25. Глава 25.

Все складывалось как нельзя хуже. Нет, конечно можно было напрячь воображение и представить себе ситуацию, сложившуюся еще менее удачно. Но это уже отдавало бы фантастикой. Эрик смотрел на гневно наступавшего на него белобрысого доктора, и ему было почти смешно. Жизнь - это затянувшаяся шутка судьбы, в которой нет ничего случайного. Тот, кто на небесах раскладывает затейливый пасьянс из человеческих судеб, упорно пытается собрать воедино карты, однажды уже соседствовавшие в одном веере. Как ни смешивай их, как ни прячься среди пестрой колоды, пытаясь сойти за чужую масть, все равно рука игрока однажды доберется до тебя и снова сложит тузы к тузам, а шестерки к шестеркам. Бесполезно прятаться. Бесполезно пытаться перехитрить судьбу. Все давно решено за беспокойных, глупых, самодовольно уверенных в своей исключительности людишек. Карты сданы, и наверху колоды оказался доктор по имени Дантс, единственный, кто знал его в качестве «кузена» Шарлиз, и кого проще было убить, чем разубедить, с кем проще было покончить раз и навсегда, прямо теперь же, чем уверить, что он не знает, где сейчас его рыжая сестрица. Доктор больницы св.Женевьевы, откуда тянулась корнями странная история, гибельная, как щепотка цианистого калия. И один из них никогда не должен покидать стены этого дома иначе как в белом саване.

«Не смеши, - прошептал ему Призрак, его второе я, бесшабашное и безжалостное, для которого не существовало словосочетания «завтрашний день», потому что его завтра сгорело в один холодный мартовский вечер вместе с его театром, его лучшей партитурой и его несбыточными мечтами. – Сделай то, что должен, - шептал он настойчиво. – Отомсти за себя, обезопась ее, избавься от этого ничтожества и уходи отсюда. Что тебе еще одна жизнь? Ты же знаешь, что сильнее. Этот молодчик знает только свои пилюли и припарки, он узкоплечий и блеклый, как личинка, что он против тебя? Да ничто…Избавься от него, как избавился от Буке. Посмотри, его шатает, у него в глазах тень безумия, навеваемого неразбавленным бренди. Он слаб, он проиграл.»

«Я не хочу, - упрямо ответил он сам себе, изнывая от ненависти, которая искала выход наружу, как бурлящая вода, размывающая плотину. – Я ненавижу его, мне наплевать на его бесполезную жизнь, но не хочу, чтобы все закончилось так, снова закончилось так, не хочу...»

Не хочу - один… Не хочу - в темноту…

Кто услышит тебя? Кому дело до твоих желаний? Ты выродок, даже ад тебя отверг.

Жизнь и смерть покачнулись на чаше весов. Дантс выбрал смерть. Призрак согласился с ним. Я хочу жить, сказал Эрик, но остался в меньшинстве.

«Удовлетворил ли ты уже свою жажду крови?» - спросила Кристина, посмотрела, как на чужого, и отвернулась от него.

«Оставайтесь, Эрик… просто оставайтесь и все… прими причитающуюся тебе долю моего небезразличия… зачем, зачем же ты творишь такое с собой…не делай этого, пожалуйста, не делай этого…» - робко, едва слышно бьется о край сознания голос, уловимый не больше, чем слабый шелест ветра над застывшим в мертвом штиле морем.

Единственный друг, который пытался удержать его на краю.

«Я сделаю это для нее. Уничтожу его. Для нее. И черт со мной. Мне есть, что терять, но черт со мной все равно.»

Должно быть, решимость сделала что-то с ним, слишком явно начертала окончательный приговор и заставила ощериться по-волчьи, приветствуя жертву, которая сама шла к нему на заклание, потому что Дантс остановился, не сделав последнего шага. Всего только шаг, один удар сердца отделял его от точки невозвращения… от неминуемой гибели, бесславной, ненужной. Но мутная пелена ненависти поблекла, и взгляд его не до конца, но обрел осмысленность. Дантс вспомнил, зачем пришел. Не ради крови.

– Где Шарлиз? Я должен увидеться с ней. Теперь же. Отвечай, где она.

– Ее нет здесь, - голос Эрика был, словно удар топором по льду. Бесстрастный, жесткий, четко выговаривающий слова.

«Будь ты проклят, жалкий лекаришка. Ты ответишь за все.»

– Ты лжешь! – крикнул Дантс, и гнев перекосил и обезобразил его бледное лицо.

«Лгу. И что с того. Но что это, мы перешли на «ты»? Познакомимся поближе, прежде чем распрощаться?»

– Плевать, веришь ты или нет,- сказал он.-Ее здесь нет. И тебя - тебя тоже не будет.

«И держи руку на уровне глаз, лекарь. Впрочем, тебя же никто тому не научил. Так что прощай. Счастливого тебе путешествия в ад.»

И расстояние в один шаг сократилось до ни одного. Дантс не отпрянул, и Эрик почти зауважал его. Неужели прошла лишь пара секунд? Не вечность? Он искренне усомнился. Горло доктора, доступное и незащищенное, белело сквозь расстегнутый воротник сорочки, такой мятой, словно он спал в ней.

Хуже не выдумаешь. И три пары любопытных посторонних глаз уставились на него, не позволяя дать волю бьющим через край эмоциям и элементарному здравому смыслу, который вопил в исступлении, требуя избавиться от Дантса немедленно и любой ценой. Три пары глаз? Странно, боковым зрением Эрик уловил только две. Анна по-прежнему возлежала на кушетке, просто на удивление не издавая ни звука, и еще парень, который помогал близорукому старику привезти врача, тоже стоял, разинув рот.

Сам старый Бено исчез.

Эрик похолодел, сам не зная отчего.

«Почему эти твои ловушки не срабатывают против садовника?»

Действительно, почему. Паранойя? Прозрение? Эрик сорвался с места, забыв про Дантса, который остался стоять в растерянности, чувствовал только, что мимо него совсем близко, почти задевая черным крылом, прошла смерть, но не потрудилась забрать его с собой. Презрела его дерзкий мальчишеский вызов и прошла стороной. Благословлять ли, проклинать ли ему это мгновение, он не знал.

Эрик распахивал двери, не заботясь ни о бешеном грохоте, ни об осторожности, один взгляд – один вдох – убедиться в пустоте – выдох – и со скоростью молнии броситься дальше. Рывок за рывком, до свиста ветра в ушах, до судорожного сердцебиения, пинок – никого, за поворотом – безлюдно, кухня – пуста. Да будут прокляты дома, похожие на дворцы, где можно бродить до темноты и так и не встретиться.

Яростный хлопок очередной дверью, испуганное «ой» – и его пальцы коршуном, пикирующим на беззащитную жертву, перехватили деда за шиворот. Тот трепыхнулся пойманной птицей, но железная хватка не ослабла.

– Сынок, заплутал я… водички попить…ай!

Сознавая, что его сильные пальцы, сдавившие тощее, как птичье крылышко, плечо, причиняют старику боль, Эрик недобро усмехнулся и изо всех сил встряхнул его, и голова на тонкой морщинистой шее беспомощно мотнулась в сторону.

– Какого дьявола вы тут бродите, вы, старый земляной червь? – рявкнул он, больше всего ненавидя в этом хилом старце так некстати всколыхнувшийся собственный страх и собственную слабость, которые, как в зеркале, отражались для него в маленьких бегающих глазках мутного торфяного цвета, которые он видел перед собой.

– Так водички… я ж ничего… ой, м-месье! Пустите!

– Не отпущу, - зловеще шепнул он, – теперь не отпущу... молись за свою трухлявую душонку, старик.

– Я ж ни сном, ни духом… Месье! Клянусь, ничего не брал! Только водички хотел, подслеповат я, да и свернул не туда! Не со зла, имейте милость, ошибся!

Запереть в чулане? Свернуть шею? И тут через час будет полно жандармов. А внизу Дантс. И чертов безымянный парень. И Анна, чтоб ей сгореть. Чтоб им всем сгореть.

«Я не могу перебить их всех!» В ужасе содрогнулась его душа, съежилась, моля о пощаде. Эрик в бессильной ярости поглядел на щуплое, совсем легкое тело, почти полностью повисшее в воздухе, выстукивавшее зубами чечетку у него в руках. И он поволок его за собой, возвращаясь к своим званым и незваным гостям.

Там уже навела порядок, затеяв нытье, томные вздохи и бесчисленные жалобы, Анна де Морано, и похоже, оказала ему услугу, заморочив врача и вынудив переключить на нее все свое внимание. Данст осматривал ее, сгибая ей колени, постукивая по ноге, и даже Эрику, появившемуся в комнате со стариком,едва успевающим переставлять ноги, чтобы не волочиться по полу вроде безвольного, набитого сеном тюка, было очевидно, что женщина здоровее арабского скакуна. Но она исправно вскрикивала и стонала, когда доктор дотрагивался до нее.

Эрик толчком отшвырнул от себя старого садовника, направив его в руки младшего спутника, который едва успел отреагировать на пас и подхватить беднягу, чтобы тот не распластался на полу.

– Увижу еще раз, убью как собаку, - пообещал ему Эрик. – Не приведи боже кому-то из вас попасться мне на глаза.

– Ты чего наделал, папаша? – испуганно пробормотал парень, оглядывая старика, который с виду был цел, хотя довольно-таки помят и до смерти напуган.

– А я что… я водички… заплутал я, - снова забубнил старик, но Эрик обжег его зловещим взглядом, резко обернувшись в его сторону, и тот, почуяв угрозу, сразу начал спотыкаясь пятиться назад, пока не достиг двери. Там он, видимо, наконец сообразил, что выход свободен, и едва ковыляя выскочил прочь, увлекая за собой своего помощника.

Эрик смотрел им вслед, дожидаясь, пока оба скроются из виду, чтобы убедиться, что они действительно убрались и не вернутся. Итак, стало на двух свидетелей меньше. Уже неплохо. Он почувствовал на себе неприязненный взгляд Дантса, жгучий, как раскаленный докрасна прут, и позволил себе удивиться. И за что же тот его так ненавидит? Он же образованный человек, врач. Ладно бы суеверный простак, которому повсюду мерещится отродье дьявола. Этот-то за что на него взъелся? За что Дантсу ненавидеть его так, словно он сглазил его род до седьмого колена? Что ж. Неважно. Раз так, у него будет повод. И пусть потом пеняет на себя.

– Мне нужно видеть Шарлиз, - повторил доктор угрюмо. Эрик с насмешкой заметил про себя, что несмотря на клокочущую в Дантсе ненависть, он все-таки поостыл и уже не рвался накинуться на него голыми руками. То ли успел овладеть собой, пока Эрик отлавливал отбившегося от своей жалкой человеческой стаи старика. То ли вид прелестной чернокудрой Анны напомнил ему, что жизнь не так плоха, чтобы торопиться перерезать ее нить.

– Вижу, у вас проблемы со слухом. Ее здесь нет, - сухо ответил Эрик, наблюдая за тем, как доктор пытается убедить больную пошевелить ступней, а она упорно отказывается, утверждая, что это причиняет ей неимоверные страдания.

– Что вы заладили, Шарлиз да Шарлиз? Дел большей срочности у вас неужто нету? – недовольно высказала Анна, величественно позволяя доктору кольнуть ее булавкой, проверяя чувствительность, и тут же возмущенно вскрикнула, когда он так и сделал. – Да вы меня заколете, месье! Нельзя аккуратнее?

Его передернуло от капризной интонации, и, должно быть, момент был упущен, ушло что-то важное, без чего трудно и даже невозможно было отпустить свою ярость на свободу. Эрик уже почти молился, чтобы доктор позволил себе еще одно оскорбление, злой выпад или попытку применить силу. Так было бы проще. Но просто и легко у него почему-то никогда и ничего не получалось.

– Она поехала к вам, - вдруг выговорил Дантс, словно на что-то вдруг решившись, и голос его дрогнул. Эрик с недоумением взглянул на него, но доктор кусая губы, словно каждое слово дорого ему стоило, продолжал заниматься своей горе-пациенткой.

– Кто? – невольно переспросил он, хотя не собирался вступать с Дантсом ни в какие разговоры. Найти способ избавиться от него без лишнего шума – вот было его единственное желание, а уж никак не обсуждать с ним людей, с которыми он никогда не был знаком. Но на лице врача застыло такое странное выражение, что любопытство победило.

– Моник. Мадемуазель Дюваль.

Эрик молча ждал продолжения, понимая, что начав говорить, Дантс в конце концов выложит ему всю историю, которая, возможно, объяснит его потрепанный вид и угрюмый настрой. Впрочем, до этого-то Эрику никакого дела не было, но было предчувствие, что какой-то стороной заботы доктора касаются и его. И, может быть, его слова что-то прояснят. Или нет. Но хуже-то уже не станет. Куда уж хуже.

– Она поехала к Шарлиз, - отрывистыми, сдавленными фразами начал объяснять Дантс. – В ваш дом. Рано утром. По крайней мере, ее там видели. Это было, когда у вас случился пожар, как раз в тот день. И она не вернулась. Не знаю, зачем она поехала, наверное, потому что я сказал ей, что Шарлиз нездорова. Она так и не вернулась, Моник.

Порывшись в памяти, Эрик припомнил, что Шарлиз говорила о новой знакомой как о невесте месье Дантса. Ощущение было двояким. Шевельнулось злорадство, что смазливый доктор испил до дна из чаши отчаяния – не одному же ему в целом мире жить с незаживающей раной в сердце. Впрочем, тут же решил он, этот-то живо утешится, на него уже и Анна медовым взглядом поглядывает, утомившись наседать на неучтивого господина в маске, который заинтриговал ее поначалу. Какова бы ни была эта Моник, Моник не Кристина. Ее потеря не может означать крах всего, утрату всякой надежды на свой ломоть обычного человеческого счастья. Или может? Если уж лекаришка дошел до того, что отринул на время черным по белому написанные у него на лице подозрения, будто нелюдимый кузен Шарлиз каким-то образом связан с пропажей обеих девушек? Ах да, маньяк-убийца, ну как же он сразу не догадался. Напился их теплой крови, а бренные останки развеял по ветру. Чего еще ждать от обозленного на весь мир урода? Эрик чуть усмехнулся, глядя в истончившиеся посеревшие черты сидевшего перед ним с опущенной головой человека. Нельзя сказать, что ни капли сочувствия не закралось в сердце. Должно быть, он еще недостаточно очерствел от пережитого, чтобы не испытывать ничего, кроме черного злорадства, а Дантс был слишком удручен и несчастен, чтобы хоть на мгновение не испытать к нему жалость. А ведь когда-то он считал, что совершенно на нее не способен. Но мир изменился. Кто бы ни изменил его - Кристина, он сам, кто-то еще, но так, как прежде, никогда уже не будет. Да и не надо, наверное.

– Она не приходила к нам, – как ни сильно было нежелание обсуждать это с Дантсом, Эрик не смог промолчать. – Пожар случился поздно вечером. К утру уже нечего было тушить, и никого из нас там уже не было. Ваша не… то есть, мадемуазель Дюваль уже не могла застать ничего, кроме пустого пепелища.

– Я хочу поговорить с Шарлиз.

Эрик поморщился от досады на его ослиное упрямство. Он-то не собирался отказываться от собственных подозрений так легко и не забыл, чья записка впервые привела Шарлиз в больницу св.Женевьевы, где она чуть не рассталась с жизнью. Или просто не дошел еще до последней черты, когда хватаются за соломинку.

– Ее здесь нет. Понимаю, что вы мне не верите, но заверяю вас, что она жива, здорова, не встречалась с мадемуазель Дюваль и не получала от нее никаких вестей.

– Вы не можете знать наверняка, - глухо возразил Дантс.

– Могу. Что бы вы ни думали, у моей кузины нет от меня секретов.

Он верит в это? Странно, он верит в это. Хотя сказал просто так, назло.

– Где она?

– Уехала подальше отсюда. К родным, - бросил ему Эрик, и сам понял, что голос его звучит фальшиво. Не научился он врать. Не дал бог таланта.

– Я вам не верю.

Что и не удивительно…

– Это уж не моя забота, - отрезал он холодно, дав понять, что разговор окончен. – Забирайте отсюда эту женщину и проваливайте. Вы мне надоели, оба.

– Эй, - воскликнула Анна, которая вся обратилась во внимание, когда речь пошла об исчезновении дамы сердца суховатого и сдержанного на вид доктора. – Месье доктор, скажите же, что мне нельзя вставать! Это может быть очень опасно, не так ли!

Дантс мельком глянул на нее, думая о своем.

– Да, да, - рассеянно подтвердил он, погрузившись в апатию, словно Эрик отнял у него последнюю надежду.

– Вы слышали? – восторжествовала гостья. – Только покой и неподвижность поднимут меня на ноги через неделю-другую. Правда же? Месье доктор!

– Месье доктор вас не слушает, - любезно объяснил ей Эрик. Дантс вздрогнул и очнулся от своих мыслей. Он вскинул глаза на Анну, едва ли помня, кто она такая.

– Мадам?

– Скажите же, что мне нужно лежать! – рассердилась она. – О чем вы еще думаете, когда у вас на руках пациент? Вы врач или нет? Вы же давали клятву Гиппокрифа!

– Гиппократа, - машинально поправил Дантс.

– Ну, тем более! Вы должны думать в первую очередь о страждущих, а не витать мыслями неизвестно где!

Должно быть, Дантс был совсем плох, если не находил в себе сил унять ее, но Эрик не собирался ему помогать. Если понадобится, он просто выставит прочь их обоих.

– Может быть, вам и впрямь лучше полежать денек, - тусклым голосом проговорил доктор, не скрывая, что ему глубоко безразличны ее возмущенные возгласы, тем более, что самая ужасная травма, которую она получила, это была царапина на шее, но прямо сказать ей об этом означало подписать себе приговор к казни через оглушение, далеко не самой милосердной.

Если это была месть, то достойная, признал Эрик, осознав, что Дантс и не думает выводить симулянтку на чистую воду – ему не до того. Что ж…

– Выбирайте, мадам, как вы покинете этот дом, самостоятельно или я вышвырну вас, как старика? – предложил он.

– Но… - пискнула она, оглядываясь на Дантса, вновь впавшего в безразличие.

– Все, пеняйте на себя, - Эрик направился к ней, не скрывая намерения поступить с ней так же, как с Бено, который при меньшей удаче прошиб бы лбом дверь.

Анна взвизгнула, цапнув доктора за неосторожно подставленный локоть.

– Спасите! – вскрикнула она, резво подскочив на кушетке.

– Вижу, вы поправляетесь на глазах, - одобрительно заметил Эрик, и она сникла, все еще жалостливо поглядывая на Дантса, будто он мог своей врачебной властью отменить ее чрезмерно проворное для тяжело больной движение, сославшись на какие-нибудь «рефлексы» или другие столь же умно и красиво звучащие слова.

– Я помогу вам дойти до экипажа, - наконец со вздохом сказал Дантс, поднимаясь с места и предлагая ей руку, чтобы она могла опереться на него – последняя дань ее неудавшейся игре в трогательную беспомощность. Анна поколебалась, но, очевидно, глянув на Эрика, поняла, что рассчитывать на то, что с его стороны это лишь хитрость, а на самом деле он спит и видит, как бы удержать ее, не приходится. Она величественным жестом подала доктору руку, и с видом королевы в изгнании спустила ноги с кушетки. Вздох, способный растопить сердце безжалостного каннибала, вырвался из ее груди, когда она поднялась, ухватившись за Дантса, который и сам непонятно как держался на ногах и, казалось, качался от сквозняка, как былинка. В последний раз беспокойно взглянув на свое ложе, будто забыв что-то, и нервно обежав глазами лица мужчин, по крайней мере те полтора, что были ей доступны, Анна свысока кивнула Эрику:

– Всего хорошего, месье, благодарю вас за доброту и гостеприимство. Я обопрусь о вас, месье Дантс, вы не против? Такая, право, слабость, - и они не оборачиваясь пошли к выходу. О лучшем нельзя было и мечтать…

Эрик запер за ними двери с особой тщательностью.

Теперь-то что? Как бы он не заверял Дантса, что Шарлиз уехала из Парижа, только полный идиот мог в это поверить. Дантс же, возможно, и идиот, но не полный, зачаточный разум у него имеется, раз выучился на лекаря, а следовательно – дела плохи. Безопасная обитель превратилась в оборонительный редут перед самым носом вражеского войска. Кто придет следующим и сколько их будет, оставалось только гадать.

-

-

Когда Шарлиз вошла, тихо, с немного даже виноватым видом, как будто это она вызвала шквал бурно развивающихся событий, Эрик сидел в профиль к ней, склонив голову набок и устало подпирая кулаком щеку. Маска лежала перед ним на столе, там же были разложены бумаги, заполнив художественным беспорядком все доступное пространство - живописная путаница набросков, нот и расчетов, увенчанная тетиными письменами, над которыми будто нависал злой рок. Он зажег всего одну свечу, и изуродованная часть лица ушла в тень. Так он совсем не выглядел безобразным, только грустным и выжатым, как лимон.

– Ты слышала? – увидев ее на пороге, спросил он, имея в виду все, что произошло за этот беспокойный вечер, проведенный под созвездием неприятностей.

– Не все, – ответила Шарлиз, опускаясь на стул и бессознательно передвигая разбросанные по столу листы, но взгляд ее не задерживался ни на одном.

– Этого твоего заступника больных бедняков?

Эрик сдержал побуждение обозвать его как-то покрепче, хотя хотелось.

– Франца, - отозвалась она, пропустив сарказм мимо ушей. – Да, я узнала его голос, и видела его немного со спины, когда он шел к экипажу. Я рада, что вы мирно разошлись.

– Мирно? – он скептически приподнял бровь. Шарлиз ответила легкой улыбкой.

– Сравнительно… раз обошлось без кровопускания и разбитых носов.

– Ты говоришь, как умудренная опытом старушка, которой поручили приглядеть за шаловливыми правнуками, - он невесело усмехнулся.

– Ну, в некотором роде… если подумать… – «так оно и есть» осталось невысказанным, но витало в воздухе вполне осязаемо. Эрик не счел нужным отвечать ей, и Шарлиз, смутившись, порозовела – у него были причины затаить обиду на Дантса, не отнимешь. Но у нее-то не было. Понимая, что ее можно счесть доверчивой глупышкой, она все же не могла принять мысль, что человек, столь самоотверженно отдававший силы для благого дела, мог каким-то образом повредить ей. Если Дантс подлец, то выходит, она ничего не понимает в людях. Ее руки бездумно перебирали листы бумаги, складывая ноты к нотам, черновики к черновикам, пока Эрик не проворчал «Оставь же!» самым нелюбезным своим тоном, от которого пропадало желание перечить даже у отпетых упрямцев. И если не оттолкнул ее подальше от своего строго рассортированного хаоса, то только потому, что такой жест требовал соприкосновения рук и мог выглядеть несколько фривольным, а это было последнее, чего он хотел – шокировать ее намеком на какое-то телесное желание с его стороны. Он мог бы вообразить ее реакцию – нет, даже не хотел воображать, чересчур стыдно, он бы никогда больше не смог посмотреть ей в глаза.

Шарлиз тихонько вздохнула, оставив в покое бумаги и перенеся беспокойное внимание на собственные манжеты, из которых отлично выдергивались отдельные нитки… хотя внешний вид их при этом и страдал.

– Эрик… Возможно, я схожу с ума, но мне показалось, что старик Бено позвал меня. Как меня. Как Шарлиз. Я была наверху, и это не было отчетливо. Не уверена, но… нет, не знаю. Или, может, я уже так устала от этого всего, что слышу голоса ангелов.

Его лицо ушло еще глубже в тень, но она все равно видела, что сказала что-то не то, хотя никак не могла уловить, где именно допустила оплошность. Понадобилось какое-то время, чтобы отгородиться от слов, всколыхнувших только было осевшую и уже даже припорошенную пылью память. Получилось… Эрик коротко вздохнул.

– Я думаю, тебе не послышалось, Шарлиз. Я поймал его, когда он без спросу шнырял по дому, и вышвырнул вон. Наверное, стоило прижать и хорошенько расспросить его, - произнес он в раздумье, словно сам себе, но через мгновение вспомнил о ней и медленно продолжил. – Дантс спрашивал о тебе, назвал твое имя… Старик, должно быть, не так и туго соображает, несмотря на свой пообтрепавшийся от лет вид.

– Ты думаешь, он… - она замолчала, испугавшись того, что собиралась сказать.

– Не знаю.

– О боже... – то ли вздох, то ли стон, и она закрыла лицо руками, но не расплакалась, просто сидела какое-то время, закрывшись от света. Как ребенок, уверенный, что если он не видит мир, то и мир также не видит его. А ведь она еще не слышала новостей про свою приятельницу, и Эрик не знал, как подступиться, как рассказать ей и не перепугать ее окончательно.

– Нужно убираться отсюда, - сказал он наконец. – Перебрать вещи, может, что-то из мелочей сойдет, чтобы продать – безделушки, украшения. И не смотри на меня так. Это твоя тетя втравила тебя в историю, разве не справедливо, если она же поможет тебе не окончить свои дни под забором?

– Я теперь не знаю, что справедливо.

– Вот и хорошо, тогда делай, что я говорю.

– И куда… потом? – нерешительно проговорила девушка, и ее руки продолжили машинально украшать свои манжеты бахромой, выдергивая из них нити основы.

Он не хотел отвечать «не знаю», но кроме этого больше ничего не придумал.

– Там видно будет, - добавил он так многозначительно, словно план, что делать дальше, был уже готов и продуман до мелочей. Вроде бы и не время для того, чтобы кривить душой во имя самолюбия, а не удержаться. И Шарлиз как будто немного воспрянула духом. Так странно, когда кто-то полагается на твою силу. Которой на самом деле нет в душе ни единой капли, одни угли.

Поддавшись иллюзиям, Шарлиз оживилась, как трава, посвежевшая после летнего дождя, ее губы даже вдруг тронула улыбка, не слишком веселая, но все-таки улыбка, не слезы.

– А ты проиграл желание, - напомнила она. – Мадам Морано вернулась, так ведь?

– Проиграл, - неожиданно мирно согласился он. – Загадывай, выполню.

«Попроси, пожалуйста, попроси… попроси что-нибудь особенное...»

Он и сам не знал, что бы хотел услышать. Но казалось, что она могла бы попросить такое, что ему самому в удовольствие было бы для нее сделать. Что-нибудь настоящее. Разве он не старался ее защитить? Разве мало для нее сделал?

«Прошу тебя, попроси у меня то, что мне хотелось бы дать. Знаю, что ты не попросишь у меня поцелуй, или что-то столь же интимное, это невозможно, но позволь мне просто позаботиться о тебе. Так, как будто ты моя женщина. Так, будто я твой мужчина. Это совсем не много, правда.»

Шарлиз задумчиво потерла подбородок, сосредоточив взгляд на Эрике, который наклонился вперед, вынырнув из полумрака, и посматривал на нее с выжидающим видом, но скорее заинтересованным, чем по-настоящему обеспокоенным или недовольным. Хотя ей и показалось, что он немного нервничает, но все же он терпеливо ждал ее решения. Она хитро улыбнулась, глядя, как он заерзал под ее внимательным взглядом. Ее так и подмывало попросить его спеть ей. Согласится ли он? Наверное, да, раз дал слово. И все-таки это было бы немного нечестно. Стоит ли насильно лезть человеку в душу, если он того не хочет. Стоит ли тащить наружу темное прошлое, если он стремится забыть. Если там, в прошлом, затаился источник мучительных терзаний, стоит ли шевелить палкой осиное гнездо? Он только немного пришел в себя, по сравнению с тем живым мертвецом, который навязал ей однажды свое общество. Любопытство – порок не лучше других. Ужасно хочется услышать его пение, но… Она так и не решилась попросить. Доверие -вещь хрупкая, как стекло, и оно не раз уже давало трещину от самых простых, невинных поступков и случайных слов.

– Сыграй мне что-нибудь, – наконец предложила Шарлиз. В зеленоватых глазах мелькнуло удивленное и странно разочарованное выражение.

– Конечно, – проговорил Эрик, уставившись на свои руки, словно на них вдруг проступила иная линия жизни или судьбы, и он с удивлением созерцал неожиданную перемену. – Если ты хочешь. Что тебе сыграть?

– Что хочешь. Сыграй что-нибудь свое.

Он несмело улыбнулся, не поворачиваясь к ней и не поднимая глаз, и выражение его лица снова изменилось, потеплело. Печаль, бесконечная, как время, теплая, как слепой летний дождь, затопила его черты, но не наложила черной печати безнадежности. Светлая грусть. Она усомнилась вдруг, что ее деликатность имела смысл. Наверно, стоило просить что-нибудь менее обычное. Или, наоборот, более. Потребовать подать ей, например, ужин в кровать и развлекать ее чтением стихов, пока она будет есть. Или станцевать тарантеллу, хотя сомнительно, что после такого она еще хоть раз увидела бы восход солнца.

– Разве ты и так не вынуждена слушать мою музыку целыми днями? – проговорил он. Отступать было поздно. То, что он задавал ей вопрос, далеко не означало, что он готов выслушать любой ответ и не обижаться. Не говорить же теперь – да, если подумать, то действительно надоело. Тем более это неправда.

– То ты играешь для себя, а сейчас для меня, - выкрутилась она с легкой улыбкой.

– Есть разница?

– Конечно.

Мгновение задумчивости, и он встал и пересел к роялю. Тонкие пальцы огладили черно-белый ряд клавиш, словно успокаивая инструмент и давая ему понять, что пришел его господин и повелитель. Как будто касался живого, вполне одушевленного существа.

– Все же… Я лучше сыграю что-нибудь другое, не свое, не то, что ты уже привыкла и утомилась слушать.

– Да я не утомилась вовсе… - возразила Шарлиз. Она поднялась за ним следом, взяла со стола свечу и поднесла к канделябру над пустым пюпитром для нот, добавив ему света.

– Все равно. Какой смысл загадывать желание, чтобы получить то, что у тебя и так есть.

– Может, в том и есть высшая мудрость?

– Может, - согласился Эрик, рассеянно кивнув. – Но, наверное, я пока не настолько мудр. Я сыграю отрывок из Вагнера, хочешь?

– Не знаю, - ответила она честно, даже не пытаясь щеголять показной эрудированностью. – Мне знакома фамилия и не более того. Играй, увидим, нравится мне или нет.

Костяные клавиши подались под его пальцами, и инструмент откликнулся чистым певучим звуком. Она почти перестала дышать, замерла неподвижно, будто околдованная. Действительно, была разница. Она не обманулась. Была разница между музыкой, которая звучит просто так, и музыкой, которую играют для тебя. Первая – удачное сочетание нот, плавно перетекающих одни в другие. Вторая – сотканное из воздуха волшебство. Она слушала, опираясь о рояль, боясь пошевелиться, чтобы не сбить его. Впрочем, напрасно боялась. Все равно что тревожить себя опасением, как бы не утонула рыба, вырвавшаяся из рук и устремившаяся в волнующиеся морские воды. Увидев, что она увлеченно слушает, Эрик стал негромко рассказывать.

– Это романс из «Тангейзера», переложение для рояля. Он обращен к самой Венере, которая осчастливила певца своей любовью, но несмотря на то, что он пылко отвечает на ее страсть, воспоминания зовут его домой, к людям, и желание вновь обрести свободу в нем сильнее, чем блаженство вечно быть около богини и делить с ней ложе. Венера в гневе проклянет его, уверяя, что люди никогда не даруют ему прощения за то, что он отвернулся от них, что люди холодны и жестокосердны, и он будет горько разочарован, что отверг милость богов ради суетного желания соединиться со своим черствым племенем.

Ему даже рассказывать удавалось в такт музыки, которую он играл, так что его голос звучал мягким завораживающим речитативом, и Шарлиз не могла не поддаться досаде, что он ограничился кратким сдержанным пересказом вместо того, чтобы просто петь. Он ведь мог, наверняка мог, но отчего-то упорно не хотел. Вся богатая палитра из восьмидесяти восьми клавиш отдала ему заключенную в них магию, и он владел и распоряжался ею, из ничего вызывая к жизни образы из легенд, и сама душа музыки трепетала и таяла от прикосновения его пальцев.

– А дальше? – спросила она почти жалобно, когда он убрал руки от клавиш, которые – ей показалось – протестующе потянулись за ним следом, как обласканные котята. Она разделяла их неудовольствие, это было слишком чудесно, чтобы так быстро закончиться.

– Дальше… дальше еще много всего. Слишком много для одного вечера. Когда-нибудь скучными зимними вечерами… - он осекся, поймав себя на том, что строит планы на будущее. Рассмеши бога, расскажи ему, каким ты видишь свой завтрашний день… Особенно твои планы, они всегда веселили его больше других, и он с особым удовольствием вносил в них собственные коррективы. Которые никогда не оказывались приятным сюрпризом, никогда. Быть может, бог тоже ревновал его к людям? Может, тоже желал доказать, что тепло и прощение для него существуют только на небесах? Что люди, неспособные ни на сильную любовь, ни на сильную ненависть, никогда не примирятся с тем, что он не такой, как они, и в его жилах никогда не потечет жидкая водица вместе горячей крови? Для него папский посох никогда не даст зеленые побеги в знак спасения. И пусть. Он как-нибудь сам. Без милости божественной и человеческой.

Приятно было, что Шарлиз хвалит его исполнение, и он верил, что хвалит искренне. Ей действительно понравилось, и выслушав ее восторги, Эрик неловко выговорил:

– Играть для кого-то тоже не все равно, что играть для себя.

«Я старался и хотел поразить воображение», - не сказал он. Но понять следовало бы именно так.

– Тогда чаще играй для кого-то, - улыбнулась Шарлиз. – Получается просто волшебно. А я буду чувствовать себя почти настоящей музой.

– Не надо, - он почти вздрогнул и небрежно уронил крышку рояля, и та с треском захлопнулась, едва не дав ему по пальцам.

Где-то во тьме, издеваясь и дразня его, ночь пропела несколько нот, напоминая о себе. Чтобы он не вздумал забывать о своей потере. Чтобы не решил, что время залечит раны, и он когда-нибудь станет прежним.