21. Глава 21.

Никуда не выходить.

Забыть, что такое солнечный свет.

Скрыться от мира, жаждущего сомкнуть руки на ее горле.

Ни с кем не общаться.

Стать бестелесной тенью.

Шаг за шагом она превращалась в Призрака квартала Сен-Дени, и для полного сходства не хватало лишь подземелья, где медленно сочилась бы вода по влажным склизким стенам, и капели, нарушавшей холодную тишину. Еще чуть, и она сможет общаться с миром записками, чтобы не выходить из образа. И считать летучих мышей за дружескую компанию. Капель, музыка и тишина, других звуков не должно быть в обители призрака, и особенно – человеческого голоса.

Впрочем, это преувеличение. Здесь нет ни летучих, ни прочих мышей. И бывший Призрак Оперы, сдавший ей эстафету отверженности, иногда разговаривает с ней, когда отвлекается от рояля. Да, у него теперь рояль вместо погибшего в огне клавесина. Так что он скорее приобрел, нежели потерял. У него есть дом, есть вдохновение сочинять, есть на чем сочинять, малыш Жеан чувствует себя отлично, и даже компания есть, если захочется переброситься с кем-то парой слов, чего еще желать? А она таится ото всех, не смея показаться на глаза. Будто она заключена в тюрьму за некое неизвестное злодейство. Или умерла и превратилась в дух, который способен видеть, слышать и ощущать всех, но его самого – никто.

Но зато она была жива. Все еще жива. Десять дней спустя событий, лишивших ее родного дома и выкинувших на улицу в одном платье, она все еще ходит по грешной земле. Все еще дышит. Все еще мыслит.

У нее спальня в середине дома, и в ней нет окон. И когда она выходит в гостиную, там всегда спущены шторы. И она никогда не выходит в сад, а там как раз все распускается и зацветает. Это невыносимо. И неизбежно.

Дом полон дорогого хрусталя, тончайшего фарфора, на тяжелых бархатных портьерах золотые кисти, лестница отделана мрамором, и в простенке стоит небольшая статуя Дианы-охотницы с оленихой. Паркет из разных пород дерева переливается бледным и темным золотом, сливающимся в единый узор, замысловатой тесьмой охватывающий большие светлые комнаты, уставленные элегантной мебелью теплых оттенков из полированной груши и ореха. Ей не верилось, что ее тетка могла жить в такой роскоши, в то время как они с Мари едва сводили концы с концами. Но последние сомнения пришлось отбросить, когда она нашла портрет Шейлы Прево в молодости, который в узорчатой бронзовой рамке красовался на туалетном столике среди флаконов и безделушек. Тете там было едва ли больше тридцати пяти. Привлекательная женщина томно поглядывала из-под светлой широкополой шляпы, не красавица, но женщина, знающая себе цену. Шарлиз никогда не видела раньше этого портрета, но безусловно узнавала лицо единственной родственницы. То ли последней из родственников, ушедших на небеса. То ли последней, оставшейся в живых. Она склонялась то к первому, то ко второму, не зная, что вероятнее. Одно очевидно, здесь тети Шейлы не было достаточно давно. Слуг не было, дом был пуст и заперт, однако замки уже не воспринимались как преграда, и они вошли через заднюю дверь, которой, должно быть, пользовалась кухарка или экономка, или кто там помогал тете по хозяйству, не могла же такая состоятельная женщина сама готовить или убирать многочисленные комнаты. Шарлиз никогда не жила в подобной роскоши. Не спала на шелковых простынях, сладко пахнущих розами, не пользовалась удобной ванной вместо деревянной лохани, норовившей оставить на память о себе парочку противных заноз. Только удобства не приносили ей радости. Это была комфортабельная, но тюрьма. И Шарлиз отчаянно нуждалась в глотке свежего воздуха. Она скучала по своему маленькому домику. По душевному покою, по размеренности своей жизни, ныне вставшей на дыбы.

Она прислушалась к звукам музыки, отчего-то навевавшей мысли о средневековых башнях, реющих на ветру знаменах, о благородных дамах и милордах, скачущих по заснеженной степи. Размеренный эпос сменился неровным содроганием клавиш, словно рассказывая ей историю низкого предательства и жалуясь на людскую неблагодарность. Великолепная техника исполнения и вложенное в звуки искреннее чувство давали поразительное сочетание гармонии и совершенства, и единственное развлечение, которое доставляло теперь Шарлиз хоть какую-то радость, была музыка. Странно, что эта живая, богатая оттенками, подстегивающая воображение музыка и отрывки из «Дон Жуана» принадлежали перу одного и того же композитора. «Дон Жуана» она не понимала, и он был ей абсолютно чужд. То ли слишком сложно, то ли чересчур претенциозно, она не знала, но в той музыке было слишком много вызывающего - гнева, протеста. И потом, ну какой из Эрика Дон Жуан? Эрик – коварный соблазнитель? Она не могла себе такого представить.

Под игру на рояле Шарлиз расслабилась и позволила своим мыслям вернуться на несколько дней раньше, туда, где затаилась еще одна первопричина ее тревоги. Еще одна, кроме ее старого знакомца барона де Неша, который, вполне вероятно, бродил кругом дома, задаваясь вопросами, ускользнула ли от него добыча, которую он поджидал, или наоборот, сама впорхнула в оставленную отворенной клетку. Другое тревожащее чувство – память, зудящая, словно укус комара, воспоминание о том дне, когда они переступили порог этого дома, поражавшего необжитой пустотой и изысканным убранством. Она осматривалась кругом, чувствуя себя не в своей тарелке. Девушка с окраины Парижа, не знавшая ни дорогих нарядов, ни роскошных драгоценностей, ни особых развлечений, кроме вышивания да однообразных карточных игр. Девушка, в покосившемся домишке которой скрипела и стонала под тяжестью шагов деревянная лестница, а вовсе не просторная мраморная дорога, устланная мягким ковром, такая широкая, что там свободно мог бы поместиться целый экипаж, которая вела на верхний этаж тетиного сказочного дворца, иначе не скажешь.

– И как ты предлагаешь вселиться сюда? – проговорила она тогда, изумленная, растерянная, ошеломленная высотой потолков, внушительностью обстановки, позолотой, сверкающей на люстре. Ей казалось, что они с такой же наглостью могли войти в ворота Лувра и попроситься переночевать.

– Вот так… взять и вселиться, – на Эрика, кажется, не произвело особого впечатления открывшееся их глазам зрелище. Она покачала головой.

– Но… я не смогу жить здесь так, чтобы никто о том не узнал. Я не бесплотна. Я не могу сидеть в темноте и затаившись, как паук за печкой.

– Кто просит тебя сидеть в темноте? – возразил он ей с недовольным видом, словно его задевало, что она не проявляет энтузиазма, тогда как он благополучно довел ее до дома последней родственницы.

– Но ведь сразу узнают, что тут кто-то живет.

– Правильно, живет. Я. Я, а не ты, - сказал Эрик с ледяной самоуверенностью человека, принявшего окончательное решение и готового его отстаивать до последней капли крови.

– Но… в качестве кого? – спросила Шарлиз. Как он себе это представлял? Войти в чужое обиталище, просто сломать замок, закрыть за собой дверь и зажить спокойно, как у себя дома? – Это ведь я – племянница, – напомнила она. – А ты в качестве кого можешь тут остаться?

– В качестве человека, который снял дом, - заявил Эрик.

– Но ты не сможешь этого доказать.

– А я и не должен. Пока твоя тетя не пожалуется. А она не пожалуется. А если пожалуется, то тем лучше. Пусть тогда заодно и все объяснит. До тех же пор, пока она не станет возражать, кому какое дело, кто я такой, и почему я должен им что-то доказывать и убеждать. Это мои частные отношения с мадам Прево. Тела которой никто не видел, и срока, достаточного, чтобы ее признали умершей и занялись принудительным дележом ее наследства, не прошло.

Это было неправильно, чувствовала Шарлиз, но растеряла все слова, в которые могла бы облечь, чем именно ее смущало. И главное, что она могла предложить взамен? Идти было просто некуда.

– Но, Эрик, ты… ты же не любишь показываться на люди, - осторожно начала она.

– И сейчас не собираюсь, - бросил он резко, подозрительно покосившись на нее – что имеет в виду. Они как раз осмотрели комнаты нижнего этажа, - гостиную, большую шестиугольную столовую, комнаты, выходящие окнами во двор, в которых хранились всякие старые вещи и гардероб и размещались комнатки слуг – явно сейчас незанятые. Она нервно наблюдала, как Эрик спокойно зажег свечу, оглядывая обстановку, нимало не смущаясь тем, что свет привлечет внимание тех, кого они так опасались. Он направился наверх, проверить, что творится на другом этаже, а она вынуждена была плестись следом, предлагая ему возражение за возражением, которые он отметал с одинаковым непроницаемым спокойствием.

– Но к тебе непременно сбегутся любопытные соседи, слуги и всякие тетины знакомые, считая, что даже шапочное знакомство дает им право вмешиваться и в твою жизнь, - устало говорила она.

– Ты считаешь, что я не могу отпугнуть чересчур рьяных любопытных? – ухмыльнулся он. Что-то привлекло его внимание в темном углу, и он осторожно вытянул шею, отчего в звуке его голоса отдавалось напряжение, но там не оказалось ничего, кроме высокой напольной вазы, и он вернулся к теме разговора. – Или думаешь, мне не отвадить настойчивых посетителей? Я, знаешь ли, могу быть очень… - он долго подбирал слово, пока не скривился презрительно и не вымолвил, – очень гадким.

– Когда ты этого хочешь, - продолжила она, кивнув. Эрик обернулся, поднимаясь по лестнице с горящей свечой в правой руке. Еще и приподнял ее, чтобы лучше осветить ее лицо.

– Именно. Хорошо, что ты это понимаешь, - заметил он. Затем отвернулся и стал размеренным шагом подниматься дальше. Потолки были высокими, так что и лестничный пролет был длинным, не то, что у нее дома, где его можно было одолеть в два прыжка.

– Не всех можно отпугнуть так просто, - упорствовала Шарлиз, ступая вслед за ним, и невольно отмечая глазами детали элегантной обстановки – картину в раме, слишком мутный свет, чтобы хорошо рассмотреть ее, но наверняка дорогая, витражные стекла, лакированные перила... – И потом… все равно пойдут разговоры. Ведь пойдут же, даже если ты… нагрубишь и выпроводишь какого-нибудь случайного простака. Если…меня ищут, а ведь наверняка ищут… тот же барон, наверное… а может и не он один, то волей или неволей, а заинтересуются, с чего это моя тетя неожиданно сдала дом какому-то мужчине, которого никто раньше не видел и не знает. Что за совпадение. И они придут сюда.

– И что? Они найдут здесь меня. Так что слухи их не обманут. И у них будет о чем беспокоиться, кроме того, куда пропала мадемуазель Шарлиз Оллис вместе с их чертовыми бумагами, которые тебе совершенно ни к чему.

Шарлиз тяжело вздохнула у него за спиной, заставив Эрика снова оглянуться. «Ну что еще не так?» - спрашивали его глаза, в которых плясали отблески огонька свечи. Сердитая гримаса выражала его неудовольствие, но она-то могла быть спокойна за свою шею, так что, еще раз вздохнув, попыталась повлиять на его уверенность в своем сомнительном могуществе.

– Ты, конечно, умеешь быть опасным, Эрик, но не до такой степени, чтобы нагнать страху на людей, которые без колебаний готовы были предать огню целый квартал.

– Ты мало меня знаешь, - коротко заметил он, и в его немногословности было больше угрозы, чем можно было вложить в длинный ультиматум.

– Достаточно знаю, - отрезала она. - Что ты им противопоставишь, один? Очередные мышеловки? Ловушки? Отгонишь троих, придет четвертый. За ним пятый и шестой. Они не остановятся, даже если ты бросишь им под ноги тело их товарища.

– Я умею быть убедительным, - Эрик зло сощурился, глядя на нее. Но она упрямо сжала губы, ожидая аргументов посущественнее. – Когда это необходимо, - добавил он, увидев, что не сломил ее недоверие. – Я сделаю все, чтобы внушить им, что человека, который снял дом мадам Прево, лучше не цеплять для их же собственного блага. И… если они не будут держаться подальше от этого человека…

– То? – бросила Шарлиз вопросительно, уловив в нем нотку колебания. Но он жестко окончил свою мысль, не отводя взгляда. Словно ожидая и даже приветствуя ее возмущение, когда она услышит:

– …то тогда они познакомятся с монстром.

Шарлиз на мгновение замерла, не зная, как понять его слова. В переносном ли смысле или… Нет, в прямом. Она читала мрачную решимость у него на лице, слишком открытом, так что мысли его читались, как на ладони. Монстром. Она повторила про себя сказанное им и отшатнулась. Как может человек так поступить с собой? Другой, кто умел бы брать от жизни все, может и мог бы, но только не Эрик. Не Эрик, которого ранило каждое небрежное слово, каждый чересчур пристальный взгляд, высказанный или невысказанный намек… Или она действительно слишком плохо знала его и совершенно не понимала. Может, так оно и есть, где ей понять?

– Ты не сделаешь этого, - произнесла она после продолжительной паузы. Эрик не стал спрашивать, о чем она так надолго задумалась.

– Если понадобится, то сделаю. Думаешь, мне никогда не приходилось делать что-нибудь через не могу? О, сколько угодно, поверь! Это лучшее, что может сделать человек в моем положении – создать себе такую репутацию, которая будет шагать впереди него…

На втором этаже были спальни, комнаты для гостей, дамский будуар с обилием подушек. Вся мебель аккуратно расставлена, но не зачехлена. Они ходили из комнаты в комнату, освещая свечой кишащие мечущимися тенями углы, убеждаясь все в той же необитаемой пустоте.

– Эрик, это не те люди, - настаивала она, отчего-то переходя на шепот, хотя они только что убедились, что, кроме них троих, в доме ни души. – Не те, которых можно отпугнуть так просто. Они не задрожат в страхе, только оттого, что на вид кто-то … немного отличается от них самих.

Он фыркнул, как рассерженный кот, и тихо, но едко рассмеялся.

– Немного отличается? Ты так это называешь?

Шарлиз поморщилась, последнее, чего бы ей хотелось, так это говорить на такую деликатную тему с обладателем более чем нестандартной внешности.

– Давай не будем тебя обсуждать, ладно?

– Ладно, – он угрюмо замолчал. Что тоже некстати. Звук его голоса, пусть даже и с сердитой или раздраженной интонацией, все же успокаивал. Пока можно было хотя бы поговорить с кем-то, услышать пусть и ложные, но обнадеживающие заверения, она могла не сдаваться под власть паники. Пусть он говорит, что угодно, пусть даже полнейшую чушь… Пусть строит свои дикие планы по превращению обычного особняка в логово чудовища. Но респектабельное Сен-Дени это не творческий хаос и беспутица Опера Популер. Здесь все иначе.

– Эрик. Не злись. Не я первая помянула твою внешность.

Он как раз остановился на одной из комнат, устроил Жеана среди подушек, и судя по всему, намеревался обустроить себе там место ночлега. Она неожиданно позавидовала Жеану. Как удобно и просто – быть безмолвным, если не считать голодного или обиженного рева, который порой мог поднять на ноги весь квартал не хуже пожара. И ему всегда достается возможность первому обрести кровать, покормят тоже первым, и на него никто не злится, ничего не требует, просто сахар, а не жизнь. Ей бы так. И еще он не обязан идти выбирать себе темную и чужую комнату в доме, который наверняка вызывает повышенный интерес у тех людей. Иначе Шарлиз не знала, как их называть. Она бы отмахнулась от приличий, ради того, чтобы не прислушиваться к каждому шороху, превращаясь в издерганного параноика, но ей как-то не хотелось внушать Эрику ложное подозрение, что она таким образом заигрывает с ним. Вряд ли бы ему это понравилось.

– Я не злюсь, - лишенным эмоций голосом отозвался он. Долго ему еще учиться лгать. Она стояла на пороге, не решаясь выйти, хотя он своим поведением явно давал понять, что собирается ложиться спать, что бы там ни происходило, хоть чума, хоть война, и ей следует оставить его в покое и позаботиться о собственном пристанище на короткий остаток ночи.

– Угу. Вижу… - уныло заметила девушка. Послал же ей бог защитника… Впрочем, извини, господи, она не в обиде! Шарлиз в безмолвной молитве воззвала к небесам, умоляя о прощении за черную неблагодарность. Могло и такого не быть. Могла ведь быть сейчас совсем одна…

Тихо захныкал во сне ребенок, и Эрик присел на краешек кровати, шепча успокаивающие слова. С нежностью шепча. Она завидовала… Если бы ее сейчас тоже кто-то ласково успокоил, не рыча, и не сердясь на нее, и не придираясь к словам, которыми, видит бог, она не хотела обидеть… Если б она могла так же жалобно заплакать, требуя внимания и заботы. Но она взрослая, и должна быть сильной. Должна с тех самых пор, как осталась круглой сиротой, одна с подрастающей, хорошенькой, добросердечной, но неразумной, как малолетнее дитя, сестрой. С девушкой, которую каждый мог обидеть, а сама она была слишком слабой, чтобы защитить и уберечь. И не было рядом хотя бы такого Эрика, который мог быть, как он признавал, гадким, но мог и вступиться за нее и встать между ней и неизвестным, и оттого еще более пугающим злом. Шарлиз грустно и устало опиралась на притолоку, надеясь, что детское хныканье может служить оправданием, отчего она все никак не уходит. Беспокоится просто… здоров ли ребенок, а вовсе не изнывает от страха, который скребется на сердце, как неугомонная мышь. Но малыш притих, то ли успокоенный звуком голоса приемного родителя, то ли просто ему приснилось нечто пугающее, но сразу забывшееся. Эрик долго смотрел на него, сложив руки на коленях, полностью уйдя в себя и как будто напрочь забыв про Шарлиз. Но она все стояла в дверях, дожидаясь, пока он или скажет что-нибудь такое, что разгонит сгустившийся на сердце мрак, или прогонит ее. Что тоже, наверное, лучше тишины. У нее тогда появится повод разрыдаться, как маленькая девочка, и убежать, выплакать свой страх под предлогом незаслуженной обиды, и ждать, пока он попросит прощения… если попросит когда-нибудь.

Он устало стянул маску и положил на столик, попытался потереть измученное лицо, но отдернул руку, едва прикоснувшись. Шарлиз невольно устыдилась. Наверное, она хотела от него слишком многого. Глупо ждать поддержки от того, кому хуже, чем ей.

– Принести тебе мазь? - спросила она тихонько. Он поднял голову, глядя на нее по-кошачьи светящимися в сумраке глазами. Нет, вовсе он не забыл про нее. Даже не вздрогнул, когда она заговорила. Просто не хотел ее замечать.

– Ты считаешь, что я не сумею внушить ужас? – спросил он прямо. Даже в свете единственной свечи он был страшен. Растертые неудобной маской ожоги превратились в воспаленные язвы, влажно блестевшие на и без того искореженной коже. Обезумевший творец создавал его то ли в минуту черной тоски, то ли шутки ради. И после оставил жить. За что? За что – таким?

– Послушай… - проговорила она неуверенно, но он не стал слушать, не хотел ее лжи, замаскированной под пустые вежливые слова, призванные обойти острые углы и сказать ровно столько, чтобы ничего не сказать. Внутренне сжавшись под его тяжелым хмурым взглядом, она слушала, как падают в тишине неподъемными валунами его слова, воздвигавшие перед ней стену, которую было не обойти и не разрушить. Гордость переплеталась с отчаянием, и он говорил так, как мог бы изрекать свою волю властелин мира, и, одновременно, как игрок, сдавший последнего туза, на которого поставил свою единственную жизнь.

– Увидишь. Я создам себе такую славу, что ни один человек в здравом уме и близко сюда не подойдет, опасаясь за свой рассудок. Они будут говорить обо мне шепотом и украдкой. Оглядываясь на собственную тень.

Шарлиз нахмурилась. Она знала, чей рассудок пострадает больше всего, если он сыграет в эту игру. Даже если кто-то и станет заикой, встретившись с Эриком без подготовки лицом к лицу, самому ему рикошетом достанется еще больше, и более жестоко.

– Мне это не нравится. – Почему так тихо и умоляюще звучит ее голос? Неправильно все… Должна быть сильной, должна… Но так устала. Почти пала духом. – Мне все это не нравится…

– А мне так чрезвычайно, – сказал он со злой иронией, ненавидя ее за мелькнувшую в глазах жалость.

– Знаешь, мне иногда кажется, что да, нравится!

Можно ли кричать, шепча? Она не смела повысить голос, не смела пугать спящего ребенка, не смела привлекать внимание, зная, как далеко ночь разносит любой звук. Но как же ей хотелось кричать. И шепот ее сорвался, захлебнувшись невыкрикнутым словом.

– Никто тебя не обижает так, как ты сам, Эрик.

– Ты что предпочитаешь, чтобы об этом доме говорили? Что здесь, в доме мадам Прево, которая замешана неизвестно в чем, теперь кто-то живет? – зашипел он в ответ. – Или что здесь поселился некто, нагнавший священного ужаса на всю округу?

– И каким же образом ты этот ужас собрался нагонять? – спросила она, устав сражаться с его упорным стремлением растоптать в себе все человеческое. Он тут же заговорил с ней спокойно и деловито, словно решив, что справился с ее возражениями, и теперь можно свободно диктовать свою волю.

– Слухи расплодятся сами собой. Люди склонны сами досочинять то, о чем не знают наверняка. Так что легенда о дьяволе из Сен-Дени не нуждается в подкреплении действиями. Достаточно пары очевидцев, которые сами распишут яркими красками то, что увидят. И сами придумают и рога и копыта.

– Эрик, не надо. Я не хочу, чтобы ты делал такое с собой.

– А чего же ты хочешь?

– Оказаться за тысячу миль от Парижа.

– Хорошая мысль. Но есть одна проблема. Мы можем жить в доме твоей тети, но не можем продать его, как не можем продать даже обстановку, не вызывая справедливых вопросов, кто мы такие. Если у твоей тети и есть где-то тайничок с деньгами, то мы его не нашли. Пока что. К сожалению. Это как раз было бы справедливо. Спасибо, что у нее есть запасы продуктов и кое-какая наличная мелочь. А то придется продавать безделушки за полцены. Но нас примут за шайку обычных мелких воришек.

–

И он это сделал. Шарлиз не хотела об этом вспоминать, но куда деться было от собственной памяти, услужливо навязывающей разыгравшуюся на ее глазах печальную сцену. Одно желание все забыть не помогало. Она вновь и вновь возвращалась в пахнущий влагой и свежей листвой весенний вечер, когда по мокрому покрову первой зелени барабанил ливень, и тучи сгустились над городом, угрожая затяжным ненастьем.

То письмо он отправил себе сам. Она знала об этом, но все равно не смогла совладать с собой и пошатнулась, зажмурившись. Горло перехватило от потрясения, и пришлось несколько мгновений переждать, пока сердце не застучит в обычном ритме, постепенно смиряясь. Бедный почтальон. Она-то была хоть отчасти готова, хотя полностью приготовить себя к безумным выдумкам Эрика было невозможно.

Стук в дверь не стал неожиданностью, они ждали его, и заметили в окно, еще когда тот шел по аллее к парадной двери. Скромный, тихий, ни в чем не виноватый служитель городской почты. Он постучал сначала деликатно, потом чуть громче, должно быть, недовольный тем, что его заставляют ждать под дождем. Она проводила Эрика взглядом, не находя слов. Это было ужасно, просто воплощенный кошмар. Он оделся во все черное, слившееся на нем в единый сгусток зловещей тьмы – черный плащ, окутавший его фигуру, черные сапоги, черные же кожаные перчатки. Открытое лицо. Жуткое, перекошенное, с незажившими, словно стигматы, ожогами. Волосы стянуты в хвост, чего он раньше никогда не делал. Непокрытая голова. Вся его природная красота налицо. Он усовершенствовал ее острыми длинными клыками, выточенными из деревянного бруска и окрашенными белой краской, и еще сатанинским крестом, кровью нарисованным на левой щеке. Гротескно и чудовищно и отталкивающе до того, что почти уже красиво. Ночь живых мертвецов. Суеверный или слабый сердцем человек отдаст богу душу ни за что ни про что. Шарлиз припала лбом к прохладному стеклу, глядя, как пожилой почтальон, постучав последний раз, ворча, собирается уходить. Капли дождя стекали вниз, как слезы, пролить которые у нее не хватало сил. Она бездумно догоняла их пальцем, следуя за вьющейся дорожкой сползающих капель, удивляясь, почему не ощущает влаги, остававшейся по ту сторону оконного стекла. Почтальон подхватил свою сумку и повернулся, и Эрик вырос у него за спиной одним бесшумным стремительным движением, явив ему лик сатаны и отверзлую пасть голодного демона, готового пожрать добычу. Она не услышала, что он сказал, хотя видела, как шевельнулись губы, что-то короткое, может быть, «отдай» или «умри». Но зато слышала, как завопил, отшвырнув в сторону мешок с нерозданными конвертами, несчастный почтальон, и Шарлиз осталось лишь молиться, чтобы рассудок его вынес потрясение. По крайней мере, он побежал сломя голову. Наверное, это ведь нормальная реакция, она так надеялась. Эрик не преследовал его, хотя, должно быть, что-то зарычал вслед… для закрепления эффекта. Она с отвращением отвернулась и отошла от окна. Зачем, господи, зачем? Нелепый, жалкий предлог. Кого стоит по-настоящему опасаться – разве такие люди могут всерьез воспринять слухи и сплетни, и поддаться паническим страхам перед сверхъестественным? Разве у таких могут дрожать коленки перед новоявленным лордом Рутвеном из Сен-Дени? Нет, не станут они разбираться, есть ли какая-то связь между пропажей мадемуазель Оллис и водворением в Сен-Дени наместника дьявола. Всадят в дьявола несколько пуль и разберутся, что кровь у него красная, как у всех, и падает наземь он точно так же, как другие, и не нужно никакого осинового кола, чтобы он никогда уже не встал.

Слабо скрипнула дверь, и Эрик запер ее собой, по его лицу стекали капли дождя. Мокрый плащ уныло волочился по земле. Не желая ни видеть его, не разговаривать с ним, она вышла и побрела на кухню, где принялась равнодушно переставлять с места на место посуду, выстраивая ее стройными рядами строго по размеру, как будто ее могла отвлечь бессмысленная, никому не нужная забота о порядке.

– Это было… впечатляюще? – он нашел ее и здесь.

– Впечатляюще, - горько признала Шарлиз. – Его, беднягу, должно быть, трясет от страха. Не позавидуешь.

Она видела, что Эрика трясет не меньше. Он утомленно протащился мимо нее и жадно припал к воде, словно представление иссушило его. Устрашающий, грозный демон ада ушел. Глупый спектакль, красивый, завораживающий, самоубийственный спектакль, где он играл не свою роль, которая убивала его не хуже ножа или пистолета. Эрик, не пытаясь притворяться, опустился перед ней на стул, безмолвный, с опущенными к земле глазами. Ей казалось, что ему стыдно и жалко себя. Он не хотел быть таким. Не хотел, чтобы от него бежали, отворачивались, визжали, звали на помощь, считали опасным зверем, но привычно пользовался теми преимуществами, которые давало ему чужое суеверие, на котором можно было как по нотам разыграть свою пьесу. Когда-то он протянул миру руку, но тот, как злая собака, укусил его до крови, внушив убеждение, что понимает только язык бича и властных приказов. Только бич тот, нанося удар, отдавался новой раной в его собственной душе. Она печально смотрела на него, словно сгорбившегося под ее безрадостным, укоряющим взглядом. Старый вампир с сожженной дотла душой уныло опустил сломанные крылья, упав с высоты и ударившись о землю, и попал под рассветные лучи смертоносного для него солнца.

– Ты зря это сделал, Эрик.

Он оторвал от пола взгляд, и Шарлиз столкнулась с прозрачной зеленью его глаз. Совсем еще мальчишеских, виноватых, несчастных глаз, а вовсе не глаз старого, мудрого, жестокого кровопийцы. Она до последнего удерживала напряженный зрительный контакт, где каждый пытался в молчаливом противостоянии утвердить свою волю, пока он не издал болезненный прерывистый вздох, снова не уставившись на строгий геометрический узор дубовых паркетин под ногами. Рот его скривился, словно его наказали за не совершенный им проступок. Отличал ли он жизнь от игры, понимал ли границу между ложью и истиной, между светом и тенью? Видел ли край бездны, в которую толкал себя?

– Я сделал это для вас, - проговорил он отстраненно. – Для Жеана и для тебя. Чтобы вы были в безопасности.

– Ты меня или себя хочешь обмануть? Эрик, пожалуйста…

Она оборвала себя. Нельзя, невозможно было сказать ему все. Не ее это дело, пусть он и хотел рассказать себе басню о том, что это не человечество отвергло его, а он сам, сам сделал так, чтобы они держались он него подальше, что чудовище - это всего лишь образ, который он сам примерил на себя, удобная личина, чтобы защититься от человеческой злобы и человеческого же неуемного любопытства. Он слишком взрослый, чтобы себе лгать. Но он все-таки пытался. Пытался жить в иллюзии, что это своей собственной волей он стал таким, что от него шарахались в ужасе. Что на самом деле ни снаружи ни внутри не был он отталкивающим и ужасным, что это всего лишь искусственная, выдуманная им самим маска, от которой он мог в любую минуту отказаться. Что могла она сказать ему? Прими, люби в себе чудовище, от которого тебе никогда не убежать? Признать, что ему не нужны уловки, чтобы вызвать трепет в слабых неокрепших душах и ненависть в сильных и закаленных? Как она могла? Ох, Эрик. Не жди ответов.

Он стряхнул с себя плащ, окутывавший его черной волной, словно по частям избавляясь от зрительной иллюзии, под которой был всего лишь он сам, беззащитный, как личинка бабочки, которой никогда не суждено было расправить крылья. Душа музыки, заколдованная и заключенная в тюрьму безобразной телесной оболочки. Ожесточенная, одинокая душа. Она смотрела на остатки его маскарада.

– И убери эти…зубы.

Он нетерпеливо дернул плечом, ну точно – словно гигантская летучая мышь сломанным крылом, бесплодно пытаясь взлететь. Но послушался и избавился от последних деталей, завершающих образ Зверя.