18. Глава 18

Вымотанная донельзя событиями последних дней, Шарлиз вполне серьезно предложила заночевать в склепе, никаких предрассудков или суеверий у нее уже не осталось, и она подвинула бы самого черта, если б он мешал ей улечься. Но до этого не дошло, впрочем, не столько потому, что склеп не был одобрен в качестве места временной дислокации, сколько из-за того, что возвращаться к кладбищу было довольно далеко. Нашлось убежище поближе – подвал заброшенного дома, где, видимо, когда-то была лавка бакалейщика – судя по стойкому недовыветрившемуся запаху пряностей. В подвале же, должно быть, раньше был склад, теперь пустой, но еще сильнее пропитанный навязчивыми ароматами корицы и тмина.

– Гарантированная мигрень к утру, - проворчала Шарлиз, осматриваясь. Эрик молча отбросил в сторону проржавевший замок, поддавшийся нескольким ударам тяжелого булыжника.

– Располагайся, - холодно велел он. Снова, что ли, разозлился? Шарлиз слишком устала, чтобы разбираться. Все живы… ну и все, довольно с нее и этого. Просить большего в ее положении было более чем нескромно.

До самого утра она не услышала от него больше ни слова. Впрочем, после предыдущей тяжелой бессонной ночи и бегства из родного дома, девушка не нуждалась ни в каких разговорах. Кроме желания лечь и уснуть, у нее не осталось никаких отчетливых эмоций, все остальное шевелилось на дне сердца, как разбуженный клубок змей, на поверхности же плавала взбаламученной пеной одна лишь мечта о покое, о нескольких часах неподвижности и забвения. Потом… все остальное потом. И Шарлиз провалилась в сон, свернувшись калачиком прямо на полу.

-

Где-то на другом конце Парижа ворочалась в своей постели Мэг Жири, думая о том, не собрать ли им с матерью потихоньку вещи и не сбежать из города куда глаза глядят. Беспокойно расхаживала по комнате, страдая от бессонницы сама Антуанетта Жири, и бледность и волнение дочери занимали не последнее место в череде невеселых мыслей, которые отчего-то всегда посещали ее после полуночи, не давая ей отдохнуть.

Не спал посеревший и так и не раздевавшийся Франц Дантс, которого в полиции и слушать не захотели. Бесследно пропала совершеннолетняя девица? Когда пропала, давно? Ах, сегодня утром… Не смешите, отправилась к любовнику или задержалась в гостях у подруги. Францу удалось выяснить, что Моник воспользовалась наемным экипажем, который отпустила около уничтоженного пожаром дома Шарлиз Оллис. Далее следы ее терялись. Уезжала она оттуда или нет, заходила ли внутрь, никто не мог сказать наверняка. Пожарище тоже молчало, храня свою тайну, и оставалось лишь молиться, чтобы девушка нашлась сама собой. Но надежда была такой слабой, что впору было сойти с ума.

Скрежетал зубами в приступе бессильной ненависти барон де Неш, воображая, что он сделает с проклятой девчонкой, в два счета пустившей по ветру его состояние и его карьеру. Мирно посапывал комиссар Жювиль, предвкушая во сне будущий триумфальный процесс. Человек, называвший себя Штандером, снедаемый тревогой, что его неосторожность приведет его к последней черте, мысленно перебирал своих агентов в Париже, вспоминая из них самого толкового.

Эрику приснилась странная музыка, вроде восточной, которую наигрывал старенький клавесин. Должно быть ее навевал пряный аромат, витавший в воздухе, и оттого она звучала так расслабленно и маняще, с вялой медлительной неохотой, словно разморенная южным солнцем турчанка. Он, как и Шарлиз, слишком устал, чтобы думать о своих неприятностях.

Спала вечным сном на дне Сены Моник-Маделин Дюваль. И уж она-то не видела никаких сновидений.

-

– Непохоже, - усмехнулся Эрик, от души развлекаясь невиданным зрелищем. У него на глазах Шарлиз училась отказываться от своего прежнего я в пользу новой сущности. Длинное вышитое блестящим стеклярусом платье пришлось обрезать покороче, и из лишней полосы материи она соорудила себе ленты, которыми подвязала волосы. Но даже с новой прической она ничуть не переменилась. Все та же Шарлиз, только в непонятно откуда взявшемся открытом платье и с поднятыми волосами. – Ты похожа на барышню, пришедшую на низкого пошиба маскарад, - критично заметил названый кузен, склонив набок голову и иронически разглядывая ее.

Девушка деланно закатила глаза, приспустила платье еще пониже, приоткрыв плечи, и старательно похлопала ресницами, подражая женщине из таверны. Вышло смешно, но отнюдь не вызывающе. Клоунесса – да. Падшая женщина – нет.

– Ну как, я похожа на дуру в этом виде? – поинтересовалась она отчасти насмешливо, отчасти раздраженно, чувствуя себя нелепой и неловкой, как выкрашенная в зеленое индюшка.

– Еще как похожа, - ехидно и с большой охотой подтвердил Эрик. - Только ты-то ведь не этого хотела. – Ну почему же ему так хочется уколоть ее? Словно отомстить за что-то… За что? Или просто взять над ней верх, что не так и просто. Неужели он надеется возвыситься рядом с ней, принижая ее заслуги, ее ум, мужество и неброское сдержанное очарование? Нет, как ни изощряйся, а ему никогда не стать с ней на одну доску. Она не какой-нибудь безобразный нарост на теле человечества, она женщина. Нормальная, даже обыкновенная. Обыкновенная в хорошем смысле, не скучная или ординарная. Просто обеими ногами стоящая на земле.

– Тут нужны месяцы и месяцы тренировок, - жалобно протянула Шарлиз, поправляя на груди грубое нескромно просвечивающееся кружево. Но утешать ее Эрик не собирался. Кто б его самого утешил.

– Но у тебя их нет, – заметил он. – Пройдись-ка.

Она подчинилась, стараясь держаться свободнее, только это было трудно – казалось, платье сейчас окончательно соскользнет и упадет к ее ногам, оставив ее в одном нижнем белье. И на чем только оно держится... Шарлиз напрягла плечи, ссутулившись, боясь неожиданно остаться совсем раздетой. Острые лопатки выделялись со спины, словно зачаточные крылья.

– Как аршин проглотила, - фыркнул Эрик, с удовольствием проследив за ее скованной походкой. – Ни на что это не похоже. Разве что на объевшуюся зеленым крыжовником пансионерку.

Шарлиз честно старалась, но, видимо, выглядеть вульгарно - это особое искусство, подвластное не всякому. Как ни дуй губы, и в какие вызывающие позы ни становись, а природа брала свое. Эрик вынужден был признать – мысленно, конечно – что нужно было ослепнуть и основательно поглупеть, чтобы впасть в заблуждение и отвернуться от нее, приняв за уличную девку. Пусть на ней было неприличное платье, которое открывало больше, чем закрывало, и на плечи ниспадали рыжие волосы, перехваченные ярко-зелеными лентами, она выглядела скорее забавной, чем наглой. Пикантной, но не пошлой, и даже соблазнительной… Настала его очередь отводить взгляд. Засмотрелся все-таки – ругнул он себя. Дурак. Снова забылся. Мало того, что урод, так еще и не способный чему-либо научиться. Или это острый запах пряностей кружит голову… Как лилия, гибкая оранжевая садовая лилия на тонком зеленом стебле. Не вульгарная… яркая. А когда кривит рот, пытаясь изобразить соблазнительно-чувственный призыв, глаза у нее смеются, и ей явно хочется по-девчоночьи откинуть голову назад и расхохотаться. На самом деле ее губы созданы для поцелуев и должны быть сладкими, как черешня. Такие девушки не созданы для скитаний по грязным подвалам. Тот, кто выгнал ее из родного дома, должен жестоко поплатится за это.

-

"Друзья! Труппа Чейна Флабера Великолепного счастлива представить вам нашу новую программу! Всего пять представлений! Спешите видеть! В шесть часов вечера на Рыночной площади наши лучшие артисты представят вам свое незабываемое представление!

Заклинатель змей! Цирк лилипутов! Акробаты! Глотатель шпаг! Поющие обезьяны! Бебеф двуполый, самый смешной клоун во Франции! Уникальные номера, равных которым вы не увидите больше нигде! И специально для вас, только в эти дни и никогда более, знаменитая танцовщица Магдалина, прима ныне сгоревшей парижской Оперы, исполнит миниатюру, автором который является сам печально известный полумифический композитор, прозванный Призраком Оперы, о злодейских преступлениях которого писали все газеты! Утраченный шедевр оживает в нашем театре!

Спешите занять лучшие места!"

-

Собственно, не обязательно было тащиться следом за колымагой, в которой тряслась женская половина труппы, чтобы прочесть афишу, наклеенную на каменную ограду сада, и только тогда поотстать от процессии трубадуров, дрессировщиков и пестро разодетых клоунов. Дудочка, которая вела их, как заколдованных крыс, выманила их прямо из ночного убежища, и протащила за собой как на аркане полпути до Рыночной площади, где и намерены были остановиться бродячие артисты. Мотив, который наигрывал шествовавший во главе процессии музыкант, был незнаком Шарлиз. И она не могла понять, фальшивил ли он, или просто сама мелодия была такой странной и дисгармоничной. Но Эрик резко поднял голову, словно услышал чарующее пение волшебной флейты, и не шевелился, затаив дыхание, пока артисты с шумом, звоном и завлекающими выкриками шествовали мимо. Музыкантов было не слишком четко слышно в наглухо закрытом подвале, но все же вполне различимая мелодия донеслась до их ушей, и мужчина, стоявший перед Шарлиз, замер, и только глаза его широко раскрылись в бесконечном немом изумлении. И побледнел так, словно он один услышал набат Страшного суда, недоступный ушам простых смертных.

– Что случилось? – спросила она, пораженная безумным выражением его лица.

– Ничего, - казалось, короткое слово застряло у него в горле, когда он пытался выговорить его. Конечно же, она не поверила. Если ничего не случилось, не вздрагивают всем телом, и не стоят, шатаясь, как подпиленное дерево, готовое вот-вот упасть к ногам дровосека.

– Эрик, что такое? Ты увидел привидение?

Его молчание продлилось недолго, и он взял себя в руки. Шарлиз увидела, как злое упрямое выражение медленно наполняет его черты, будто грязная дождевая вода сточную яму.

– Хуже. Идем, - властно приказал он, неожиданно перевоплотившись в кого-то другого. Кого-то, кто был ей пока незнаком. Эрик, которого она знала, куда-то уходил, и ей казалось, сама собой на его лице появляется новая, чуждая ей маска. Этот Эрик был очень сильным. И очень грозным. Шарлиз вдруг ощутила себя крошечной. И очень слабой, как маленькая мышка. Эрик же у нее на глазах вырос и выпрямился, и показалось на мгновение, что если он велит ей немедленно развоплотиться, она покорно сделает это, потому что как же это – не послушаться его, невозможно, опасно. Шарлиз надеялась только, что этот незнакомец вернулся не навсегда. Этого она не стала бы шутя называть кузеном. Или дерзко обращаться к нему на ты.

Они собирались не дольше десяти секунд, впрочем, ни одежды, ни вещей у них не было, так что и сборы не занимали времени, вот хоть одна радость в том, чтобы быть нищим. Лишь то, что надето на себе, да ребенок – у Шарлиз в очередной раз болела голова, чем накормить его, не имея денег. Да и самой бы не мешало позавтракать. Хорошо Эрику, если он может маковой росинкой обходиться. Она не помнила, чтобы он когда-нибудь обнаруживал зверский аппетит. Или просто скромничал в чужом доме, несмотря на своеобразный характер, он такой, что, пожалуй, и мог… Может ли в одном человеке застенчивость уживаться с неумолимой решимостью?

Хотя процессия ушла вперед, они легко нагнали ее, ориентируясь на шум и бодрые переливы дудочки, наигрывающей всю ту же странную музыку. Если это можно было назвать музыкой. Шарлиз в том сомневалась. Это было похоже на кошачий концерт. Ни внятной мелодии, ни гармонии, - такой какофонией не завлечь на представление, а только заставить обывателей закрыть окна, чтобы шум не мешал дремать в кресле, вкусив плотный завтрак и почитывая свежую газету.

По правде, афишу прочитал только Эрик. Шарлиз он многозначительно отодвинул плечом в сторону, и вид его не предвещал ей добра, если она попытается втиснуться между ним и послужившей доской объявлений оградой. Да она и не стремилась особенно узнать, что там написано. И так было ясно, что по его душу пришли какие-то демоны прошлого, пленили и увели назад в мир музыки и непроглядной тьмы. Что ж она, слепая и глухая, что ли? Так просто не кидаются следом за какими-то бродячими артистами, извлекающими жуткие визгливые звуки из своих инструментов. Он услышал что-то такое, с чем не мог расстаться или смириться. Услышал волшебную флейту, сорвавшую с него покровы и обнажившую Призрака Оперы. Она не знала наверняка. Но все же догадывалась. И он не хотел, чтобы она узнала, никак не хотел. Поэтому чуть ли не оттолкнул ее, когда она подошла ближе, яростно сорвал афишу, смял и засунул в карман.

Шарлиз не стала спрашивать, что там. Глупо искать неприятностей. Ничего, кроме рычания, она в ответ сейчас не услышит. Пусть его… пусть блюдет свою тайну. Она на нее не претендует.

Около следующей афиши, наклеенной на дом прямо напротив церкви, толпились любопытные. Эрик остановился, глядя на них с безопасного расстояния, и губы его дрожали от с трудом сдерживаемой ярости, клокотавшей в нем, как лава в близком к извержению вулкане. Если мог бы – должно быть, перестрелял их всех от мала до велика, невзирая на возраст и пол. Шарлиз видела, что афиша один к одному такая же, как он уничтожил два квартала назад – даже странно, что бродячие актеры не пожалели столько сил и денег потратить на завлечение публики. Только тут Эрик не мог подойти и просто содрать ее со стены, слишком много людей кругом. И он разрывался между желанием броситься туда и разогнать их всех, превратив ярко раскрашенный лист в нечитаемые мелкие клочки, и неодолимым страхом перед любопытными взглядами. Шарлиз оставалось только ждать, что окажется сильнее. Эрик рвался на части – подумать только, все из-за какого-то объявления. И наконец медленно пошел туда, где собрались люди, которые приближались прочесть афишу и отходили, обмениваясь смешками и комментариями.

– Оставайся здесь, - велел он, но она все же потянулась следом, предчувствуя недоброе. Кто кого, он толпу или толпа его? Вряд ли они разойдутся мирно.

– Мама, смотри, смотри, тролль, как мы читали! – девочка лет четырех дергает подол широкой юбки, привлекая внимание высокой женщины, занятой болтовней с приятельницей – они уже прочитали афишу и пробирались сквозь круг тесно сбившихся людей на свободу. Шарлиз вздрогнула. Ребенок, всего только непосредственный ребенок. С такими вещами ничего не поделаешь. Мама, нимало не смутившись, потянула девочку в сторону. До Шарлиз, как раз поравнявшейся с ними, донесся ее ответный шепот, обращенный к ребенку.

– Ш-ш, Диана, нельзя так говорить. И нельзя показывать пальчиками. Идем, моя крошечка, это просто болезнь, такое может быть заразно, не подходи близко…

Никто не заслуживает, чтобы его так обижали. Шарлиз надеялась, что он отошел слишком далеко и не услышал тихо произнесенных слов, но его музыкальный слух должно быть все-таки уловил их, и он остановился. Ей было стыдно за этот мир. Стыдно быть его частью, но с этим ничего нельзя было поделать. Она потянулась к Эрику, стремясь дружески сжать плечо, но он отстранился, словно она была жабой, и от ее прикосновения не приходилось ждать ничего, кроме бородавок. И глухо заворчав, достал из-за пазухи маску. Не обращая внимания на протестующий возглас девушки, он все-таки нацепил ее, болезненно поморщился и зашагал в сторону площади, где давали столь широко разрекламированное «незабываемое представление».

-

Мэг почему-то ожидала, что ее станут стеречь, но этого не случилось, и она была вольна бродить, где ей вздумается. Ее держали крепче, чем путами или веревками, и никакие бдительные караульные не могли охранять ее лучше, чем ее собственный страх. Лучше бы они сбежали и уехали из Парижа, из Франции, из Европы... Но мама не побежит. Она не из тех. Она всегда поворачивалась лицом к любым опасностям и гордо поднимала голову. Чаще те поджимали хвост и пасовали перед храброй Антуанеттой Жири. Реже – лишь хохотали, насмехаясь над ее бесполезным мужеством, и окружали ее со всех сторон, вот как теперь.

Она вышла за импровизированную ограду театра на колесах, где царили суета и шумное многоголосье. Шумели ссорясь ручные обезьяны, верещал ученый какаду, лаяли дрессированные псы, репетировали трубачи и лютнисты, а все остальные – болтали, смеялись, шумели и путались под ногами у немногих занятых делом. Глазеющих вокруг было совсем мало, то ли торжественное шествие через пол-Парижа не вдохновило потенциальных зрителей, то ли просто еще было рано – Мэг потеряла счет времени. Что ж, когда будет пора, ее позовут. О ней не забудут. Можно не сомневаться.

Купив сладкую кремовую трубочку у разносчика – и плевать на фигуру, и пусть станет толстой и неуклюжей, пусть! – балерина медленно побрела вдоль домов, откусывая по маленькому кусочку. Сладость почему-то облегчала противную дрожь натянутых, как вожжи, нервов, и Мэг почувствовала себя лучше. Будто тревогу подкупили сахаром, и она отвлеклась, как разлаявшаяся было сторожевая собака, похрустеть чем-то вкусным.

Унылый весенний пейзаж – словно царила мокрая дождливая осень, а не разгар цветения яблонь – навевал одну лишь грусть. Мэг прошлась немного и присела на каменный уступ в нише одного из домов, откуда ей хорошо виден был пустынный переулок. Нет, это не пейзаж виноват, это на сердце у нее тяжесть, которая заткала ей зрение серой паутиной, отчего она не видит солнечного света, а видит лишь запустение и печаль… Мэг вздохнула и вытерла липкие от сладкого крема пальцы об костюм цыганки, который ей выдали с повелением непременно надеть. Красные шифоновые фалды вспыхивают, как огненные языки, яркие бусы шуршат при ходьбе, их слишком много, и они еще увеличивают тяжесть, сдавливающую ей грудь. Белокурая цыганка Магдалина. Мама бы дара речи лишилась, увидев ее здесь.

И тут она увидела того самого, ради охоты на которого ее, когда-то подающую большие надежды балерину Оперы, а нынешнюю танцовщицу шикарного Мюзик-Холла, привели в этот безыскусный простонародный балаган. Вот так просто. Ей не понадобилось даже танцевать. Вот он, Призрак Оперы, собственной персоной. Лицо закрыто маской, но около раскинувшихся на площади матерчатых шатров бродят клоуны с загримированными лицами и красными накладными носами, факиры в поддельных индийских нарядах, подвыпившие лилипуты, дрессировщики выгуливают животных… это как раз то место, где даже если б кто и увидел его, то маска не привлекла бы повышенного внимания. Мало ли, может, один из артистов прогуливается неподалеку, набираясь свежих сил перед представлением. Но даже под маской узнать Призрака не составляло труда. Кто видел его там, на деревянном мостике, страстно поющим Кристине о своей любви, не мог бы перепутать его ни с кем. Он самый. Призрак Оперы, разрушивший ее мир. И он был не один. Это поразило ее более всего остального. Рядом с ним стояла, поминутно тревожно оглядываясь, рыжеволосая, словно сошедшая с тициановских полотен, разве что скорее стройная, чем полнотелая, невысокая молодая женщина с грудным ребенком, и что-то говорила ему – Мэг не слышала что. Могло ли быть так, что вне мира театра у Призрака преспокойно была своя собственная семья? Жена, дети? Что Кристина слишком много о себе думала, считая себя единственным светом в его окошке? А что, собственно, если в парике и маске – то привлекательный мужчина. Той, кто не знает – или догадывается, но не стремится узнать точно, что там под ней – он вполне может нравиться. А уж если она не знает про бедного мсье Пьянджи… ох! Мэг содрогнулась вспомнив, как ревела белугой надменная Карлотта. Такая самоуверенная и противная, она вдруг оказалась обыкновенной любящей женщиной, и смерть толстяка тенора превратила ее в ходячую тень. Мэг видела ее несколько раз после пожара, и Карлотта, похудевшая вдвое, выглядела так, будто сомневается, что земля, по которой она ступает, выдержит ее вес. А его убийца спокойно шепчется с миловидной рыжей особой в зеленом декольтированном платье, которое вызывающе выставляло на всеобщее обозрение ее белые, усыпанные веснушками плечи. И не собирается умирать от разбитого сердца, что бы там не вообразила Кристина.

И теперь она могла сделать две вещи. Либо крикнуть ему и предупредить об опасности… в память о прошлом, о его гениальной музыке и всепоглощающей разрушительной любви, незримым свидетелем которой она была. Ради этих двоих, ради невинного ребенка и женщины, которая, должно быть, тревожится за него. Либо выскользнуть потихоньку и позвать жандармов, отомстить за ее испорченную карьеру, за погибших людей, за сожженный театр, за Кристинины слезы. Обезопасить себя и свою мать от несправедливых обвинений. Теперь она знала, что ощущала Кристина перед последней премьерой. Что бы она ни сделала, все равно решение повлечет за собой чью-то беду. И нет выхода из замкнутого круга.

Между тем, Призрак повелительным жестом отправил свою спутницу прочь. Мэг усмехнулась, заметив, как та медлит, хмурится, оглядывается по сторонам, прижимая к груди ребенка. Странная женщина. Издалека ее можно было принять за кокотку. Вблизи же видно было, что ее развязность наигранная, а криво подрубленное платье явно с чужого плеча. Любопытно было бы выяснить, кто она, и что связывает ее и этого высокого зловещего господина в маске, которого Мэг пожирала глазами из своего угла, даже позабыв бояться быть им замеченной. Но любопытство сгубило и кошку… лучше не лезть в его дела, пока она не поплатилась за это, как Буке. Впрочем, Буке не жалко. Вот Пьянджи жалко, да. Не то, чтобы он был добрейшей души человеком, но все-таки милым.

Наконец, рыжеволосая девушка оставила Призрака одного. А как не хотела уходить… Вон какие мрачные взгляды бросала через плечо, но он вынудил ее послушаться. Еще бы нет. Еще несколько месяцев назад он держал в страхе и повиновении тьму тьмущую народа. Мэг вжалась в стену, затаившись и не дыша, и Призрак исчез из поля зрения, не заметив ее. Да, малышка Мэг частенько поспевала подглядеть что-нибудь интересное в театре… она была такая маленькая и юркая, как змейка, и всегда оказывалась в нужное время в нужном месте. Окликнуть его? Не убьет же, если она предупредит его об опасности. Или наоборот, бежать за жандармами? И пусть они довершат начатое, а она спокойно отправится домой, к маме…

Мэг хватило лишь на компромиссную середину. Она позволила Призраку удалиться. И не позвала полицию. Вот так и сидела понурившись в своем незаметном уголке, разглядывая носки своих туфель. Пусть все идет как идет. Пусть судьба сама решает, кому жить, а кому умирать. Она лишь игрушка в руках провидения, так пусть же ее оставят в покое, она не хочет ничего решать, не хочет ничего принимать близко к сердцу, не хочет быть причиной ничьих бед. Пусть они как-нибудь сами… спасаются или погибают.

-

Его музыка и балаган.

Его «Дон Жуан Торжествующий» и клоуны и лилипуты.

И дочь Жири кружится в невесомом фуэте, стараясь ни на кого не глядеть. Дочь Жири-спасительницы. Жири-предательницы. Подруга Кристины. Взгляд стыдливо устремлен в землю, словно один вид глазеющей на нее публики пугает или смущает ее. Дочь строгой умницы Антуанетты здесь, в балагане, среди лениво жующего табак сброда. Короткая юбка взлетает, когда она кружится, обнажая алые подвязки. Скромница Мэг. Подрастающий белокурый ангелок, которого заботливая маменька всячески оберегала от столкновения с грубым и жестоким миром. Даже с Эриком не познакомила. И на него зыркнула строже некуда, когда он что-то робко спросил о девочке. Ему самому тогда было на десять лет меньше, и Кристина еще не стала его ученицей. И он так сильно скучал в своих подземных одиноких апартаментах. Так отчаянно хотел дотянуться до мира, отвергнувшего его. Но мадам Жири не поощряла такой фамильярности. Спасла, да. Желала добра, да… по-своему. Но не за счет ее семьи. Вот Кристину она готова была положить ему в постель, поначалу. Чтобы успокоился и перестал тревожить оперу своими командами, угрозами, требованиями. Но увидев, что так выходит только хуже, отказала ему в помощи. Только однажды он рискнуть попросить Жири поговорить с его взбунтовавшейся ученицей, только когда боль разлуки с единственным существом, которое скрашивало его пустоту, стала нестерпимой. Большего унижения нельзя было и придумать… О, она не возражала ему, она не посмела бы. Но как она посмотрела на него… любая из ее юных воспитанниц проглотила бы язык с перепугу. Словно он был глупым несносным ребенком, который требовал дать ему поиграть маминым бриллиантовым колье. И он осекся и никогда больше не заговаривал с ней о Кристине. Впрочем, мадам Жири чем дальше тем меньше возможностей предоставляла ему перекинуться с ней хоть парой слов. Вниз к нему она не ходила. А тех мест, где он мог бы подкараулить ее – избегала. Может быть, он и ее отпугнул. Может быть, сам виноват. Но неужели нельзя было хотя бы попытаться протянуть ему руку и поддержать, когда он стремительно падал в бездну? Вдруг бы остановили. Он и сам не знал, возможно ли было остановить его тогда. Может и нет… Может – и невозможно.

Его музыка, что они сотворили с ней! Изнасиловали и надругались, лишили выразительности, извлекли душу и оставили лишь фальшивый стон расстроенных инструментов. Едва узнаваемая, поруганная, рыдающая, отчаянно зовущая своего отца на помощь, она вонзалась ему в мозг, словно крик обиженного ребенка. За что они сделали это с ней? За что превратили ее в пошлую клоунаду на потеху толпе? Клоуны и профессиональная балерина. Оперная музыка и дрессированные мартышки. Дурная шутка или обдуманная жестокость? Господи, он отпустил в мир хоть что-то прекрасное, поделился с ним частью своей души, лучшей и самой гармоничной ее частью, а они превратили мелодию в портовую песенку, а отточенный ритм танца – в вульгарную оперетку. Малышка Мэг старалась попадать в такт, но как тут попадешь, когда музыканты, должны быть, не обучены даже азам нотной грамоты. И как ее мать допустила такое…

– Эй, красотка, ты нынче вечером свободна? – выкрикнул кто-то из толпы и загоготал. Мэг не подняла глаз. Эрик незаметно проскользнул за спинами и нырнул в густую тень. Всю жизнь он только то и делал, что скрывался в тени. Не привыкать… Маска, выкрашенная в блеклый телесный цвет, не бросалась в глаза, как та, старая, из белоснежного папье-маше. Нужно только быть внимательным, осторожным, держаться в профиль, не трясти головой, чтобы отросшие пряди волос, начесанные на проплешины над правым ухом, не сбились в сторону, обнажая багровые пятна, похожие на отвратительный заразный собачий лишай. И тогда, если умело держаться в тени и двигаться бесшумно, то никто не обратит внимания. На пыльном пятачке, где он спрятался, с дрожью прислушиваясь к стонам исковерканной музыки, воняло животными. Тесная клетка с обезьянами была забита так, что беднягам негде было развернуться. Одна из них уныло смотрела на него сквозь прутья клетки, и маленькие, похожие на человечьи, лапки цепко держались за проволоку. Кого-то она ему напоминала... Наверное, себя самого. Это, что ли, поющие обезьяны, которых обещала афиша? Тогда точно, большей схожести и не выдумать. Он почти с детским любопытством коснулся рукой крошечных темно-коричневых пальчиков. Обезьяна беспокойно скосила глаза, насторожившись и внимательно наблюдая за ним, но не убежала. Эрик усмехнулся ей, почти дружески, словно поддерживая ободряющей улыбкой товарища по несчастью.

– Эй ты, приятель, отойди-ка от клеток! Чего тебе тут надо, ступай, пока не накостыляли!

Загорелый усач с обнаженным торсом выскочил прямо на него, гневно размахивая плеткой. Слишком много воспоминаний, слишком много затаенной ярости, боли, детских кошмаров, которые гонялись за ним годами – множество долгих лет после того, как он сбежал от цыган и спрятался от безжалостного мира. Он машинально выбросил вперед руку и схватил конец щелкнувшей рядом плети. Рывком дернул усача на себя, и когда тот потерял равновесие, изо всех сил ударил кулаком в висок. Тот без чувств рухнул на землю. Эрик переступил через него и, нагнувшись, подобрал плетку. Сначала он открыл клетку обезьян. Те высыпали наружу, вяло озираясь, и он скрепя сердце хлестнул их по спинам плетью. Испуганные зверьки с пронзительным визгом заметались вокруг него, но быстро нашли выход наружу – и прыжками устремились к проходу, который вел прямо на сцену. Получите своих поющих обезьян. Лошадей в украшенной перьями сбруе, он отвязал и тоже подбодрил плеткой умчаться прочь. Получите ваших дрессированных лошадей. Жаль нельзя так же распугать лилипутов, где они там прячутся. Или здешние хозяева ставят их выше животных? Он бы удивился, если так. Пооткрывав оставшиеся клетки и выпустив всех узников, Эрик подобрался к коробке с реквизитом. О, он разбирался в таких вещах. Мистификации это почти его профессия. Бывшая, правда, профессия. Отличные дымовые шашки, он собрал несколько штук, осмотрел их и поджег. Следовало подготовить публику к торжественному выходу Призрака Оперы в клубах разноцветного дыма.