26. Глава 26

Проспав всего несколько часов до рассвета, и поднявшись на ноги, когда небо на востоке едва только окрасилось в желтовато-розовый цвет, Шарлиз начала день с попытки собраться в дорогу, не имея ни малейшего представления, куда эта дорога ее заведет. Она бродила по комнатам, борясь с отупляющей утренней сонливостью, перебирала содержимое ящиков, открывала все подряд дверцы, заглядывая во все потайные отделения, изучая мелкие фарфоровые безделушки, вазы, тонкие до прозрачности сервизы, покрытые искусной позолотой, витые серебряные подсвечники, и прочие предметы, которые представлялись ей либо чересчур хрупкими и громоздкими, либо недостаточно ценными. Что проку в вазе индийской росписи, какой бы дорогой она не оказалась, но не таскать же ее за собой в надежде, что при случае ее удастся выгодно продать? Что проку в тяжелом столовом серебре с вензелями? В статуэтках, стоимость которых она не способна была определить даже навскидку? От нескольких су лоточнику до сотен франков, заплаченных в модном салоне. Денег, кроме тех, что обнаружили в не слишком усердно замаскированном тайнике еще в первый день, когда они с Эриком только заняли этот дом, больше нигде не оказалось. Должно быть, мадам Прево была достаточно практична, чтобы не хранить их дома в доступном месте, на радость всем ворам округи. С трудом удалось выбрать и отложить в сторону красивый нож для разрезания бумаги с перламутровой инкрустацией, и то она не была уверена, что изящество работы соответствует цене, достаточной, чтобы связываться с ним. Серьги с камнями цвета засохшей крови – она предположила, что это гранаты – отправились к ней в карман. К ним присоединились тонкая золотая цепочка с крестиком, нитка жемчуга и ажурный браслет. Туда же золотая, - или всего лишь позолоченная, она не могла разобрать, - чайная ложечка и крошечные ножницы, также выглядевшие дорого, хотя не требовалось особой мудрости, чтобы усвоить, что не все то, что ярко блестит, на самом деле дорого стоит. Наверняка недешевы были старинные фолианты в библиотеке, но каждый весил, как десяток кирпичей. Тем более не унести с собой мебель красного дерева или радужно переливающийся под лучами утреннего солнца хрусталь.

В парадной зале, где накануне было тесно от гостей, она прихватила пейзажную миниатюру – сразу видно, что тонкой старинной работы, и шкатулку с вделанными в резную крышку цветными камнями – понадеялась, что драгоценными, хотя точно мог бы сказать только ювелир, и не исключено, что это были всего лишь дешевые самоцветы. Около кушетки она едва не наступила на крошечный фигурный флакончик из матового стекла, должно быть, духи, и, подумав, тоже взяла с собой.

- Ну что? – требовательно поинтересовался Эрик, когда она заглянула к нему удостовериться, что он тоже собрался, и застала его уничтожающим в пламени свечи сумбурные наброски нот, которыми он успел обрасти за проведенные в этом доме дни. Шарлиз предъявила ему свои сокровища, на что он откликнулся не слишком воодушевленной гримасой и некоторое время пристально изучал их, не скрывая скептического пренебрежения. - А это что такое? – он тронул пальцем флакончик с влажно поблескивающей жидкостью цвета чайной розы.

- Духи, наверное, - неуверенно предположила девушка. - Давай, откроем и узнаем.

Она протянула руку, но он отстранился, и элегантная безделушка оказалась вне пределов ее досягаемости. Прыгать вокруг него, как любопытный ребенок, она не стала.

- Успеется открыть… - заметил Эрик. - Где он лежал?

- На полу в парадной гостиной, наверно, скатился с полки.

- Ладно, - наконец вздохнул он, убирая пузырек от нее подальше и еще раз пробежав критическим взглядом ее довольно-таки скудные находки. - Лучше, чем ничего, - но на лице у него ясно было написано не «лучше», а «все равно, что ничего».

Солнце уже приподнялось над горизонтом, обещая чудесный весенний день. В такой бы день сидеть в уютной тени на скамейке в собственном саду и почитывать длинный чувствительный роман, наслаждаться первым теплом, никуда не спешить, ни о чем не беспокоиться… Шарлиз с трудом отогнала унылые мысли. Вот бы найти в ситуации что-то хорошее, пока она не превратилась в вечно ноющую нудную меланхоличку, которая навевает тоску одним своим видом. Так ведь и просидела бы на окраине Парижа всю жизнь, а теперь ей быть может суждено увидеть мир. Если успеет. Если ей повезет. Вдруг все-таки повезет. Против своего желания, она представила себе глухую деревеньку где-нибудь в Бретани, крошечный домишко и себя, рано состарившуюся от непосильного труда над клочком каменистой пустоши, где она пытается вырастить и собрать чахлый урожай. Разыгралось воображение, всколыхнувшееся вдруг потревоженным илом на мелководье чистого ручья, и рисовало картины, пессимизм который поражал даже ее саму. Вот она бредет под дождем, ежась от промозглой сырости, бездомная бродяжка, протягивающая тощую руку за куском хлеба. Вот она стоит, жарко пылая от стыда, который пригибает ее к земле, как тяжелый сапог жалкую травинку, стоит одна на безлюдном мосту, дожидаясь, пока последний запоздалый искатель ночных развлечений подберет ее и обеспечит ей ночлег и скудный ужин. Нет, цыганская кочевая жизнь отнюдь не привлекала ее…

- Не падай духом, - вдруг сказал Эрик с возмущением, заметив, должно быть, выражение горького уныния, лишившее ее лицо всех живых красок, кроме тусклой пепельно-серой. Похоже, он считал ее святой обязанностью поддерживать в их маленьком отряде боевой дух, так что ей настрого воспрещалось разлагать его упадочническими настроениями. Она попыталась исполнить его пожелание, искренне хотела, чтобы так и было, чтобы черные мысли не ложились камнем на сердце, и кошки не скреблись на душе, отнимая остатки уверенности в будущем хоть относительном благополучии.

- Я пытаюсь, - она изо всех сил попыталась легковесно улыбнуться. - Должно же где-то во всей Франции найтись нам тихое безопасное местечко.

- Франции, - эхом повторил он, и в голосе его засквозило удивление. Его глаза были прикованы к столу, и рука рассеянно коснулась неубранных бумаг.

- А что? - может быть, он собирался перебраться за границу? Однако это не так просто. Шарлиз не могла понять странно-растерянного выражения, возникшего у него на лице после ее слов, да так и застывшего неснимаемой маской. Его губы беззвучно шевельнулись, словно он мысленно проговаривал что-то.

- Задержись, - проговорил он тем же странным голосом. - Присядь там, - произнес он не терпящим возражений тоном и указал ей на стул. - Еще четверть часа ничего не изменит.

- Да что такое? – тревожно спросила она, присев в стороне и чувствуя себя птицей, опустившейся поклевать зерен под самым носом у дремлющего кота и готовой немедленно вспорхнуть в случае опасности. Очень уж необычным было его поведение.

Он не ответил, жестом призвал ее к тишине и сел около стола, в задумчивости склонившись над бумагами.

- Франция, - снова пробормотал он и удивленно хмыкнул. Затем схватил карандаш и принялся что-то энергично подсчитывать. Шарлиз вытерпела минуты три кроткого ничегонеделания, и приблизилась к нему взглянуть, чем он занят. Лист бумаги был исписан отдельными буквами и стрелками, и Эрик усердно продолжал плести бессмысленную паутину непонятных слов. Только ему самому, кажется, все это о чем–то говорило. Шарлиз робко вздохнула у него над душой, надеясь, что он не станет томить ее и хоть что-то объяснит. Он понял намек и махнул рукой, приглашая ее посмотреть поближе.

- Вот она, твоя Франция, - сказал он. - Видишь?

- Вообще-то нет, - недоуменно ответила Шарлиз. Бессмысленная, как арабские письмена, вязь. И ничего больше. Может, она разучилась читать?

- А теперь? – острый кончик его карандаша легко касался нечитаемого текста, рисуя стрелки, менявшие буквы местами. Вторая с третьей… первая с шестой… она следила за ним глазами, начиная медленно улавливать смысл.

- Франция… - понизив голос до шепота, прочитала Шарлиз. Эрик продолжал соединять буквы, и лишенная смысла абракадабра на глазах складывалась во вполне связные слова. - Иаря фнцюсбтнаолгн отое аввоо к… Франция абсолютно не готова к войне…

- Шифра элементарнее и выдумать нельзя, - проговорил он с досадой на свою недогадливость. - Слишком просто. Кто бы подумал, что так просто! Собирайся, Шарлиз. Возьми все, что сможешь, и убираемся отсюда.

- Но мы ведь не дочитали… - начала она возражать, но суровый предостерегающий взгляд заставил ее прикусить язык и заняться более неотложными делами.

- После, - уронил Эрик, поспешно складывая письма во внутренний карман. - И так ясно, что мы очутились между молотом и наковальней. Когда в одном тексте упоминается прусский канцлер, французский военный министр и принц Зигмаринген, то не нужно тратить драгоценные минуты на подробности, нужно быстро уносить отсюда ноги. Твоя тетя запустила свои цепкие пальчики в тайную переписку очень крупных рыб. Такие господа не шутят и глотают такую мелочь, как ты, не разжевывая. Уж не знаю, чем твоя заботливая тетушка зарабатывает себе на хлеб насущный, но руки у нее длинные. Но лично меня ее игры абсолютно не интересуют. Смею предположить, тебя тоже. Ты готова? – он накинул плащ и нетерпеливо оглянулся на застывшую перед ним девушку.

- Э… нет. То есть, да. Эрик, может лучшее, что мы можем сделать, это пойти в полицию? Прямо теперь?

- Вот туда ты точно живой не дойдешь. Ты счастливая обладательница чужих государственных тайн, и, к слову, попробуй еще докажи, что ты попала в этот переплет случайно.

- Мне это совсем не нравится… - проговорила она жалобно.

- Охотно верю. Но твоя тетя так горячо к тебе привязана, что разыграла тебя как пешку и охотно тобой пожертвует, если это спасет ей фигуры. Если, конечно, она сама давно не упокоилась с миром. А то странно мне, что твоя любящая тетушка до сих пор не проявила себя, она ведь кажется этого и добивалась, чтобы верная племянница сунулась к черту в пекло, но принесла то, что ей позарез нужно.

- Почему же не проявила?

Негромкий, посторонний голос прозвучал мягко, почти вкрадчиво. Они вдвоем обернулись, и даже Эрик вздрогнул, как ужаленный, а уж Шарлиз едва устояла на ногах, схватившись за столешницу.

На них смотрел старик-садовник, который только вчера бежал прочь, сломя голову, испуганный трепкой и угрозами. Не так уж он и испуган, если приглядеться поближе. Стоял очень спокойно и даже как будто миролюбиво, снисходительно поглядывая на обоих, как на заигравшихся детей. Шарлиз даже не пыталась задаваться вопросом, как он попал в запертый дом, уж и так ясно было, что у разговорчивого деда свои собственные пути. Бено переступил порог и благодушно усмехнулся произведенному эффекту.

- Что ж вы, славные мои дитятки, такие игры-то с папашей Бено затеяли? Я уж к вам приглядывался-приглядывался. Стар я уже совсем с вами шарадами развлекаться. Кухаркой еще звалась, девочка, а к чему, и не понять. То-то я и гляжу, чудеса. На кухарку-то и вовсе не похожа, худовата больно, кухарки они дородные, их работа обязывает. Кто ж наймет кухарку, когда она будто мышка, сразу видать, сладко покушать не большая охотница. Даже подумал, может подружка какая, от строгих родителей убежала, а признаться старику постеснялась. Про месье-то мне никто не говорил, сбил он меня с толку совсем. Еще и мальчонка с вами, не пойму, чей ребятенок-то? Я уж и заморочился совсем, совестно даже, как это я, старый ворон, дал себе этак голову задурить. И сердцем ведь чуял, что вы и есть девочка мадам, с другой, поди знай, кто такие, зачем пришли, нет ли в том каверзы какой. Ох и намучился я с вами, мудрецами, все-то у вас секреты, – он добродушно посмеялся, и морщинистое, потемневшее, как шляпка старого подточенного червями гриба, личико расплылось в веселом удивлении. – Надо ж, Мари! Ну и лисичка! Не пойму я вас, мои хорошие, мадам говорила, коли появился племянница, то значит, все поняла и знает, кому бумаги-то отдать. Что ж вы, милая, от меня прятались-то? Чай не зачумленный, меня не тронут – и я не обижу. Мадам уж много лет исправно служу, доверяет она мне, как самой себе. Я ж к вам бы со всей душой, и подсобил бы и советом помог.

Шарлиз беспомощно глянула на Эрика, в глупой надежде услышать от него что-нибудь такое, что сразу поставит все на свои места. Но не дождалась. Он пожирал старика взглядом, сулящим ему кромешный ад на земле, но не произнес ни слова.

- Так давайте, что ли, бумаги, да пойду я. Уморили вы совсем старого человека, - сказал Бено с ласковой укоризной. - А за вчера ж, месье, ей-богу, я не в обиде, понимаю, решили - старый Бено замышляет чего недоброе. Это ничего, не беда, бывает. Да и людей полно собралось, чужих, уж я решил, до утра мое дело погодит, не треснет. Давайте уж, да и пора мне.

- Не смотрите так на Шарлиз, у нее нет никаких бумаг, - сухо заметил Эрик, - они у меня, и я не вижу ни малейших причин с ними расставаться.

- Так ведь это я самый и есть, кому отдать нужно. Она говорила, мадам хозяйка, мол, вам все сообщила, коли уж придете в дом ее, то значит письмо получили, а раз получили, то и написано там про меня.

- Там ничего про вас не было… - тихо и растерянно пролепетала Шарлиз.

- Ну может не написано, так и так, мол, как увидите папашу Бено, от меня кланяйтесь. А про сад мой, про цветочки-листочки, про тюльпаны мои разве ж не было?

Шарлиз ахнула и едва сдержалась, чтобы не стукнуть себя по лбу. Прошло уже время и слова забылись, но теперь, когда старик напомнил ей, всплыло в голове, прозвучав там смутным насмешливым шепотом, полуистершееся воспоминание.

«…не забудьте раз в неделю поливать мои любимые голландские тюльпаны…»

Точно, было. Были тюльпаны. То-то старик все донимал ее своими поливками и вредителями! Все ждал, что она признает в нем своего, а она пряталась и опасалась. Она почти уже облегченно вздохнула, и даже начала слабо улыбаться, боясь поверить, что маленькая пешка по имени Шарлиз благополучно добралась до конца доски, и на том конец опасной игре. Но ледяной голос Эрика остановил ее преждевременный радостный порыв. В нем рассыпалось искрами бешенство, заставившее ее сжаться и похолодеть.

- Так, значит, вы впутали Шарлиз в свои закулисные забавы, и теперь, когда за ней охотятся все заинтересованные стороны, полагая ее вдохновительницей, а не беспомощной жертвой ваших интриг, теперь вы предлагаете ей молча отойти в сторону, дать вам спокойно пожинать плоды, между тем, как она по-прежнему будет отвлекать на себя внимание, подставляя свою грудь под пули? Так!

Старик спокойно окинул прищуренным взглядом уложенные вещи – взглядом, который оказался гораздо менее близоруким, чем представлялось по его прежним повадкам.

- Так ведь уезжать собрались, хорошие мои, вот и езжайте. Никто вам не препятствует. Езжайте себе тихонечко, а папаша Бено вас проводит немножко, я тут все знаю, где можно пройти, и веточки не пошевелив.

- Да? Ну, спасибо, старик, удружил, щедрое предложение, тут ничего не скажешь. Только убирайся-ка ты к дьяволу со своей помощью! – крикнул на него Эрик, но дед только скромно улыбнулся, ничуть не устрашенный яростной вспышкой.

- Насчет мадемуазель-то я понимаю, что мадам племянницу-то свою в обиду не даст, ей от меня, кроме добра, ничего ждать не приходится, только про месье-то мадам ничего не говорила, ни словечка.

Шарлиз вскрикнула от ужаса, заметив в увядшей птичьей лапке безобидного садовника словно материализовавший из воздуха пистолет, и сразу же выстрел разорвал ткань реальности, ворвавшись оглушительным треском в тихое солнечное утро. Только Эрик тоже не стал дожидаться, куда судьба направит свой указующий перст, и прыгнул на Бено, сорвавшись с места легко и стремительно, как атакующая змея, и пуля досталась стене, осыпавшейся крошками штукатурки, а старик, сбитый с ног, покатился по полу.

- Разве я не обещал тебе, что убью тебя, мешок с костями, если ты еще раз подвернешься мне под руку? – прорычал Эрик с ненавистью, придавив щуплое старческое тельце к пушистому ворсу ковра, устилавшего пол комнаты. Узкие блекло-коричневые глазки безмятежно уставились ему в лицо, не подавая никаких видимых знаков страха или досады на свою неудачу.

«Я все видел в этой жизни, чем меня еще удивишь», - читалось в недрогнувшем близоруком взоре, и хладнокровная безмятежность старика ничуть не растаяла перед лицом исподтишка подобравшейся к нему и готовой поглотить его вечности.

- Шустрый ты, дружок, - пробормотал старик с великодушным одобрением. - Куда мне, старому, тягаться. Молодец. Ну, убей, коли тебе нужно. Только прежде глянь в окошко.

- Шарлиз, посмотри, - хрипло бросил Эрик, не выпуская старика из своего смертельного объятия, когда ему достаточно было только сжать руки чуточку крепче, чтобы хрустнула тонкая морщинистая цыплячья шейка.

Она на подкашивающихся ногах шагнула к окну и пригляделась.

- Там собираются жандармы, - прошептала она, порывисто оборачиваясь. - Зачем они здесь? Мы же ничего дурного не сделали, ничего!

- Тут уж я не знаю, - отозвался Бено, нимало не смущаясь своего распятого положения, как будто ему вовсе не странно было лежать пришпиленным к полу сильными руками, как высушенная бабочка в гербарии. - Жандармов я не звал, уж кто-кто, а они мне без надобности. Мадам на жандармерию не работает. А я их издали еще приметил, да они люди медлительные, осторожные, все боятся, что тут им целый полк расквартирован. Будут еще принюхиваться, пока не решатся войти да двери взломать. Только я знаю такую тропку через сад, которую ни один жандарм не найдет, и ямка у меня там выкопана под оградкой, хочешь – входи, хочешь – выходи, никто и не увидит.

- Продаешь свою жизнь, старик? – прошипел Эрик с нескрываемым презрением.

- Ну так всякая божья тварь жить хочет. Мне без надобности, чтобы вы в тюрьме осели, мадам не одобрит. Вам оно тем более без надобности. Думайте только скорее, соглашаться или нет, пока не поздно.

- А бумаги? – подозрительно поинтересовался Эрик.

- Ну, лучше у вас пока побудут, коли отдавать не хотите, чем в полицейском управлении, думаю, мадам бы это не понравилось. У нее небось свои планы. А там свидимся в другой раз и поговорим. Мадам-то вас все равно разыщет, куда денетесь-то. С мальчонкой-то крошечным далеко не удерешь. А коли хотите жить спокойно, так и отдайте их папаше Бено и забудьте, будто про дурной сон.

- Нет уж, - холодно произнес Эрик. - Я никому не собираюсь таскать каштаны из огня, увольте. Говори свой потайной выход, старик, и я отпущу тебя живым. Такая сделка тебя устроит?

- Даешь слово? – вопросительно приподнялась кустистая бровь, словно изогнулась на листке поседевшая мохнатая гусеница-шелкопряд.

- Даю слово. Шарлиз, возьми Жеана, вещи и спускайся вниз.

- Я… - начала она неверным тонким голосом, не скрывая гнетущего ее страха.

- Иди, не трать время, - велел Эрик резко, пресекая всякие протесты с ее стороны.

Она робко взяла на руки малыша, который к двухмесячному возрасту утратил напрочь шумливость и пристрастие к бесконечному капризному плачу, подхватила сверток со своими вещами и тревожно оглянувшись на старика и мужчину, придавившего его коленом к полу, покорно вышла.

- Хочешь бросить девочку жандармам в лапы и удрать без нее, дружок? – полюбопытствовал Бено, рассматривая Эрика, как диковинного зверька. - Разумно.

- Выполняй свою часть уговора, старик, и не трепли зря языком.

- Что ж, иди мимо оранжереи, - заговорил тот торопливой скороговоркой, - как увидишь - терновник цветет, там между кустами проползти надо, узкая такая лазейка и колючая, но зато и не заметит никто. Там полянка за кустами, один люпин и растет, так там полевее, ближе к ограде пощупать надо, где земля помягче, там один куст вырезан с корнями из земли, его поднять можно, а под ним лаз. Только юркнуть туда надобно аккуратно и сразу накрыться тем кустом, словно он так себе и рос. А там уж на четвереньках совсем немножко пролезть, да и выберешься неподалеку, но в тихом месте. Понял, дружок? Ну, беги, уж я за девочкой и мальцом пригляжу, а с тобой мы свидимся еще, да уж тогда не обессудь, я по-доброму просил послушаться старика, а ты заупрямился.

- Не свидимся, старик, - уронил Эрик. - Я нарушу свое слово…

Хрип, судорожный и задыхающийся, и за ним сухой треск, словно сломалась ветка. И тишина.

Весело заглядывают в окно солнечные лучи, освещают жалкое безжизненное тело, распростертое на полу - словно пролившийся наземь растопленный воск застыл причудливой пятиконечной лужей, освещают, безжалостно вырывая из спасительной тьмы стоящего над ним высокого человека в маске, с бессильно опущенными руками и содрогающегося, словно в последней мучительной агонии. Им ведь, лучам, безразлично, к чему прикасаться и где перемигиваться друг с дружкой беспокойными солнечными зайчиками, им все одно, хоть смерть, хоть рождение. Они равнодушны, как человеческие сердца. Что бы тут ни случилось – что им за дело. Что бы тут ни было – все уже кончено.

Вот так. Никогда не верь чудовищу. Никогда не думай, что перехитрил зверя.

Да, вот так… И земля не разверзлась. И не грянул гром, не перестало светить майское солнце, не обрушилось на него проклятие небес. Разве можно проклясть дважды? А он уже и так проклят, много лет назад, еще при рождении. Или раньше, когда дьявол уронил свое семя в лоно его матери. Вот так… Сделал то, что должен был. Нарушил свое слово. Отправил свою душу обратно в ад, откуда она так отчаянно пыталась выбраться. Ведь не хотел же. Сопротивлялся судьбе, которая стремилась снова обагрить его руки кровью, напомнить ему, кто он, что он такое. Чудовище и дитя дьявола. Вот так. А что ему их пустая людская честь? Разве они не изгнали его из своей стаи? С чего бы ему подчиняться их надуманным законам, которые они создали сами и для себе подобных, чтобы неизменно держать их в повиновении? У него нет никаких обязательств по отношению к ним, к людям. Они жестоки и черствы. Они отказали ему в праве на человеческое существование. «Изыди», - сказали они ему. И он ушел и забился в самый темный уголок ада и горел там денно и нощно, пока подручные его лукавого отца также не выгнали его прочь, пресытившись крикетом, в который они играли его душой вместо мяча. Его гнали отовсюду, проклинали, отворачивались и презирали. Чем он должен был отплатить им? Неужто христианским всепрощением?

Почему же так больно? Прежде так никогда не было.

На бледный, испещренный старческими пятнами лоб упала одинокая прозрачная капля. Он с удивлением проследил за ней. Что это? Слеза? Его слеза? Откуда, разве он стал бы оплакивать зловредное человеческое существо, которое угрожало ему? Не его, -грустно прошептал голос его сладкоголосого ангела у него в голове, - не его, оплачь себя. И вторая капля упала вслед за первой.

-

-

Она знала.

Открытая книга его душа, и она прочитала там правду еще до того, как он велел ей уйти. Не хотел, чтобы она смотрела. И она приняла его решение, покорилась и ушла. Зачем? «Я теперь не знаю, что справедливо», - горько повторила она сама себе. И есть ли она вообще, справедливость. Есть ли в мире черное и белое, или правда затерялась в мире смутных полутонов, где не отличить добро от зла, свет от тени, честь от бесчестия.

Ясные серые глаза широко раскрыты, и прерывистое дыхание с трудом слетает с дрожащих губ, сердце бьется где-то под ребрами, словно гневно избивая ее изнутри безжалостными болезненными ударами.

- Эрик… - пробормотала она, и еще что-то, совсем неразборчивое, когда увидела, как он спускается к ней – лицо неподвижное, восковое, словно две маски, одна на другой.

- Ты пойдешь первой, с Жеаном, - ломкий, как сухой хворост, безжизненный голос равнодушно чеканит слова, губы побелели, и в глазах пустота, абсолютная, как вселенский вакуум. - Иди мимо оранжереи, пролезешь сквозь терновник, и там должен быть прокопан ход, попробуй, где-то там должен плохо держаться ком земли, который нужно вынуть, подергаешь за стебли - найдешь. Не оглядывайся, бери Жеана и уходи. И не задерживайся, даже если эти люди, жандармы они на самом деле или только одеты ими, заметят тебя.

Как он умудряется говорить с ней и смотреть мимо нее? Ей стало совсем страшно.

- А ты? - спросила она отчего-то шепотом, как будто преследовавшее ее зло могло подслушать, о чем она говорит с ним, и понять, как она слаба.

- Я пойду за тобой. Сзади. Если нас увидят или произойдет еще что-нибудь непредвиденное, что бы то ни было, не жди меня, ясно тебе? Не теряй даром ни секунды. Просто уходи и все. Если понадобится, я сумею их задержать, - он отпер заднюю дверь, выходившую в густой не просматривающийся с улицы палисадник, источавший сладкий аромат свежести и цветущих растений. - Выходи. И не вздумай ослушаться меня, ты слышишь, Шарлиз?

- Эрик… - выдохнула она, но не сумела продолжить.

- Я не хочу слышать никаких «но»! – крикнул он на нее и с силой подтолкнул в спину, как норовистую кобылу, отказывающуюся идти в упряжке. - Иди!

Но она все равно нарушила приказ, оглянулась и успела увидеть непросохшие, застывшие янтарными каплями слезы страдающей, запертой в безвыходном неразрывном круге души.

- У тебя не было другого выхода, - сказала она тихо. - Он первым поднял оружие.

- Иди же! – выкрикнул он с яростью раненого зверя, повелительно указывая ей на стеклянный свод оранжереи, за которой прятался тайный путь наружу. - Сейчас не время!

- Я только хотела, чтобы ты знал, - выговорила она печально и, не оборачиваясь больше, пошла по аллее.

-

Жандармов было человек десять, и они совещались у запертых ворот, не решаясь сбить замок и вломиться в частные владения, причем владения явно не какой-нибудь бесправной бедноты, судя по богатому фасаду особняка. Наконец тот, кто у них был за старшего, махнул рукой, принимая окончательное решение. Раздался звонкий лязг железа о железо, и несмазанные ворота с противным скрипом распахнулись.

Шарлиз могла лишь благословлять хоть в чем-то позаботившееся о ней провидение, раз наблюдать за брошенным на штурм особняка Прево отрядом ей довелось, находясь по другую сторону ограды. Они выбрались на поверхность буквально в трех шагах от ворот, но за спинами у жандармов, один из которых, конный, остался караулить безлюдную улицу. Они могли видеть его, оставаясь в безопасности естественного укрытия. Если и был в душе Шарлиз намек на тревогу, что мальчик, вокруг крошечного тельца которого обвились ее руки, каким-то случайным звуком выдаст их, то напрасно. Огромные круглые глазищи, немигающие, как у раскрашенной фарфоровой куклы, словно сосредоточились на беседе с богом, и он ничем не нарушил тишину, в которой слышалось лишь негромкое цоканье копыт, когда лошадь жандарма нетерпеливо переступала копытами на месте. Да и Эрик, и без того не отличавшийся склонностью к праздной болтовне, замкнулся в молчании и достучаться до него было невозможно. Попытка разрушить вмиг выросшую стену провалилась, и он стряхнул ее руку, пытавшуюся дружески коснуться его локтя, как заползшую под одежду и противно щекочущую кожу сороконожку. Возможно, ему и впрямь нужно было побыть одному, но этого-то она сейчас не могла ему предложить.

Пробравшись под забором, они миновали чужой яблоневый сад, прокравшись через заросли и выскользнув на другую улицу. И там, как знамение, как явленное высшими силами чудо, ей сразу бросилась в глаза знакомая казенная коляска с вензелем в виде стилизованной буквы Ж – собственность больницы св.Женевьевы. И правил ей даже не кучер, а человек, которого она полагала своим добрым другом, и Шарлиз вскрикнула от радости и замахала свободной рукой, привлекая его внимание. Эрик только и успел, что прошипеть проклятие, но доктор Дантс уже увидел их и натянул поводья.

Он снова переменился. Остались бледность и изможденность черт, но ушла апатия и потерянность в глазах, теперь в них вспыхивали и гасли беспокойные искры, похожие на блуждающие болотные огни. Но для Шарлиз и этого было довольно, чтобы едва не утратить дар речи от потрясения. Она еще не видела его таким. И накануне тоже не успела как следует разглядеть его. Как будто совершенно другой человек, не тот, которого она знала, милый, обходительный и аккуратный…

- Что с вами, Франц? – воскликнула она. Доктор спрыгнул с козел и подошел к ней. Оглядел, словно желая убедиться, что она невредима.

- Значит, меня не обмануло чутье. Вы были там, Шарлиз… Я знал, и я вернулся за вами, - проговорил он взволнованно. Потянулся обнять ее, жестом скорее дружеским, чем нежным, и его руки сомкнулись у нее на спине, а висок его, пылающий, будто в лихорадке, на мгновение прижался к ее прохладному лбу, обдав ее нездоровым жаром, и он покачнулся, как пьяный. Его слова звучали глухо, когда он заговорил наконец, рассказывая ей новости, предысторию которых Эрик так и не нашел в себе мужества поведать ей накануне. - Они нашли ее, Шарлиз. Сегодня утром. Нашли Моник, выловили из Сены, какие-то простые рыбаки. Ее… еще можно было узнать. Только трудно. Так трудно. Они позвали меня, чтобы зря не мучить ее матушку. Но то была она. Моя бедная Моник. Никогда не откроет глаз. И все же. Не поверите, но это легче. Хуже всего было ничего не знать, гадать, где она, не страдает ли, можно ли ей помочь. Все решилось теперь. Осталось только оплакать. Она была такая красивая, молодая. Сейчас она, она… страшнее… чем он. Ее отдадут похоронить. И ничего, больше ничего нельзя сделать, - он судорожно всхлипнул.

Пораженная, Шарлиз даже не смогла заплакать вместе с ним, еще нужно было время, чтобы осознать, чтобы печаль и сострадание дошли по нервам до измученного мозга и отозвались в нем надрывным звуком прощального реквиема. Она чуть повернула голову, не пытаясь высвободиться из рук Дантса, захваченного своим горем. Эрик стоял в тени, прислонившись к дереву и скрестив на груди руки, и взгляд его, который она наконец поймала и удержала своим, был прикован к их объятиям. Нет, пожалуй, даже не к объятиям, скорее, к ребенку, которого она прижала к своей груди, и который оказался между ней и доктором. За мгновение она прочитала слишком много в прозрачной зелени усталых глаз – там сплелись в единый неразрывный узел ревность, тоска, отчаяние, отвращение к себе и безнадежность. Тогда же она вдруг поняла с оглушительной ясностью, что если б Жеан волей случая в эту минуту оказался не у нее – у него на руках, то никогда больше б она не увидела его в своей жизни. Никогда не увидела их обоих. Может, и к лучшему бы? Не зазеленеет вновь черная сожженная пустошь. Не научится он жить в мире с самим собой. Не приживется волк в собачьей стае. Он не сможет, просто не сможет. Его логово разрушено, в лесу заряжают ружья охотники, в городе оскалились псы, почуяв чужака, и мечется, мечется обезумевший зверь, пока не упадет замертво с разорвавшимся сердцем.

- Почему ты не сказал мне о ней? - прошептала она, но он услышал, слух у него был отменный. Рот дернулся в кривой горькой усмешке, и он продолжал терзать ее взглядом, слишком, не по-человечески говорящим, колючим, пронизывающим до мозга кости. Не сказал. Не смог. Потом стало не до того. Она прикрыла глаза, принимая невысказанный ответ. Может, она бы тоже не стала портить неожиданно приятный вечер. Кто знает. Кто знает, что она бы сделала, кем бы стала, если б судьба надругалась над ней так же, как над ним, и после заставила принимать решения, за себя и за него. И еще за невинное, беззащитное дитя.

«Просто уходи и все. Если понадобится, я сумею их задержать.»

И где в мире справедливость? Кто скажет после того, что она существует?

Он убил и нарушил данное слово. Принес в жертву свою душу. Отдал бы и жизнь, если б ее попросили у него. Она читает по его почти беззвучно шевелящимся губам, только что – ответ ли, мольбу, оправдание? Слетают с губ, срываются последним желтым осенним листом обрывки чужого стиха, и она едва успевает подхватывать их в стремительном полете к земле.

«… если б можно было

Насытить этой жертвой Ненасытность

И если б этот мирно спящий крошка

И те, что от него произойдут,

Не испытали смерти и страданий…» (с) Дж.Байрон

Когда-нибудь он прочитает ей последние строфы, и тогда она может быть поймет больше, чем говорит сейчас ей бессвязный отрывок без начала и конца. Но это не к спеху.

- Не уходи, - шепнула она ему из объятий Дантса. И прочитала в светлых глазах оторопь, безмолвное удивление и печаль. - Останься с нами, кузен.

Он отвернулся. Чтобы она прекратила читать не озвученные мысли. Чтобы не увидела блеска набежавших слез.

-

-

Мэг знает, что видит чужой сон. Знает, что это неправильно, что небеса по ошибке послали ей чужую грезу, и мечется в бреду, протестующе постанывая и требуя вернуть ей ее собственное сновидение, сладкое и невинное, как у ребенка, где она ловит пальцами нежные розовые бутоны, кружась в невыразимо прекрасном танце весенней феи. Ей стыдно подглядывать за чужим кошмаром, все равно что смотреть в замочную скважину. Но ничего не может поделать, чужой сон не отпускает ее, заставляет досмотреть его до конца. В этом сне она поднимается по бесконечной деревянной лестнице, и сколько она ни возводит глаза к сводам театра, нигде не видит ей конца, и идет, идет, идет… она так устала подниматься, что ее ногу сводит жестокой судорогой, но ей не позволено остановиться, и она сцепив зубы одолевает ступеньку за ступенькой. Это нечестно, хочет завопить маленькая Мэг. Нечестно! Это не моя лестница, я никогда не поднималась по ней, это не моя лестница и не мой сон! Оставьте его Кристине, это ей бесконечно подниматься наверх, ежесекундно ожидая выстрела, который прекратит наконец вашу жестокую игру! За что же ей-то снится этот бесконечный путь наверх, на хрупкие мостки? Или она и есть Кристина? Она пытается скосить глаза и видит рассыпавшиеся по плечам каштановые кудри. Нет! Нечестно! Это не она, не она, не ее сон, так нечестно… нечестно…

Он ждет ее там, наверху, зеленые глаза задорно блестят сквозь прорези маски. Ей страшно до слез, но тому, кто прислал ей этот сон, безразлично, и ей придется пройти путь Кристины до конца. «Вот ты и здесь», - шепчет ей знакомый голос с мягкими музыкальными модуляциями. Я не хочу, это не я должна быть здесь, - пытается она крикнуть, но ее никто не слышит, и только в ушах у нее отдается каркающий смех Жювиля. Теперь пути назад для нее точно нет. Она поднимает дрожащую руку и тянется к маске, ожидая, что он остановит ее, но он смотрит на нее и даже одобрительно кивает, когда она прикасается пальцами к холодной неживой поверхности и потом дергает за тесемку вверх. «Вот и все», - шепчет он. Она решается взглянуть и видит совершенное лицо Робера, улыбающееся и прекрасное. «Теперь я», - произносит он, и его руки тянутся к ее лицу. Мэг в ужасе вскрикивает, но ей некуда убежать с вознесенных в голубое поднебесье мостков, и маска с фальшивыми каштановыми локонами падает к ее ногам. «Прекрасная Магдалина», - улыбается ей самый красивый мужчина, которого она когда-либо видела, теплые руки ложатся ей на плечи, и он сталкивает ее вниз. «Мама!» - отчаянно кричит Мэг, падая с мостков, и открывает глаза в маленькой, скромно обставленной спальне…