира, лишенным дара речи и осязаемой плоти, и временами порывалась заглянуть в зеркало, чтобы убедиться в собственном существовании. Зеркало утверждало, что она жива и не бестелесна, хотя бы потому, что привидения, как правило, не расхаживают с синяками на отекшей физиономии, переливающимися багрово-красным и фиолетовым. Все остальные органы чувств, кроме зрения, настаивали, что мадемуазель Оллис перешла в мир духов и теперь с философской отрешенностью взирает на беспокойный мир людей с позиций незаметного вежливого наблюдателя. Эрик не замечал ее и не разговаривал с ней. Ее робкие попытки извиниться натыкались на глухую стену, ее слова оставлялись без внимания, и сколько она ни ходила за ним следом с видом, который бы разжалобил и Синюю Бороду, - а результат был все тот же. Она по-прежнему была исключена из мира живых. В глубине души она даже восхищалась. Сама она не умела обижаться так качественно и так целенаправленно изводить обидчика. Между тем, метод по справедливости следовало бы признать весьма действенным. Еще несколько часов назад она чувствовала себя неловко, раскаивалась в необдуманном поступке и ужасно о нем сожалела, но все-таки признавала перед собой, что никакого злого умысла не имела, искренне хотела помочь, и пусть и вышла бестактность, но совершенно случайно, так что она вполне заслужила отпущение грехов после покаяния и наложения строгой епитимьи. Теперь же, когда так томительно тянулись часы тревожного ожидания в полном молчании, она готова была признать, что самые чудовищные преступления века меркнут на фоне ее возмутительных деяний. Мария Кровавая обливалась слезами зависти. Нерон рвал на себе волосы. Царь Навуходоносор умолял позволить ему взять у нее несколько уроков. Даже умереть от стыда и то не поможет, ее душу отвергнет с ужасом сам Люцифер, так что парить ей вечно в пустом бесцветном пространстве между раем и адом, одинокой, несчастной и изнывающей от скуки. Если, конечно, уместно назвать скукой состояние унылого безделья в день, накануне которого на тебя совершили два покушения.

Она бы приветствовала шквал обвинений или уколы ехидных замечаний, презрительные выпады или сердитую ругань, что угодно, кроме гнетущей тишины, которую нарушали лишь ее многозначительные вздохи. Но такой щедрости, видимо, заслуживали только хорошие девочки. Она отныне к таковым не относилась, и тщетно взывала к милосердию, пытаясь обратить на себя внимания. Ее не существовало – и точка.

А ей о стольком хотелось поговорить. Просто услышать человеческий голос, который успокоит ее страхи, поделится с ней уверенностью, что все обойдется, что ничего ужасного не происходит, что выход - есть. Хотелось поразмыслить вслух о том, что может быть зашифровано в бумагах, и есть ли шанс увидеть тетю невредимой, и куда бы исчезнуть из этого дома и каким образом сделать это незаметно. Но ее монологи были никому не интересны, и тонули в тишине, как брошенные на глубоководье камни, так что ей осталось лишь вздыхать и тенью бродить за «кузеном», наблюдая за его приготовлениями. Тенью ей быть пока разрешалось. И то, по всей видимости, потому, что отослать ее прочь, приказав убираться с глаз долой, можно было лишь заговорив с ней, что вынесенный ей приговор строго-настрого воспрещал.

Ее скромный кособокий домишко перешел на осадное положение. Дверь снова была заперта на замок и подперта тяжелой мебелью. С окнами Эрик проявил фантазию, она даже толком не уследила, какими странными приспособлениями они обросли. Повсюду тянулись веревки, а кое-где даже прочные струны из клавесина. Острые ножи из кухни нависали над подоконником как ощерившиеся пасти, готовые вцепиться в незваного гостя. Пошли в ход как ловушки для крыс, которые она держала на случай нашествия на погреб, так и тяжелый чугунок, готовый, если придется, оглушить или проломить череп, если кто неосторожно возьмется за щеколду с наружной стороны.

Дом Шарлиз Оллис хотел мира. Но готовился – к войне.

–

– О Боже, Франц! – Моник Дюваль в ужасе всплеснула руками. – Что произошло? Понесли кони? Перевернулся экипаж?

– Ты только не беспокойся, Моник. Со мной все хорошо, - пробормотал он сквозь зубы, прикладывая к скуле смоченную в ледяной воде салфетку.

– Да что произошло! Ты можешь сказать? Где ты был все утро? Ты впервые не приехал вовремя в больницу, и я беспокоилась о тебе. Хорошо, барон не приезжал. Право, не знаю, что бы я ему ответила, если бы он спросил. Франц?

– Дорогая… просто поверь, что все хорошо.

– Все хорошо, только ты выглядишь так, будто не разминулся с гранитной стеной.

– Пустяк. Пара синяков, которые сойдут за три дня. Не о чем говорить, - откликнулся Дантс. – Подай мне лучше антисептик. Вон там. Что тут было утром? Никого не привозили? Что мадемуазель Рошан, ее забрали домой?

– Рошан увез отец, передавал тебе благодарности. Привезли одного беднягу со сломанными ребрами – уличная драка. Больше ничего.

– Хорошо. Сейчас вымою руки и сходим взглянуть, что там за новый пациент.

Он придвинул к себе небольшое зеркало и растер немного талька под глазом, скрадывая красноту. Моник чуть нахмурилась.

– Франц, я хотела бы знать, если у тебя какие-то проблемы.

– Никаких. Ничего, заслуживающего внимания.

– Что ж, прекрасно! – рассердилась девушка. – Тайна так тайна. Я больше не стану спрашивать. Кстати, и Шарлиз Оллис не пришла. Ведь должна была?

– Она вчера почувствовала себя дурно.

– Заболела или раздумала работать здесь? – спросила она.

– Заболела, - коротко ответил Дантс.

– Так заболела, что лежит в постели? Может быть, ей нужна помощь врача? Следовало бы заехать к ней. Девушка славная, мне она пришлась по душе. Вдруг с ней что-нибудь серьезное.

– Не тревожься. Я заезжал к ней. И у нее все в порядке. Она просто… упала и подвернула ногу.

– Ты к ней заезжал? Утром? Поэтому ты и задержался?

Дантс пробормотал полувразумительное «угу». Девушка в задумчивости воззрилась на него. Впервые такое… Ее жених был человеком на редкость открытым и миролюбивым. И вот… такое. На пустом месте – тайны. Она не видела логичной взаимосвязи между разбитым лицом и визитом к Шарлиз, но таковая напрашивалась. Самое большее, на что хватало ее фантазии, это что Франц, хотя на него это и не похоже, сделал девушке какое-то непристойное предложение, на которое и получил исчерпывающий ответ в виде удара скалкой для теста по голове. Верилось с трудом, но в жизни и не такое бывает. Что ж, придется выяснить подробности у самой Шарлиз, если она, конечно, не будет столь же скрытна. Это устроить несложно. Она сама заедет к ней узнать, как та себя чувствует – вполне достойный предлог – и сделает это не позднее, чем завтра утром.

–

Вернувшись к заинтересовавшему его накануне дому, Жан Жеро был полон самых радужных надежд. Кое-что интересное о его молодой хозяйке жандарм уже услышал от соседей. Все складывалось как нельзя лучше, и сердце его наполнялось оптимизмом от одной мысли, что он стоял в двух шагах от триумфа. Начать с того, что по свидетельствам местных обитателей, которые на его удачу просто обожали посплетничать, мадемуазель Оллис не так давно перевезла откуда-то из провинции кузена, о котором ранее никогда не упоминала. Кузен как будто был искалечен после падения с лошади и прикован к постели. Однако же ни единая душа не могла похвалиться, что видела его собственными глазами - мадемуазель, которая раньше отличалась бойким нравом и общительностью, никого в дом не приглашала. Но это полдела. С этим к комиссару не пойдешь. Никому ведь не запрещено жить особняком или быть инвалидом со сломанным хребтом. Хотя и странно, что хозяева столь нелюдимы, что не отпирали даже днем, когда он совершил очередную попытку познакомиться с подозрительной парой. Зато не далее, как нынче же утром, любопытная мадам Мантен видела, как от них выходил весьма бледный и сильно растрепанный молодой мужчина, которого ожидал скромный казенный экипаж, и что особенно интересно – он бормотал себе под нос «Чудовище, чудовище» и казался чрезвычайно взволнованным, если не сказать больше. Мадам Мантен умирала от желания узнать, кто это был, и что с ним произошло. Жан Жеро тоже хотел бы полюбопытствовать, что такого чудовищного тот увидел в доме мадемуазель Оллис, и почему он был единственным, перед кем отворилась дверь этого негостеприимного дома.

Если даже расследование завело его в сторону от поисков Призрака Оперы, то все равно он набрел на нечто интересное, и есть надежда – противозаконное.

Этой ночью Жан Жеро решил рискнуть. Он дождется темноты и все же обыщет этот дом. Пусть это и несколько предосудительно – залазить в чужие владения через окно, но иногда следует доверять предчувствиям, что у тебя под носом плетутся сети преступления. Укрывательство преступников, кстати говоря, преступление не хуже любого другого. Возможно, мадемуазель прячет у себя знаменитого убийцу и поджигателя? Правда, трудновато будет доказать, что она сделала это осознанно. Жаль, жаль. Ну тогда он хотя бы доставит комиссару самого беглеца, и за это он никак не может остаться без повышения! Но Жан Жеро, конечно же, надеялся на нечто более впечатляющее. Там за запертыми дверями должно было оказаться что-нибудь такое, что о нем бы заговорили все газеты - о «удивительном чутье» Жана Жеро, который сам, один раскрыл заговор против императора Наполеона III, например. Или обнаружил подпольный золотомонетный двор или виварий, где из людей эксперимента ради делают чудовищ. На худой конец, сошла бы продажа поддельных приворотных зелий и магических предметов.

Ближе к ночи он занял пост на противоположной стороне улочки, откуда подозрительный дом у него виден был как на ладони. Осталось только потерпеть, пока ночной мрак не скроет его фигуру защитным покровом, чтобы не спугнуть обитателей раньше времени.

Но зайти внутрь дома, который он облюбовал, жандарму Жеро была не судьба. Именно тогда, когда он предполагал наступление самого тихого и мирного времени суток, около дома напротив началось странное оживление. Он вытянул шею, предвкушая нечто еще более необычное, чем он смел надеяться, одернул форменную куртку и пощупал пистолет. Да, завтра весь Париж будет обсуждать нюх Жана Жеро, который поспел к самому разгару интереснейших событий.

Он начал беспокоиться, лишь когда число человек, обосновавшихся около дома мадемуазель Оллис, достигло семи. Трех еще он бы взял на себя. Пять… ну, с трудом, хотя он и немало гордился своей физической силой. Но семь? И кто они? Члены сатанинской секты, собравшиеся на очередное ритуальное действо? Заговорщики? – ох, навряд, слишком хорошо! И обидно же будет, если эти люди всего лишь достанут арфы или банджо, или что там еще подобное, и споют для мадемуазель серенаду.

В любом случае, вылазку пришлось отложить до более удобного момента. Жандарм отошел поглубже в тень и стал наблюдать.

–

Эрик, стоя на некотором расстоянии от окна, чтобы его силуэт не соблазнил кого-нибудь проверить, не утратила ли рука твердости и по-прежнему ли поражает десять мишеней из десяти, смотрел вниз, на улицу, где его острый глаз различал движение теней. Годы в подземелье не прошли даром. В темноте он видел прекрасно, так что получил скромное, но все-таки преимущество. Он видел их, они его – нет. Кто-то был там, снаружи, карауля их, как кот у мышиной норы. И не один человек, хотя сосчитать точное их число он не мог. Простые ловушки, которые только можно было создать за несколько часов, могли остановить этих людей, а могли и не остановить. Конечно, кое-кто свалится, насмерть зашибленный чугунным котелком по темени. Но что, если за ним придут еще трое? В подземелье ловушки создавались и совершенствовались годами. А что можно предпринять, когда под рукой нет ничего, кроме старого хлама? Оружия, и то нет. Вон девушка ходит, сжимая обеими руками кинжал, видимо, намереваясь дорого продать свою жизнь. Можно вообразить, как успешно она будет им отмахиваться. Мух только распугивать, а не защищать свою единственную жизнь. Впрочем, вряд ли он будет смотреться намного более выигрышно с удавкой против пистолетов. Наверно, они здорово посмеются. Он бы посмеялся на их месте.

Ему хотелось сказать что-нибудь колкое о том, как нелепо она держит кинжал, словно собирается то ли вспороть себе живот, то ли наколоть щепок, чтобы развести огонь в камине. Но она бы слишком хорошо поняла, что он заговорил с ней не ради того, чтобы уязвить, а всего лишь чтобы разрядить атмосферу. Он наказывал ее молчанием, но себя он наказал не меньше. Ему не меньше, чем ей, хотелось услышать человеческий голос, и кошки, которые скреблись на душе, были не менее злыми и когтистыми.

Утреннюю сцену вспоминать было безумно обидно. Глупо, да. Можно было привыкнуть и не принимать близко к сердцу. И почему каждый раз, когда они делают это с ним – для него всегда как первый? Как потеря невинности. Как первое столкновение с жестокостью и несправедливостью мира. Замкнутый круг, который всегда возвращает его с самое начало, в самое ничтожество.

Больнее всего было то, что он допустил слабость и посмотрел на нее глазами мужчины, в то же время как она - она смотрела на него даже не как на чудовище, а как на несчастное, больное, нуждающееся в помощи существо. Чудовище хотя бы внушало страх, его можно было уважать, какую бы дрожь в коленках не вызывал его победный рык. Но что, кроме жалости, мог вызывать раненый зверь, тигр с перебитой лапой, или волк с выдранными когтями, или орел с подрезанными крыльями? У него не хватало сил даже разозлиться как следует. Слишком обидно и унизительно.

А этот ее доктор – ну что ж. Ничего нового он ему не открыл. Ему всю жизнь приписывали столько злодейств, что однажды терпение истощилось, и он стал соответствовать своей дурной славе. Пусть хотя бы не даром говорят и не зря боятся. Пусть считают его выродком. Он то, чем они его сделали и не больше, их материализовавшийся кошмар об исчадье ада, убивающем голыми руками. Слова живучи. Слова порождают демонов. Вы звали дитя дьявола, и оно пришло за вами. И не во сне, а наяву. Может быть, просто не нужно было звать?

Наверное, он просто отвык. К хорошему ведь так быстро привыкается. Он и пригрелся, воображая, что к нему можно относиться по-дружески, не приписывая ему демоническую сущность. Стал забывать, медленно, но забывать, какую боль причиняет клеймо кровавого безжалостного убийцы, когда он всего лишь поднял руку на кого – на пьянчугу Буке, который угрожал его существованию, его единоличному правлению в Опере, норовил раскрыть его убежище и всячески лез в его дела? Он не трогал его до тех пор, пока тот сам не полез на рожон. И что, этого достаточно, чтобы пугать его именем детей, считать его кровожадным маньяком? Да пропади они пропадом, кому нужна их жалкая жизнь, не нужно было просто путаться у него под ногами, вот и все.

Только Кристине этого было довольно, чтобы твердить, что он убивает без разбору, беспощадно проливая реки крови. Реки крови! Подумаешь, Буке. Он вообще был… никто. Жалкий пьяница и хам.

Сказала бы она так, если бы не видела перед этим его лица? Наверное, нет.

С новой силой, словно ее вогнали поглубже, заныла в душе заноза, оставленная нежным голосом и лучистыми глазами мадемуазель Дайе… или, быть может, уже виконтессы де Шаньи? Стала ли она уже его женой? Видит ли она его гладенькое мальчишеское личико сразу, как только утром выплывает из своих сладких снов? Открылась только начавшая было затягиваться душевная рана, и никуда не деться, никуда не уйти, не спрятаться, не закрыть за собой дверь в прошлое. Одиночество не отпустит, и приговор, вынесенный ему при рождении, никогда не будет смягчен.

– Дым, - прошептала дрожащим голосом Шарлиз, не обращаясь ни к кому конкретно. И правда, откуда-то потянуло дымом. Эрик едва заметно взглянул на ее белое, как мел, лицо, убедившись, что она умирает от страха и просто изнывает от желания услышать что-нибудь успокаивающее. Только от него она не дождется заверений, что все обойдется. Пусть ищет поддержки у своего добросердечного лекаря-альтруиста, заступника бедных и увечных. Не у него. И что толку в кинжале, который она так судорожно прижимает к сердцу? Пусть поборется им с клубами черного дыма или рассечет надвое языки пламени. Читавшиеся в ее глазах страх и беспомощность только питали его обиду, пробуждая черные мстительные мысли. Она так унизила его и считала, что твердя наивное «Извини, пожалуйста, я не подумала» можно легко все поправить. Она даже не позволила ему остаться наедине с его унижением, у нее хватило жестокости сидеть рядом и смотреть, как по его щекам сбегают дорожки слез, упиваясь его уязвимостью.

Он простил бы ее, если бы она обняла его тогда. Но она не могла. Никто бы не смог.

Извинения же пусть прибережет для тех, кому они нужны.

А теперь ей страшно, у нее стучат зубы, и она трепещет, как птица, попавшая в силки. Дрожи, девочка, дрожи. Познай, что такое страх. Что такое безвыходность. Одиночество. Равнодушие. Попробуй выжить в мире, где ты обречен на заклание, как жертвенный агнец, просто потому, что кто-то так решил, на небе или на земле. Попробуй не впасть в отчаяние. Скрыть свою слабость. Выстоять. Выжить. Сохранить себя.

Дрожи, девочка. Тебе есть, чего бояться. Посмотри в бездну. Ты стоишь на самом краю.

Ему ведь тоже страшно. Теперь ему есть за кого бояться. Не за себя. Ему-то как раз нечего терять.

–

Что-то затевалось! И нечто такое, что если и не попадет на первые полосы газет, то все-таки не останется незамеченным комиссаром! Жан Жеро, дрожа от предвкушения, наблюдал, как неизвестные, окружившие дом напротив, обкладывали его ворохами соломы. Ровно столько, сколько достанет, чтобы к рассвету обратить домишко, где наверняка все насквозь деревянное, в груду углей. Вот и спичка чиркнула – в тишине ночи очень хорошо отдаются звуки. Пламя занималось медленно... может, солома сыровата? Интересно, интересно. Мадемуазель Оллис, кому это вы так не угодили, любопытно узнать? Ох и дыму же, однако! Не столько того огня пока, сколько начадило.

Странные все ж таки обитатели. Уж не хотят ли они заживо сгореть? Пора уже им и появиться на пороге, таща с собой нехитрый скарб, который не поздно еще спасти от пожара. Кричать «караул». Звать на помощь соседей, чтобы заливать огонь. Ан нет. Затаились. Подозрительные люди…

А вот эти, что бродят тенями кругом, ожидая, пока хозяев удастся выманить наружу, даже не подозрительные, точно преступники. Жан Жеро уже видел заголовок в завтрашней газете - «Поджигатели в Обервилье». Он еще раз пощупал пистолет. Скоро, скоро, дружочек. Вот обождем еще немного, вдруг упрямые хозяева все-таки покажутся и хоть немного отвлекут на себя внимание. Все-таки семеро есть семеро. А он один.

Между тем, пламя уже лизало стены и разгоралось все сильнее и сильнее. Этак еще немного и некого будет спасать. Домишко-то старый, прогнивший, обвалится в два счета. Кого там потом вытащишь из-под обломков? Да никого, пепел разве что вымести и развеять по ветру, читая заупокойную молитву.

Самоубийцы что ли поселились в этом доме? Или йоги какие индийские, которым и пламя-то нипочем? Им что ли предпочтительнее заживо сгореть, чем быть торжественно спасенными храбрым жандармом Жеро от рук этой шайки бандитов, что ждут своей добычи, как стая голодных грифов над умирающей лошадью? Долго они там еще собрались выдерживать характер? Или угорели от дыма и задохнулись? Была не была.

Жан Жеро завозился с пистолетом, доставая его из кобуры. Звякнули мелкие деньги в кармане, скрежетнул о стальные пуговицы пистолет, заскрипели сапоги – и не особенно новые ведь. Как все-таки разносится в ночи каждый шорох… словно… шорох…

О Матерь Божия.

Они услышали его. Повернулись к нему. Нет, они никак не могут видеть его, никак. Он надежно скрыт тенью. Слился с ночью. Абсолютно невидим. Он недаром обучался науке быть незаметным - подкрадываться, выслеживать и заковывать в наручники так быстро, чтобы преступник не успевал опомниться. Жандарма Жеро не так-то легко обнаружить, когда он того не хочет. Все, что они могли слышать, это потрескивание пламени, вот и все, не больше.

Только почему тогда они показывают пальцами в его сторону?

Ч-что им здесь нужно?

Жан Жеро повернулся и побежал прочь.

Тени, караулившие дом Шарлиз, устремились за ним. Он бежал так быстро, что они настигли его лишь в самом конце улицы...

– Это всего лишь какой-то полицейский, - протянул низкий голос с грубым, неприятным для слуха акцентом.

– Совпадений не бывает, - откликнулся голос жесткий и надменный. – Чего ему могло понадобиться, именно сегодня, именно здесь?

– Ему нужны мы?

– Но зато он не нужен нам.

И тени скользнули назад, туда, откуда пришли, а Жан Жеро остался лежать со свернутой шеей. Он нашел свой далеко не героический конец прямо напротив лавки ювелира Крейцмана, и таким образом его расследование совершило полный круг, вернув его туда, откуда он его начал.