16. Глава 16

В эту ночь не случилось ни ветра, ни бури, но Эрик все равно слышал их. Они пели в его голове, вторя печальному плачу валторн, горестным стонам гобоев и тромбонов, вздохам флейты и завыванию труб, грозно перекрывавших голос оркестра своими низкими трагическими тонами. Литавры создавали из ничего голос молнии, и их яростные вскрики вспышками гнева обезумевшей стихии врывались в воспаленное сознание. Ему казалось, что нити музыки вплетены прямо в ткань мироздания, и любой, каждый при желании может закрыть глаза, отрешиться от всего, и тоже приобщиться к этим прекрасным звукам, разделить их с ним и обрести нечто более ценное, чем какие-то суетные мелкие радости. Вдохнуть красоту и слиться с ней. Пропустить ее сквозь себя. Этой красоте не было дела до всех видимых внешних проявлений, и даже прикоснувшись к такому, как он, она оставалась все такой же чистой, возвышенной и незапятнанной. Невыразимо прекрасной. Отделившись от него, музыка улетала дальше в небеса, унося с собой частичку его самого, но и оставляя взамен долю своего совершенства. И даже творец всего сущего по справедливости должен был отворачиваться в досаде, понимая, что его собственные бури не столь безупречны, их требовательный голос не столь внушителен, а плач его ветра не так надрывает душу, как ветер, о котором тревожно наигрывало многоголосие альтов. Может быть, это и есть безумие, слышать голос ветра, которого нет? Не так ли сходят с ума? Или это весь мир проклят глухотой, а ему как единственное утешение за несложившуюся жизнь дарована способность слышать нечто за границами восприятия обычных человеческих чувств? Ночь не онемела, все-таки не онемела, не лишила его своей милости, не отвернулась от своего хозяина, создателя чувственных снов и чудовищных кошмаров, рождаемых от темной страсти поющего в подземной тьме органа или игривого голоска клавесина. Ночь не покинула в беде своего отпрыска, прильнувшего к ее темному, орошенному водопадом звезд бархатному покрову, ища спасения и поддержки. Музыка ночи была ранена, но оправлялась, оживала, крепла, набирала новую силу. А может, это была какая-то другая музыка, музыка непроглядной предрассветной тьмы и приближающегося рассвета, которая пришла на смену той, что оставила его, уйдя рука об руку с Кристиной. Слышит ли она ее в ночи, раз увела с собой? Или ночи ее полны лишь светлых невинных снов и предвкушения грядущего счастья? Или же, напротив, они подобны самой вольной и волнующей грезе, где музыка ночи нашептывает ей пылкие желания и дарит пронзительную сладостную дрожь, отдаваясь которой она тонет в объятиях того, кто подтолкнул ее разбить сердце своего учителя и вывел прямо под лучи утреннего солнца.

Солнца.

Которое скоро взойдет. А он не знает, не знает и не представляет себе, как справится с этим испытанием. Это слишком много. Больше, чем он может выдержать. И даже маску, свою вторую кожу, одеть невозможно, невыносимо даже подумать о том, чтобы прижать что-то к щеке, пылающей словно сам дьявол дал пощечину раскаленной пятерней. Если б речь шла о нем одном, он без колебаний провел бы светлое время суток под защитой тесных, но надежных стен убежища, даже рискуя, что кто-нибудь из любопытных местных на него наткнется, мало ли – дети придут играть, или влюбленные назначат друг другу свидание. Для самых неудержимых и жадных до новых впечатлений у него всегда был бы ответ в виде мгновенно затягивающейся на шее петли.

Он мог бы придушить и при Шарлиз. Не остановился бы.

Может, даже хотел бы показать ей, что он не тот, кем она его считает. Он грозен и беспощаден, и ей следовало бы трепеща склоняться перед ним. Там, в темных пещерах его подземелья, легко было оставаться могущественным. Там ему не перед кем было выдать правду о том, как он на самом деле слаб.

Но он не cмог бы сделать того же при Жеане. Которому было только полтора месяца. Который еще ничего не понимал. Но ведь маленькая, хрупкая, невинная душа уже поселилась в нем, и пусть еще была нераспустившимся бутоном, но она существовала и должна была оставаться чистой. Может быть, тогда хотя бы ему силы небесные позволят быть ангелом в раю. Не в аду.

Пусть он сам мог ответить миру жестокостью на жестокость и не раскаиваться в этом, отринуть законы общества, которое не погнушалось растоптать его, но не мог научить этому своего ребенка. Жеан заслуживал лучшей участи. Его душа не должна быть искалечена с самого раннего детства. Увидеть, как проливается кровь, проследить, как отлетает чужая душа в ад или в рай – успеет. Пусть пока есть, кому его защитить, он не узнает, что такое кошмар наяву. Может быть, он снова станет уязвимым – через Жеана, и пусть. Пусть он попадется вновь на отравленную приманку, он уже пошел на это однажды добровольно – ради любви, и если потребуется – пойдет снова. Если он заслужит таким образом, чтобы кто-то полюбил его, поверил ему и полагался всецело, значит пусть будут искупительные жертвы. И он согласен, даже если в жертву потребуется принести его собственную кровь. Лишь бы круглые водянисто-зеленые глаза беззащитного существа, которое ему доверили, не уставились на него однажды с испугом.

Нельзя повторить однажды сделанную ошибку.

Он испугал и потерял Кристину. Это больно, но… он сумеет обойтись без нее, утешаясь тем, что подарил ей счастье, и может быть – по справедливости так и должно быть – она вспоминает его с долей благодарности. Но любовь к женщине это еще не все. Любил ли Лир свою жену? Любила ли она его? Так ли важно? Он любил свое дитя, которое никогда не предавало его. Ни за что бы не отвернулось.

И поэтому он наступил себе на горло и позволил увлечь себя навстречу первым лучам рассвета. Будь его тело изо льда, он и то не мог бы испытывать большего ужаса перед солнцем. Он обязан был рассеяться, как морок, при первом же прикосновении теплых лучей света или рассыпаться в пепел, как вампир, потому что сама земля должна была возмутиться против подобного оскверняющего ее непотребства. И так было бы проще, рассыпаться в прах и перестать быть. Но на подобную милость надеяться не стоит. Утро придется пережить. Он должен. У него есть обязательства.

Ожидание казни хуже самой казни. Небо только начинало слабо розоветь, а пепелище осталось далеко позади. Не особо задумываясь, куда идут и где собираются остановиться, они с Шарлиз проделали немалый путь, стараясь хотя бы придерживаться нужного направления и полагаясь в том лишь на свое чутье. Тьма редела, медленно уступая место свету, и было так жутко, словно с приближением утра мир наполнялся ядовитыми испарениями. Эрик не знал ничего лучше музыки, чтобы спрятаться от тоски и страха, это было то единственное, что позволяло ему продержаться долгие годы без единого друга. Музыка была его близкими, любовницей, единственным собеседником и смыслом существования, и она пришла к нему по доброй воле, чтобы снова помочь и дать силы, не требуя взамен ничего, кроме как слышать ее и запоминать, и мысленно раскладывать на отдельные партии для его будущего оркестра.

И хотя не было бури и ветра, и Лир с шутом не брели прочь куда глаза глядят, распростившись с привычным миром и превратившись в одночасье в гонимых и бездомных, но Эрик все равно видел холодную желтоватую степь, слышал рев стихий и знал, как бы он создал на сцене иллюзию того, что унылая вересковая пустошь простирается далеко за горизонт. И слышал, как в его голове оплакивает низкое предательство грустный напев валторн. Легко слышать, когда и сам он был таким же отвергнутым, гонимым и близким к помешательству. И так же одиноко брел по степи – или по темным парижским улочкам - что по большому счету не так и важно.

Он напрасно нарисовал Шарлиз Гонерильей. Он ошибся. Она была Шутом. Ядовитым, лукавым, обманчиво глупым, но все-таки верным спутником.

Эрик не сожалел, что второй раз в его жизни его музыку пожрал огонь. Его совершенная память восстановила бы даже титанический труд «Дон Жуана», где каждая нота была выстрадана, каждый перелив песни был отзвуком его потаенных желаний, каждое пропетое слово – криком его души. Но «Дон Жуана» он не хотел больше видеть. Не хотел помнить. Пусть будет предан огню. Пусть никогда больше не возродится память об охоте, где он был и гордым орлом, пикирующим на беззащитного кролика, и кроликом, замирающим на мушке у безжалостного охотника, для которого тот всего лишь добыча. Будет другая музыка, новая, которая верным псом следовала за ним по пятам, нашептывая ему в ухо мелодии, изумительные в своем совершенстве. С таким спутником ему ничто было не страшно. У него был собственный мир, куда всегда можно было ускользнуть.

И пусть в реальном мире его преследовали несчастья всех сортов и мастей, и нигде он не мог найти тихого пристанища, все это можно было не допускать в сердце, пока там гневным протестом звучала тема предательства.

Боги, в высоте

Гремящие, перстом отметьте ныне

Своих врагов! Преступник, на душе

Твоей лежит сокрытое злодейство

Опомнись и покайся! Руку спрячь

Кровавую, непойманный убийца!

Кровосмеситель с праведным лицом,

Клятвопреступник с обликом святого

Откройте тайники своих сердец,

Гнездилища порока и просите

Помилованья свыше! Я не так

Перед другими грешен, как другие-

Передо мной. (с) В.Шекспир

–

–

– Значит, вы понимаете, мадемуазель, что я в любой момент могу арестовать вашу мать за пособничество?

– Но… это ведь неправда.

– Отчего же неправда. Правда. Господин виконт де Шаньи показал, что сведения о местопребывании преступника им получены непосредственно от вашей матери. Таким образом, скрывая их от правосудия, она совершила противозаконное деяние. Ваша мать покрывала убийцу. Вы это осознаете? Кроме того, она попустительствовала и помогала шантажу, на который неоднократно жаловались господин Андре и господин Фирмен. Этого достаточно, чтобы она провела несколько лет, обдумывая свое поведение. Гильотину не обещаю, но время, проведенное за решеткой, женщин не красит. Ваша мать выйдет на свободу седой старухой.

– Умоляю вас, комиссар. Моя мама не хотела причинить никому вреда.

– Если бы ваша мама одумалась на несколько дней раньше и показала дорогу жандармам, то как минимум один человек остался бы в живых. Кроме того, имуществу владельцев Опера Популер не был бы нанесен столь значительный ущерб. Как вы считаете, мадемуазель, это означает, что ваша мать не причинила никому вреда или нет?

– Но мама не могла знать…

– Как же не могла, когда и мадемуазель Лорет, и мадемуазель Жермен, и еще вот у меня список имен тех девушек, что лично слышали, как ваша мать предупреждала рабочего Буке о том, что ему следует опасаться за свою жизнь. И в результате – он все-таки погиб. Так что же? Ваша мать ничего не знала о преступлениях? Нет уж, мадемуазель, все она знала, знала и попустительствовала и препятствовала правосудию.

– Но она не могла просто взять и выдать его! Господин комиссар! Он бы убил ее!

– О нет, мадемуазель. Боюсь, вы не понимаете. Правосудие не беспокоит, что какая-то мадам Жири боялась стать очередной жертвой. Ее обязанностью было придти сюда и сообщить об имеющейся у нее информации, которая может помочь следствию. И далее бояться ей было бы нечего и незачем, так как преступник был бы арестован и лишен возможности творить зло. Страх не может служить оправданием. Не забывайте, мадемуазель, господин Пьянджи был бы жив, если бы накануне премьеры отряд жандармов спокойно спустился под оперу и окружил убежище негодяя. Ваша мать не менее Призрака Оперы виновата в смерти знаменитого певца.

Мэг Жири устало опустила голову. По правде, ей уже было все равно. Пьянджи, Призрак, пусть бы все жили или умирали, делали все, что им угодно, только покинули ее жизнь. Пусть бы все они поубивали друг друга. Бедная мама. Когда она положила ей на колени найденную внизу белую полумаску, та закрыла лицо руками и застонала так, словно пережила крушение мира. После они никогда не обсуждали все, что случилось. Мать замкнулась в себе и часами сидела у окна в печальной задумчивости, не занятая никаким делом. Она предала доверие полагавшегося на ее верность друга. Она едва не обрекла воспитанницу на вечное рабство в ночи. Она не помешала убийству невинного человека. Как бы ни поступила она тогда – кто-то должен был пострадать. Кто-то из небезразличных ей людей. Сама Мэг долго мыкалась по Парижу в поисках работы и наконец поступила в открывший год назад на Монмартре «Фоли Бержер», где еще набирали девушек в кордебалет. Новая работа не нравилась ей. В «Фоли Бержер» не было души. Сюда приходили повеселиться, отдохнуть, иногда и уйти после спектакля в номера с одной из хорошеньких молодых танцовщиц. В родной опере было то же самое, и все же в ней жил дух служения Искусству, который поддерживали такие люди, как ее мать.

– Господин комиссар. Вы ведь пригласили меня не просто так, верно? Не для того, чтобы поговорить со мной о моей матери. Уже прошло полтора месяца со дня пожара в театре, и если до сих пор вы не арестовали мою мать, значит, вам это не слишком нужно. А теперь мы с ней вам зачем-то понадобились. Зачем?

– Вы не так наивны, мадемуазель, как может показаться на первый взгляд, - благодушно заметил Жювиль. – Естественно, мне нет никакого интереса отправлять пожилую даму в тюрьму. Хотя я могу это сделать. Однако мне не нужна мадам Жири сама по себе. Мне нужен Призрак Оперы. Живой. Которого можно отправить на гильотину. Чтобы поймать его, мне нужны вы. Теперь, когда я знаю, что он жив, находится в Париже и приблизительно в какой части его устроил себе новое обиталище, осталось только выманить его. К сожалению, невесту виконта де Шаньи не может быть и речи привлечь к этому делу. Очень жаль, но нам придется считаться с нежеланием виконта далее иметь что-то общее с этой историей. Но мы обойдемся и без него, и без мадемуазель Дайе.

– Поверьте, господин комиссар, что ни я, ни моя мать не имеем никаких связей с Призраком. Мы его ни разу с тех пор не видели. И я бы только рада была, если бы так оно и оставалось впредь. Он разрушил нашу жизнь.

– О нет. Если вы не хотите увидеть вашу мать в тюрьме вместе с проститутками и воровками, то вы должны быть заинтересованы увидеть его снова.

– Но я действительно не имею понятия, где скрывается Призрак, если он действительно жив!

– Никто не знает. Вот для этого мне и нужны вы или любая другая безобидная с виду девушка, которая сможет узнать его, если увидит. И которая знает толк в том, что может его заинтересовать.

Мэг в отчаянии всплеснула руками.

– Но я видела его всего один раз и мельком, на расстоянии! И не знаю ничего сверх того, что знают другие из газет!

– От вас и не требуется снабжать меня информацией. У меня для вас другое дело, и уж оно-то вам по силам. Я даю нам с вами месяц, мадемуазель, - комиссар беспечно пожал плечами. - Если через месяц Призрак будет слушать речь прокурора в зале суда, я буду считать мадам Жири невинной жертвой обстоятельств. Иначе – пусть пеняет на себя. Можно построить обвинительную речь и так, что вашу мать признают не просто сообщницей, а и вдохновительницей преступлений. В конце концов, какие возможности были у несчастного урода? Гораздо меньшие, чем у близкой к директорам дамы-балетмейстера. Это тянет минимум на полноценный шантаж. Может быть, свихнувшийся под оперой бедняга писал свои угрозы под диктовку более умной и хитрой особы?

– Что вы от меня хотите? – глухо отозвалась девушка.

– Другой разговор, мадемуазель. Вижу, наконец до вас дошло, что со мной следует ладить. Итак, вот - смотрите. Здесь кое-что, что удалось собрать после того, как добрые служители Терпсихоры в досаде разнесли в клочья убежище нашего Призрака, не обнаружив там его самого. Мне самому, знаете ли, медведь на ухо наступил. Мне ваши полосы да кружочки ни о чем не говорят. Впрочем, я найду людей, которые смогут погудеть на трубе или попиликать на скрипке, и не важно, насколько отвратительно это будет звучать. Чем отвратительнее, тем лучше. Мне нужно, чтобы вы выбрали нужные ноты, - он протянул девушке листы, исписанные размытыми чернилами – должно быть, ноты выловили из воды. - Большой отрывок не нужен, пусть будет мало, но узнаваемо. Не нужны никакие Моцарты и прочие великие. Найдите что-нибудь, принадлежащее перу вашего подземного маэстро. Будет отлично, если это будет что-нибудь из печально известного «Дон Жуана». Но не обязательно. Главное, чтобы под эту мелодию, которую после будет фальшиво напевать весь парижский сброд, вы могли станцевать. И это будет лучший номер балагана, который через денек расположится на Рыночной площади в Обервилье. Шоу уродов, глотатель шпаг, фокусники, клоун и великолепный танцевальный номер памяти Призрака Оперы. Выбирайте музыку, мадемуазель. Афиши будут готовы уже к вечеру. Надеюсь, вы будете популярны среди черни.

Мэг немеющими пальцами взяла в руки разрозненные, грязные ноты.

– Он убьет меня, если я сделаю это с его музыкой, - пробормотала она.

– Ну, мои люди вас подстрахуют. Впрочем, не думаю, что он кинется сразу же душить вас. Должно же его заинтриговать, что привело балерину в пошлый дешевый балаган. А ваше дело, если потребуется, рассказать ему жалостливую историю и заманить в мои руки. Можете говорить что угодно, хоть что ваша матушка при смерти, хоть что вы собираете пожертвования на свадебный наряд для Кристины Дайе. Главное, чтобы ветер слухов донес до него весть о том, как соблазнительна танцовщица, которая пляшет на площади под веселенькое тра-та-та из его творений. Зная то, что мне рассказал виконт, не сомневаюсь, что Призрак будет в восторге от сочетания его музыки, балагана и дочери Жири. Вы выбрали, мадемуазель? Не смотрите на ноты, будто они вас покусают. Вы хотите, чтобы у вашей матери было все в порядке или нет?

Руки девушки вяло перебирали фрагменты и черновики партитур и наконец извлекли один. Желтоватый нотный лист лег на стол между ней и комиссаром.

– Это танец цыганки. Мой танец. Я танцевала его на сцене. Он из «Дон Жуана».

– Показывайте.

– Здесь? Без музыки?

– О, от вас не требуется технического совершенства. Качество вашего исполнения меня абсолютно не волнует. Можете спотыкаться и быть неуклюжей, как корова. Это ваши проблемы, если вас закидают гнилыми овощами или освистают каким-нибудь иным принятым у них способом. Там, знаете ли, публика не интеллигентная. Пока же я просто хочу взглянуть, что именно вы намереваетесь исполнять.

Мэг Жири покорно встала и, разувшись, поднялась на высокие полупальцы. Сделала несколько па, вперив безрадостный взгляд в золотистый паркет кабинета комиссара. Он смотрел не больше минуты, потом махнул рукой в знак того, что удовлетворен.

– Только больше жизни, мадемуазель, больше энергии. Не будьте сонной мухой. Если вы своим трагическим видом отпугнете мне Призрака, поверьте, ваша мать сполна расплатится за мое разочарование.

Балерина остановилась, без слов глядя на Жювиля. Но он размышлял о своем.

– Что ж, на сегодня вы можете быть свободны, мадемуазель. Готовьтесь провести воскресный день с нами. Я жду вас утром. Вам дадут костюм, и мои люди отвезут вас на ярмарку, где все подготовят к вашему выступлению. Рекламу этого представления я беру на себя.

Она опустила глаза и вышла, не прощаясь.

Бедная девочка. Конечно же, Призрак и разговаривать с ней не станет. Свернет ей шею за святотатство, да и дело с концом.

Жаль белокурую малышку, хороша, дивно хороша. Зато у них будет свежее покушение. Может быть даже труп, если они не успеют схватить его раньше.

Но его люди будут начеку. И кровавый убийца ответит за свои преступления.

За Буке, за Пьянджи. За Жеро и, возможно, Мэг Жири.

–

–

«Отчет, который вы мне предоставили, не выдерживает никакой критики.

Я хочу видеть совершенно однозначные доказательства. Где тело, если девушка мертва? Где ее кости? Где останки? Кто видел ее мертвой? Где эти люди? Меня не интересуют пустые слова. Где письма? Вы держали их в руках? Вы лично их сожгли? В любом случае, я желаю видеть их пепел. Вы понимаете, что речь идет о государственных интересах?

Мне непонятно, как молодой особе хватило характера сгореть заживо и не попытаться спастись. Подозреваю, что ваши люди просто упустили ее.

Я не удовлетворен. Вы провалили задание и показали себя полнейшим дилетантом.

Сотрудничество с вами, барон, меня более не интересует.

У вас есть двадцать четыре часа, чтобы покинуть пределы Франции.

Штандер.

29.04.1870»

–

–

Более всего остального Моник сожалела, что не попросила Франца поехать с ней. То есть, она сознательно поехала одна, желая переговорить с Шарлиз с глазу на глаз, но теперь жалела, что ей некого схватить за руку, дрожа и зажмурив глаза. Она стояла перед черными стенами. Перед унылыми черными развалинами. Дверь была открыта, вернее, отсутствовала вовсе, снятая с петель, и внутри тоже все было одинаково черно и печально. Горький въедливый запах дыма пропитал воздух.

Она осторожно вошла, оглядываясь в надежде увидеть кого-нибудь. Неужели… бедная Шарлиз погибла? Как мог случиться такой ужасный пожар?

Ей казалось, что стены поскрипывали, готовые осыпаться, как карточный домик. Здесь опасно было оставаться. Она подняла голову и увидела над собой весеннее нежно-голубое небо. Перекрытия обвалились, крыша тоже, путь на второй этаж был перекрыт рухнувшей балкой.

– Мадемуазель?

Моник Дюваль вздрогнула и резко обернулась.

– Мадемуазель Оллис, полагаю?

Она невольно отступила назад. Ее беспокоил этот человек, который смотрел на нее с порога. Слишком суровая складка пересекала крупный широкий лоб. Слишком пристально и цепко глядели на нее чуть сощуренные глаза. И за спиной у него маячили еще люди. Двое.

– К-кто вы? – проговорила она, заикаясь. – Что вам нужно?

Мужчина рассмеялся.

– Я хочу знать, где Шейла Прево, мадемуазель. Более ничего.

– Я не…

– Мадемуазель Оллис, не тратьте мое время на ложь.

– Я не мадемуазель Оллис…

– Естественно. А я не Пьер Дювонн. Вы здесь гуляете по пепелищу, вероятно, любуясь окрестностями. И решили взглянуть поближе на развалины Помпеи. Вы это мне хотели сказать?

– Нет, я всего лишь хотела объяснить, что…

– Взять ее! Вижу, нет смысла тянуть время. Будем разговаривать в другом месте.

Она не успела вскрикнуть, как ловкие пальцы завернули ей руки за спину, а рот ее заткнули кляпом, не позволяя ей звать на помощь.

–

–

– Сен-Дени большое.

Эрик повернулся к приунывшей Шарлиз, чье замечание не скрывало ее пессимистического расположения духа. Они сидели на могильной плите безлюдного кладбища, где поутру не было ни живой души. Ветер чуть шевелил мягкую траву. Пахло весенней свежестью, словно не на кладбище вовсе, а в парке или в лесу, где распускаются первые цветы, зеленеют травы и перекликаются молодой листве оживившиеся от первого тепла пичуги. Он устроился удобно, привалившись спиной к каменному надгробию, и приложил к ожогу холодный компресс, отогнавший жалящие укусы боли и принесший желанное облегчение. Ему не хотелось возвращаться мыслями в реальность. Не хотелось уходить из мира, что дарил ему музыку, - музыку, которую Шарлиз не способна была услышать, и которая как раз складывалась в величественную арию, игравшую у него в голове. И его раздражал ее голос, произносящий какие-то обыденные, ненужные вещи и отвлекавший его. Ну да, Сен-Дени большое. И что с того? Он хотел бы слышать голос, который мог бы выразить красоту мелодии, сотканую им в голове. Нежный, высокий и певучий. Чудесное лирическое сопрано его ученицы. Если нет, то лучше никакого вовсе. Его устроит и тишина.

– Эрик?

Придется все-таки отвечать.

– Что ты хочешь услышать? Что Сен-Дени слишком велико, чтобы разыскать там дом, который ты вероятно унаследовала после тетки-утопленницы? Или заверения, что не пройдет и часа, как мы обыщем каждый закоулок и найдем его?

– Не хочешь разговаривать, так и скажи.

– Не хочу разговаривать, - подтвердил он холодно, удовлетворившись тем, что Шарлиз сердито скрестила на груди руки, задетая его равнодушным тоном. А почему он должен быть с ней вежлив? Чтобы она решила, что может держаться покровительственно, как заботливая старшая сестрица? Глупая девчонка.

– Значит, у тебя нет никаких идей?

Нет, не конец еще разговорам. От Шарлиз так просто не отделаешься.

– Идей насчет чего?

– Насчет того, как найти дом, не привлекая к себе внимания, естественно, - нетерпеливо произнесла девушка. - Или у нас есть лучшее место, где можно остановиться? Можно, к примеру, выкопать берлогу на кладбище. Или поселиться в склепе, выметя чей-нибудь прах и отодвинув парочку скелетов. Тебя устроит?

– Вполне. Хорошая мысль… насчет склепа, - откликнулся он.

– Не жди только, что я буду носить тебе в склеп обеды и горячую воду. Дичай там сам, пока борода изо мха не вырастет.

– Ради бога, мне прислуга и не нужна, - фыркнул он. Шарлиз нахмурилась.

– Ну ты как себе знаешь, Эрик. Но мой племянник нуждается в нормальных условиях. Можно конечно, и тут на кладбище прожить, супа из крапивы наварить, подаяние у ворот собирать, в воскресенье, наверное, хорошо подают. Но, ты меня прости, это как-то на любителя судьба.

Жеан, да… Она права. Жеану нужен настоящий дом.

– Так ищи же. Неужели так тяжело найти дом, зная кому он принадлежит? Спроси у кого-нибудь, - Эрик знал, что ее будет злить его снисходительный тон, будто она глупая маленькая девочка, которая ничего не умеет. Но за последние сутки он уже так уронил себя перед ней… Как вернуть хотя бы часть самоуважения, заставить ее забыть его слезы, боль, страх? Нет, шпильками статус-кво не восстановить. Этого мало. Если бы он умел по-другому… если бы умел.

– У кого спросить? – сдержанно переспросила Шарлиз. Она не собиралась ссориться. Хотя у нее недовольно раздувались ноздри, и в глазах вспыхивали нетерпеливые огоньки.

– Да у кого угодно, - он неопределенно махнул рукой. Вот так вот, девочка. Очевидно ведь, у кого. Что тут еще спрашивать? Неужто сама не понимаешь?

Она сохранила спокойствие.

– Ты считаешь, что это безопасно? Расспрашивать?

– О господи, конечно же, я не предлагаю тебе ходить по Сен-Дени, рассказывая всем и каждому, что ты и есть Шарлиз Оллис, племянница мадам Прево – убейте меня, пожалуйста. Оденешься кем-нибудь, на кого мало обращают внимание.

– Монахиней? – подумав, предложила она.

– На них как раз обращают внимание. И потом, в тебе так же мало от монахини, как во мне от ангела, - он самоуничижительно усмехнулся. – Таких рыжих раньше сжигали на костре. Просто на всякий случай, от греха подальше. Нету у тебя во взгляде ничего смиренного и благочестивого.

– Не знаю, считать это оскорблением или комплиментом.

– Чем хочешь, - он безразлично пожал плечами.

– И кем же ты предлагаешь меня одеть?

– Сойдет и кокотка в поисках покровителя.

– Чудесно. Шлюхой. Замечательно. Это ты хорошо придумал, - процедила она сквозь зубы, метнув на него обжигающий взгляд. Эрик не отреагировал, продолжая спокойно развивать свою мысль. Конечно, можно бы придумать и что-то другое, но разве есть лучший способ вернуть девушку на место, сбив с нее флер самоуверенности?

– Это лучший способ отвлечь внимание от твоей внешности, - проговорил он. – Кто смотрит на лица девок? Никто. Мы достанем тебе яркое платье, в котором ты будешь на редкость вульгарна. И у тебя будет повод приставать к незнакомцам с разговорами. Скажешь, например, что ты дошла до жизни такой, потому что твоя хозяйка мадам Прево выгнала тебя с работы из-за того, что ты дурно вытирала пыль.

– А потом что прикажешь, спать с ними, чтобы заработать на кусок хлеба? – Шарлиз все-таки разозлилась. Сильно разозлилась. Голос ее зазвенел высоко и гневно. Эрик брезгливо поморщился.

– Это уж как хочешь.

– А в бордель воровать мне платье с декольте ты пойдешь, Эрик?

Туше.

Естественно, нет. Таким, как он, в подобные места путь заказан. Даже ко всему привычные и не особо переборчивые беспутные девки умеют пищать и орать. Впрочем, если они очень закаленные, могут просто лопнуть от смеха. Чудовище выбралось из своего темного логова и пришло терять невинность. Смешно.

Нет уж, он знал единственный способ, как получить то, что ему требовалось.

С Пьянджи этот способ сработал.

А он ведь стоил дюжины уличных девок.