17. Глава 17.

Как же ей не хотелось его отпускать.

Она предчувствовала, что Эрик сделает какую-нибудь глупость. Именно с таким выражением, решительным и упрямым, и совершаются все самые отчаянные безумства. Но как его остановишь? Она знала, что если начнет его убеждать, названый кузен станет упираться с удвоенной энергией. Ей придется положиться на его здравый смысл. И еще на его привязанность к малышу. Ну не может человек, способный полюбить столь обделенное существо, быть по-настоящему жесток. Не может рисковать тем малым, что у него есть, ради сиюминутной прихоти.

– Я не останусь здесь на кладбище, одна, - проговорила она, скармливая Жеану остатки выпрошенного у матушки Мантен молока. Она старалась не смотреть на Эрика, чтобы взглядом не выдать волнения, от которого сейчас могло стать только хуже. Только краем глаза наблюдала, как он пытался аккуратно прицепить маску, но в конце концов в раздражении отшвырнул ее в сторону, чертыхнулся и долго сидел молча, до крови кусая губы. Он не отвечал ей. О чем думал, она не знала. Понимал ли он, каким самоубийством отдавала его вылазка? Наверное, да. Но не собирался отступать. – Эрик, я не останусь здесь. Ты меня слышишь? – снова обратилась она к нему.

– Ну и где ты предпочитаешь остаться? – голос его звучал недовольно, словно она утомила его своими капризами. Хотя она ни разу еще не пожаловалась на то, что напугана, устала или озябла.

– Отведи нас на какой-нибудь постоялый двор. Надеюсь, если я соскребу все мелкие монеты, то у меня хватит на то, чтобы перекусить. Есть хочется, - вздохнула Шарлиз. – Можно было бы съездить к месье Жапризо, кстати, который должен тебе кое-каких денег. Тогда можно было бы спокойно провести пару дней в гостинице. Но на извозчика у меня не хватит, а пешком идти слишком далеко.

– Не пойду я ни на какой постоялый двор, - его, кажется, передернуло от одного ее предложения. Значит, он собирался прятаться, по-прежнему собирался прятаться. Какие же планы и идеи бродили в его голове? Куда собирался идти? Знать бы. У нее заныло под ложечкой от тревоги.

– Можно ведь обождать вечера. Начнет темнеть. Будет проще.

– Ты, кажется, не хотела ночевать на кладбище? – уточнил он с насмешкой.

– Знаешь, лучше я разок переночую в склепе. Чем… - она оборвала фразу. Что она хотела сказать ему? Может быть, чем в тюрьме? Или чем в гробу?

– Чем что? – спросил он с угрозой, чувствуя что непродолженная фраза несла ему какую-то обидную издевку. Ну почему она так упорно сопротивлялась? Почему не хотела позволить ему просто решить затруднение так, как он привык? Он же не желал ей ничего плохого. Могла она хотя бы принять то, что он предлагал ей, и поблагодарить? Есть вообще в мире благодарность? Или это пустой звук? Какой смысл помогать глупой пичуге, запутавшейся в чужих силках, если она трепыхает крыльями, мешая высвобождать ее из ловушки? Почему бы ей просто не помолчать?

– У меня дурное предчувствие, - просто сказала Шарлиз. Что бы он ни задумал, ей это заранее не нравилось. Это отражалось у него в глазах – бездна, в которую он намеревался увлечь их. Может быть – из лучших побуждений. Но бездна от этого не становилась менее глубокой. – Пожалуйста, Эрик, не спеши уходить. И у Жеана, мне кажется, начинается жар. Он, наверное, промерз.

Она пользуется его слабостью. Да простит ее Господь, но она играет на чувствах, играть на которых грешно. Это непорядочно, она знает. Но она пока не придумала другого способа удержать его. Прости, Боже. И прости, Эрик. И Жеан тоже пусть простит.

Эрик тут же шагнул к ней, растеряв все свое холодное высокомерие, которым он отгородился от нее. Пальцы, которые только что гневно сжимались в кулаки, пока он пререкался с ней, ласково прикоснулись к нежному белому лбу, который целиком поместился бы у него в ладони.

– Я ничего не чувствую… - пробормотал он. Шарлиз молчала, не сводя глаз с личика ребенка, боясь, что на светлой коже ее щек проступит яркий и очень заметный румянец стыда, если только она поднимет взгляд. Маленький Жеан молчаливо снес прикосновение, не испугавшись и не приветствуя его улыбкой. Серьезный ребенок. Его сосредоточенный взгляд иногда пугал ее. Это взгляд не видел ее, не следил за ней, какими бы яркими игрушками она его не привлекала. Он видел нечто невидимое глазу у нее за спиной, а она даже не была преградой для его зрения. Он смотрел сквозь нее. Или ей так казалось.

– Может быть, мне померещилось, - признала она тихо. Но зерно тревоги уже взошло, Эрик, поколебавшись мгновение, присел около нее, и на лице его отразилась беспомощность. И ему даже в голову не пришло, что она сказала так, только бы остановить его, заставить его задержаться и еще раз все обдумать. И слава Богу. Если бы он понял, что она лжет, никогда больше не поверил бы ей.

– Давай его мне, мои руки теплее…

Шарлиз покорно отдала ему Жеана. Затем встала и медленно пошла между могил, читая надписи, чтобы отвлечься. Что делать дальше, она не знала. Ничто в ее жизни не подготовило ее к нынешним событиям. Пусть ее юность не была проста и безоблачна, но была черта, которую ее несчастья не переступали. А теперь она бездомна, как бродячая кошка. Ее преследуют, как охотники пушистую рыжую лисицу, которую после пустят на манто. У нее на попечении малое дитя, которое погибнет, если не заботиться о нем как следует. И второе дитя, взрослое, способное отломать кукле голову, чтобы взглянуть, что там у нее внутри. Одержимое тягой к саморазрушению. Слишком гордое, чтобы сдаться. Слишком беззащитное, чтобы жить. И она уже не может просто убежать от него и предоставить ему сходить с ума, как ему нравится. Нельзя ведь кормить увечного бездомного пса, если после снова прогонишь его на мороз. А она покормила его с рук, и привязала к себе. Жестоко теперь приказать ему убираться вон, обнаружив, что он натащил в дом блох или гоняется за чужими кошками, облаивая весь район. Может быть, это ее крест. Но она взвалила его, ей его теперь и нести.

–

–

Он шел за этой девицей уже несколько кварталов. Она завлекающе виляла крутыми бедрами, подчеркнутыми непрактично узкой юбкой цвета бычьей крови. Сутулая спина, словно ее образ жизни подразумевал исключительно многочасовое сидение за письменным столом, была обтянута алой материей, и на широковатой для ее роста талии покачивался в такт ходьбе вульгарнейший из бантов. За один такой бант в своем театре он зашиб бы тысячу глупых Карлотт. Он не сомневался, что боковым зрением девица давно выхватила его фигуру и теперь красовалась перед ним, рассчитывая на неплохой заработок.

Чудное платье, красотка. И росту в ней столько же, сколько в Шарлиз. То, что нужно.

Ему пришлось-таки пойти на поводу у Шарлиз и пойти вместе с ней искать постоялый двор, где дешево кормили немудреным ужином. Она тянула время. Кривила носом, учуяв запах жареных шкварок, вздыхала, заметив на улице неподалеку собачьи нечистоты, и тащила его прочь, предлагая пройти еще немного в поисках более приличного места. Она что-то чувствовала. Не знала, на что он способен, защищая свою правду, но, видимо, у этих женщин все-таки интуиция развита до смешного сильно. Она чуяла исходящее от него веяние угрозы, и, как охотничья собака, делала стойку на невидимую и неслышимую пока опасность, весть о которой принес ей лишь острый нюх. И она не хотела, чтобы он уходил. Хотела навязать ему свою волю, свой образ жизни, свою проклятую мораль, свое чертово воспитание, запрещавшее ей отнимать бесполезную чужую жизнь, даже когда это было логично обосновано и необходимо. Может быть, от нее и можно было требовать играть по библейским правилам. А ему на них начхать. Он не человек и не созданье божье. Человек скроен по образу и подобию создателя, а мог ли бог быть поражен настолько омерзительными отметинами? Нет уж, он, дитя дьявола, должен требовать собственную, сатанинскую Библию, которой и будет следовать. И то если дьяволу будет что предложить своему детищу взамен служения ему, послушания и смиренных молитв. Ему безгрешность помыслов уже не поможет вознестись в рай. Пусть же хранят чистоту те, кто еще не потеряны для небес.

Эрик был достаточно проницателен, чтобы перевести на человеческий язык тоскливые взгляды, которые бросала на него Шарлиз, когда он уходил, оставив их с Жеаном греться у очага, поглощая чечевичную похлебку с морковью. Он довел ее до порога, пресек попытки забраковать чересчур шумное место, где можно нарваться на каких-нибудь знакомых, проследил, чтобы она уселась за столик и получила за свои последние гроши скромный ужин. Как будто он оставлял их в безопасности, в тепле и покое, и мальчик вовсе не выглядел больным, должно быть, ей просто показалось. Шумное место! Не смешно ли? Двор порос бурьяном, калитка висела на одной петле, и кроме Шарлиз в грязноватой полутемной таверне сидели пару накачавшихся пивом работяг, которые интересовались только глубиной своих кружек, с жадностью оглядывая их на свет – не кончается ли выпивка. Вот и все. Она просто искала повод вцепиться в него и не пускать. И так ведь уже продержала почти дотемна то под одним, то под другим предлогом! Ну откуда она могла знать, что у него на уме? Не могла ведь знать! Почему же смотрела на него такими несчастными умоляющими глазами, словно он собирался вернуться к ней с иудиными сребрениками в кармане. Подумаешь, еще одна уличная девка. Он всего только собирался избавить мир от одного лишнего рта, поглощающего кислород. И тогда назавтра Шарлиз уже можно будет выпускать в людное место, изменив ее облик до неузнаваемости. Кто узнает скромную шляпницу и неудавшуюся медицинскую сестру в одетой в нечто алое и вызывающее девке с наглой походкой? Любой отвернется. Кому интересно разглядывать женщину, на которой будто написано «дешевка»? А если кто и заговорит с ней со вполне определенной целью, то в жизни не станет искать в ней следов мадемуазель Оллис, потому что ни одна уважающая себя женщина добровольно не превратит себя в такое чучело.

Пришлось чуть убыстрить шаги, пока безлюдная улочка не сменилась более широкой и освещенной. Пальцы коснулись скрученной в кармане веревки, поглаживая ее, как будто успокаивая живую, готовую броситься и ужалить змею. Она ничего не успеет почувствовать. Уж об этом-то он позаботится. Ему не нужны ни ее боль, ни ее страх. Только ее кошмарное аляповатое платье. И деньги, если они у нее есть, тоже бы пригодились. А разве она пожалела бы его, будто она на его месте?

Эрик почти поравнялся с ней. Девица приостановилась, поджидая его. Кажется, она его не боялась. Зря. Порядочные люди не преследуют одиноких девиц на полутемной улице, даже если намереваются за разумную плату получить от их тела некоторое удовольствие. Или она думает, что игра в кошки-мышки входит в стоимость ее услуг? Нет, красотка, прости, но сегодня платить придется тебе. Сегодня выдался у тебя неудачный денек.

Удавка в кармане жгла ему руку. Остается надеяться, что она не успеет осознать, испугаться и заорать. Лучше всего ей не заметить ничего странного до той секунды, когда на ее разум падет черная пелена забвения. Так лучше для нее – к чему ей испытывать леденящее разум осознание, что старуха с косой пришла за ней, так лучше для него – незачем ему привлекать ненужное внимание шумом. Эрик отвернул лицо, чтобы она не заметила раньше времени дьявольской печати. Щека невыносимо чесалась, чтобы он не вздумать забыть, кто он такой. Она больше не болела, но подсохшая корка на растрескавшейся коже зудела так, словно по ней носились толпища муравьев, и желание потереть ее рукой сводило с ума. Ну же, красотка, еще последний шаг. И ты отдашь свое тело. Только не так, как ты думаешь.

– Пять франков в час, - проговорила девица, раздвигая в усмешке размалеванные кармином губы. Теперь она стояла под фонарем, подбоченившись, крупные груди рвались прочь из узкого алого корсажа, выступая над ним, как подошедшее белесое тесто. Он постарался запомнить ее. Прическу. Позу. Выпяченную губу. Вот так она должна выглядеть, грязная непотребная девка, продающая себя. Девка, на дряблом изношенном теле которой запечатлено не менее сотни отпечатков жирных потных рук. Тьфу. Забавно будет научить Шарлиз держаться вот так.

Он рывком выдернул из кармана удавку и со змеиной стремительностью бросился наперерез ничего не подозревающей шлюхе, мгновенно оказавшись к ней вплотную и лицом к лицу.

–

–

Все мысли Шарлиз крутились около Эрика. Кусок в горло не шел, хотя она силой заставила себя доесть заказанную порцию, понимая, что когда состоится следующая трапеза и состоится ли она вообще - это тот еще вопрос. И подкрепить силы нужно было именно сейчас, несмотря на то, что тревога не отпускала ее ни на мгновение, терзая хуже чесотки. Ну что - что пришло ему в голову? Мало ей своих неприятностей. Ее шестое чувство криком кричало, звонило в набат, размахивало знаменами, требуя чтобы она сделала что-нибудь. Что? Что! Связать его по рукам и ногам? Он бы не дался.

Если он сделает что-нибудь ужасное, здесь будет и часть ее вины. Она должна была его остановить. Но не остановила. Не захотела оскорблять его высказанными вслух подозрениями на тот случай, если она все-таки ошиблась, и ничего сверх того, чтобы прокрасться тайком в заведение, куда ходят без спутниц, и взять то, что ему нужно, он не задумал. И упоминать о Призраке Оперы она тоже не желала. Заблудилась в своей лжи, влипла в нее, как муха в паучьи сети. Должна была вмешаться. Должна была остановить. Он уже убивал прежде. Дай бог, чтобы в целях самозащиты. Но она сомневалась. Не делай этого, Эрик. Пожалуйста. Не делай этого.

Жеан промочил обвертывавшую его домотканую материю, и ей пришлось отлучиться и снять нижнюю юбку, соорудив из нее нечто бесформенное, но сухое. Платье без крахмальной поддержки под широким длинным подолом противно и непривычно липло к ногам, мешая ходить. За ее столом, когда она вернулась в общий зал, уже сидела долговязая молодая особа с грубым неопрятно подкрашенным лицом и потягивала вино. Шарлиз около нее выглядела барышней, почти благородной дворянкой, изящно одетой и утонченной. Она уловила на себе удивленный взгляд, будто вопрошающий, кто она такая, и как здесь оказалась. Все-таки, жалкий постоялый двор в вечерние часы не место для молодой женщины с ребенком.

– Ты бы шла отсюда, подруга, - посоветовала она Шарлиз, зевнув и вытянув под столом длинные ноги. – Если не хочешь приключений. А ты, вижу, не хочешь. В нашем деле дети помеха. Их стоит оставлять дома.

– Я не могу уйти, - спокойно откликнулась Шарлиз. – Я должна кое-кого дождаться.

– Вот и ждала бы в другом месте. Если, конечно, не хочешь с кем-нибудь познакомиться. Поближе. Тут к ночи все оживится. У тебя отбоя не будет от кавалеров.

Шарлиз сглотнула, невольно пробежав взглядом по соседним столикам.

– Да рано еще просто, - ухмыльнулась соседка по столу. – Еще время совсем детское. Вот и шла бы ты. Пока еще можно. После не отпустят, пока не отработаешь.

– Я не могу, - повторила Шарлиз, чуть побледнев.

– Может ты подработать решила? Так девочки тебе не будут рады. Новеньких не очень-то жалуют. Иди тогда лучше на улицу. Не рискуй уйти отсюда с располосованной мордой.

– Как тебя зовут?

Та едва не поперхнулась.

– А тебе-то что? Жанетта. А что, ты девочек предпочитаешь? А с виду тихоня.

– Жанетта, мне нужно платье. Вроде твоего. Но у меня нет денег.

– Все-таки работать собралась? – хихикнула подвыпившая молодая женщина.

– Возможно… Но уж точно не здесь. И не сейчас. Но в этом наряде я похожа на серую мышь. Мне нужно что-то ярче. Помоги мне. Хотя бы советом, а?

Жанетта оценивающе оглядела ее фигуру.

– Худа ты больно, подруга. Вроде и ничего так, все при тебе, но маловато, чтобы на тебя как мухи на мед слетелись. Ты б подкормилась, что ли.

– Платье, - напомнила она.

– А что я тебе? Чай не белошвейка. Деньги платишь и шьешь, что надо. Без денег можно только в мучном мешке дыру проделать да голову продеть. А хочешь, обменяемся. Коли твое платье целое, я возьму его, сестре младшей отдам. Ей рано еще расфуфыриваться. А тебе принесу что-нибудь взамен из своего. Но не обессудь. Не с иголочки.

– Вроде целое. Смотри, - Шарлиз расправила его, показывая ей юбку. – Разве что постирать надо.

– Это-то не беда. Так что, нести что ли? Не раздумаешь? Смотри, твое-то, хотя и цвета непонятного, а вижу, что из хорошей материи. Подороже будет того, что я принесу.

– Не важно, лишь бы оно было… ярким. Сама понимаешь каким.

– Угу. Как тут не понимать, чай не дура. Ну ладно. Сейчас притащу, я тут в двух шагах.

Жанетта вернулась быстро и принесла платье не только откровенно дешевое, но и не слишком чистое и требовавшее починки. Зато оно было отвратительно-зеленым и открытым. Грубое подобие кружев свисало с лифа, как болотные водоросли. Зеленое платье и рыжие волосы. Убийственное сочетание.

Но она оденет его. Переступив через отвращение, что неопрятная особа, что сидит напротив, надевала его на голое тело и носила. Наденет, потому что сидеть здесь и ждать невыносимо. Если понадобится, она станет посреди улицы и заорет, да так чтобы вздрогнуло пол-Парижа, умоляя Эрика вернуться. Вернуться к ней, не причиняя никому никакого зла. Пожалуйста. Есть и другие способы добиться желаемого, которые не замешаны на крови. Пожалуйста, пусть она ошибается, пусть думает о нем хуже, чем он есть на самом деле. Они с Жеаном – вот и все, что у нее осталось. Если он сделает это, ей придется бежать от него прочь, и одной прятаться в ночи, подальше от внушающей ужас души, изъеденной черной гнилью.

–

–

Она все равно закричала. Наверное, он не был достаточно быстр. Впрочем, не может быть. Наверное, он не был достаточно решителен, поскольку двигаться более стремительно было просто невозможно. Это был предел человеческих возможностей. Но она успела заорать так, будто видит перед собой воплощение всех кошмаров вселенной, заключенных в одном единственном человеке.

Конечно же, она не разглядела, что у него в руке. Она просто посмотрела ему в лицо, неожиданно оказавшееся прямо перед ней. Ярко освещенное. Чудовищное.

Она не должна была успеть его разглядеть. Петля должна была затянуться прежде, чем она бы поняла, что происходит, прежде, чем ее мозгу передался бы тревожный сигнал, когда глаза ее зафиксировали бы лик монстра, протягивающего руки к ее шее. Должна была, но прежде он вспомнил свою Кристину, свою прекрасную девочку, в которую он вложил душу, которая верила ему, как самой себе, а потом отвернулась от него, не скрывая отвращения. Твоя душа еще безобразнее, чем твое лицо. Так она сказала. И тогда ему острым ножом резануло по сердцу осознание, каким уродом она его видит. Еще безобразнее. Да куда уж там еще?

Не вовремя, наверное, вспомнилось. Но обида улеглась, по крайней мере, время сделало ее не такой острой. И когда память о ее словах вернулась, он увидел вдруг свою душу ее глазами, такой же гадкой, грязной, изуродованной и изувеченной, как раздавленная сапогом гусеница. Безобразен снаружи и внутри. Так ли важно? Что меняет, если душа его тоже носит уродливые отметины? Ничего. Сколько бы ни было на нем дьявольских меток, он все равно страшен, для них всех он все равно не человек. Так какая разница, чиста его душа или выпачкана грязью? Но только вот… что если настанет день, когда Жеан подрастет и, наслушавшись патетических проповедей от человеческого племени, которое приложит руку к его воспитанию, тоже оттолкнет его? Пока мал, он должен привыкнуть видеть перед собой это лицо. Если даже он не сможет привыкнуть, значит, надежда для него в принципе невозможна. Что если мальчик повторит однажды то, что сказала ему Кристина? Повторит и уйдет, оставив его одного - оставит нераскаявшегося грешника искупать свою вину вечным одиночеством. Что если он, как ангел мщения, поднимет над головой свой карающий меч, и оставит его, бросит в оглушительной тишине. И откажется полюбить его хотя бы как друга и наставника. Потому что никто не любит чудовищ. Эрик понял, что заблудился, демоны сомнений разорвали его душу на части, и он потерялся среди обрывков мыслей, надежд, воспоминаний. Что бы он ни сделал, он заведомо проиграл. Куда бы ни устремился, всюду ждали его стальные челюсти капканов.

– Я не чудовище, - тихо пробормотал он, убеждая сам себя. И верещащую шлюху перед ним тоже, хотя только что собирался доказать ей обратное, разлучив ее тело и душу навсегда. – Не чудовище.

Женщина взглянула на него расширенными от ужаса глазами и медленно осела к его ногам. Вначале он решил, что это руки его действовали скорее и решительнее, чем ворочались в голове спутанные мятущиеся мысли, и пока перед мысленным взором его стояла Кристина печальная, Кристина осуждающая, задуманное им было совершено вне его сознания. И все-таки безумие еще не настигло его, встряхнувшись и придя в себя, он понял, что ничего ей не сделал. Просто появился перед ней и с мгновение смотрел на нее. Мгновение, не больше. И вот она, удавка, по-прежнему в его руке. А упала эта девица только потому, что с ней случился обморок. Вот и все. Просто обморок. А кто бы не упал без чувств, если бы из темноты прямо перед ним вынырнуло нечто пугающее, бесформенное, отталкивающе безобразное? Жуткая ожившая горгулья. Не только в обморок свалиться, можно и вовсе умереть от разрыва сердца.

Он не разрешил себе слабость смаковать это унизительное ощущение. Отгородился от него. Коротко вздохнул и присел на корточки около бесчувственного тела.

Женщина избавила его от необходимости убивать. Что ж, предусмотрительно с ее стороны. Ей повезло. Или ему... Правда она может очнуться и наболтать лишнего, но не вырезать же ей язык, чтобы молчала. А может, и стоило бы. Впрочем, при ее профессии вряд ли у нее вызовет слишком много эмоций, если она откроет глаза раздетой и с памятью о лике чудовища в ночи. Эрик долго смотрел на нее, пока наконец не протянул руку и двумя пальцами не пощупал пульс на ее шее. Жива. Везучая шлюха. Он и не знал, отчего так ненавидит ее за это везение, которое позволило ей вовремя свернуть с пути в преисподнюю. Он стащил с нее поношенные перчатки и грубо заткнул ей рот, чтобы она не взвизгнула, если вдруг придет в себя.

Будь она мертва, он бы не заколебался. Но она была жива, хотя и недвижима, и он не мог заставить себя дотронуться до нее, расстегнуть крючки и снять с нее одежду. Поразительно, что кто-то может пожелать удовлетворить похоть с такой вот, как она, донельзя вульгарной, жалкой, забывшей, что такое мыло, одетой в яркие тряпки, не вызывающие никаких чувств, кроме головной боли от пестроты, не говоря уж о каком-то там вожделении. Ее тело казалось ему теплым и липким, и коснуться его было так же противно, как комка лошадиного навоза. Стаскивать с нее платье, раздевать ее, увидеть эти пышные формы обнаженными - после такого зрелища по-хорошему любой мужчина должен бы утратить способность желать существо противоположного пола. Даже тот, кто считал ниже своего достоинства подглядывать за хористками, так что весь его опыт обращения с женщинами состоял из нескольких деликатных прикосновений и одного дарованного из сострадания поцелуя. Но он все равно не хотел бы, чтобы первая и единственная женщина, которую он видел бы обнаженной, была дешевой шлюхой. Было что-то утешающее в том, что он не опускался на их уровень и предпочел хранить невинность, даже когда ему было двадцать и желание избавиться от нее было невыносимым. Лучше умереть с голоду, чем питаться отбросами. Он не хотел к ней прикасаться, не хотел марать об нее руки, не хотел видеть ее, хранить в себе такие воспоминания, которые не позволят ему после забыться в мечтах, подсовывая отвратительный образ липкой пышногрудой красотки вместо тающих с течением времени прозрачных фарфоровых черт Кристины. Когда-нибудь он не сможет вспомнить ее прекрасного лица. Все ее портреты, рисунки остались дома, под Оперой, а он должен полагаться только на свою память, вечно страшась, что та подведет его. Что если встретив ее через много лет, он даже не сможет узнать ее? Уж она-то всегда узнает его. Кто раз видел его, не забудет никогда. Его облик будет возвращаться снова и снова навязчивым, вгоняющим в холодный пот ночным кошмаром.

– Эрик.

Кто, зачем мог звать его? Откуда принес ветер звук его имени? Он медленно поднял голову, непонимающе оглянувшись через плечо. Здесь, в его персональном маленьком аду, не было места кому-либо другому, а особенно тому, кто произносил его имя спокойно, не выплевывая его с ненавистью, кто звал его назад в мир людей, отказываясь признавать очевидное – что ему там просто не место.

Она не подходила близко. Стояла на почтительном расстоянии, тонкая, как ивовая ветвь, ярко-рыжая и растрепанная, в чем-то омерзительно зеленом, слишком длинном для нее и волочащемся по земле. Она машинально заправляла за ухо падающие на лоб яркие пряди, пытаясь скрыть растерянность, отражающуюся в ее чертах и заливавшую их мертвенной бледностью. Затем перевела взгляд с его лица на недвижимую женщину у его ног. О, он знал, что она сейчас скажет. Знал наизусть любые жестокие хлесткие слова, которыми так легко ранить, и шрамы от тех ран ничем потом не стереть. Она скажет - твоя душа куда безобразнее лица. И это будет смешно, правда, смешно. И справедливо. Но Шарлиз молчала. Сделав несколько шагов по направлению к нему, едва не запутавшись в складках платья и чуть не споткнувшись, она остановилась в шаге от него.

– Отнеси ее куда-нибудь в сторону, Эрик, – сказала она негромким сдержанным тоном, словно застала его любезничающим со знакомой, в то время как она сама томилась в грязной таверне, дожидаясь его. – А то тут посреди дороги ее еще вдруг задавит подвыпивший извозчик. И пойдем-ка отсюда. Видишь, я уже и сама раздобыла другую одежду.

Это не были те слова, которых он ждал. Слишком спокойные и деловые, слишком уверенные, будто она никогда не сомневалась, что эта размалеванная девица у его ног жива и здорова. Шарлиз пыталась обмануть его, заставить думать, что она ему доверяет. Это неправда. Зачем она ему лгала? Неужели все из того же страха? Зачем, ну, господи, зачем? Ему так надоела ложь в его жизни. И ничего ты ей не скажешь.

Он молча подхватил, как куклу, распростертое у его ног тело. Женщина застонала и замотала головой, когда он небрежно уронил ее на землю у каменной ограды, где мало кто ходил, и уж тем более – не ездили экипажи. Перчатки мешали ей заговорить, но она еще не соображала достаточно четко, чтобы понять, что ей мешает, и вытащить их изо рта. Эрик не собирался слушать ее мычание и ждать, пока раздражение его перехлестнет через край, и желание выместить на ней свою ненависть к миру и себе вновь не перевесит все прочие чувства.

Губы Шарлиз беззвучно шевелились, когда он подошел к ней забрать Жеана, словно вознося небесам мысленную молитву. Спрашивать ее, как она его разыскала и зачем, есть ли смысл? И что даст ему это знание? Может быть, уже одного того, что она захотела найти его, пусть даже для того, чтобы проклясть, увидев, что он сотворил, достаточно, чтобы примириться с ее существованием в его жизни. И она не сказала, что душа его черна и безобразна. Даже если так подумала. Но предпочла закрыть глаза на свои подозрения и поверить в лучшее, и небеса сразу воздали ей. Небесам угодна надежда. Только вот его надежд и молитв они никогда не слышали. Не хотели слышать. Тот, по образу и подобию которого созданы люди, так же, как и они, сперва смотрит на лицо, а потом уж вслушивается в слова.