27. Глава 27.
– Шарлиз, послушайте…
Она с трудом сосредоточилась на сдавленном, осипшем, словно от застарелой простуды, голосе Франца. Он так и не выпустил ее из объятий, и ей казалось, что он находит такое положение единственно безопасным, и в голову ему засела дикая мысль, что стоит ему отстраниться, как с ней тоже случится нечто ужасное. И все-таки – он взял себя в руки, ему доставало мужества думать еще и о ней, кроме собственного горя. Когда с его губ слетали слова, она ощущала на своей щеке горячее дыхание, так близко от нее он стоял, и его щека прильнула к ее волосам, словно она была потерянным и вновь обретенным ребенком, которого он уже и не чаял увидеть живым.
– Вы должны немедленно уехать, Шарлиз. Садитесь в коляску, я увезу вас отсюда.
– Да, я понимаю… – тихо проговорила девушка, едва успевая задаться вопросом, с чего бы это Дантс вдруг решил, что ей срочно нужно бежать. Помнится, раньше он не придавал значения ее страхам и списывал их на простое переутомление. И больше он не видел ее, не говорил с ней, если и знал о пожаре, то такие несчастья в квартале, где все сплошь и рядом выстроено из дерева, отнюдь не редкость – то свеча перевернется, то забьется каминная труба, все время что-то да случается. Что изменилось, если теперь вот он сам примчался забрать ее, да с таким ужасом, как будто она ненароком прилегла подремать на спине у огнедышащего дракона, приняв его за нагретый солнцем валун? – Мы теперь же уедем, - пообещала она, как будто ей важнее было успокоить его, чем спасти свою единственную жизнь. Загадки, загадки… Они множились, росли как снежный ком, и не находились еще ответы на прежние, а судьба уже предлагала ей другие.
– Мы? Не «мы», а вы, - возразил доктор, понизив голос и краем глаза покосившись на Эрика, который не подходил к ним ближе, чем на десять шагов и даже не глядел в их сторону. В голосе Дантса проскользнуло легкое раздражение, вызванное ее детским упрямством, мешавшим ей взглянуть неприглядной правде прямо в глаза. Правде – такой, какой он ее видел. Ну да разве кто когда-либо судил иначе? Он вздохнул, испрашивая для себя терпения убедить ее, и приблизил губы к ее уху, которое тут же запылало от непривычно близкого соседства. – Вы, Шарлиз. Без этого человека. Я помогу вам, насколько смогу. Но вы должны уезжать и поскорее избавиться от вашего кузена. Вы в большой опасности. Я не могу ни минуты остаться спокойным, пока он рядом с вами.
– Зачем вы так, Франц? – вздохнула она с мягким осуждением. Слышал ли Эрик? С его острым, как у летучей мыши, слухом, вполне даже возможно, что да… Но не подал виду, просто стоял в стороне, неловко ссутулившись, будто на плечи ему что-то давило, и ждал, отвернувшись и перенеся все внимание на драчливых воробьев, шумно деливших добычу. Ей неприятно было ставить его в унизительное положение третьего лишнего, служащего досадной помехой чужой беседе, всеми забытого, вроде навязанной родней компаньонки, отстраненно наблюдающего их затянувшиеся изъявления дружеского сострадания. Легко было догадаться, какой пыткой для его гордости может быть вот так бессильно стоять и дожидаться, пока о нем вспомнят, не имея возможности показать свой горячий нрав и уйти или как-то иначе переломить ситуацию, напомнив о себе. Каково ему сомневаться, что о нем вообще вспомнят, и соизволят поманить за собой, как пса, который почтительно трусит за хозяином, ожидая милостивого позволения приблизиться и принять участие в охоте? Таким одиноким он стоял там, забытый, как брошенный ребенок, что совесть возмущалась против несправедливости исключить его из беседы и осыпать оскорблениями за его спиной. Но и Дантса, потерявшего самого дорогого ему человека, было жаль не меньше, пожалуй, даже больше, ведь его потеря была невосполнима, и если раненая гордость заживет без следов, то погибшую девушку никто и ничто уже не вернет в мир живых. Франц прочитал в ее взгляде осуждение, и устало покачал головой, теряя надежду убедить ее, и раздумывая, не увезти ли Шарлиз силой ради ее же собственного блага. Наверное, стоило бы, думал он. Если б только не ощущение такой слабости и разбитости, что он вряд ли сумел бы справиться не только с молодой и здоровой девушкой, а даже с семилетним ребенком.
– Зачем? – повторил он ее слова. - Я скажу вам, зачем. Сегодня утром я был в жандармерии. Сразу после… опознания. Уладив формальности, я собрался уходить, как вдруг заметил кое-что. И я попросил у них один экземпляр, специально для вас, Шарлиз. Не могу я оставить вас на произвол судьбы. Мне жаль, если я огорчу вас. Да, это причинит вам боль, но все-таки… Лучше пережить горькое разочарование, но сохранить свою жизнь, ведь второй возможности прожить ее у вас не будет. Жизнь это наивысшая ценность, Шарлиз. Сегодня я понял это. Я примирился бы с чем угодно, поверьте. Если бы Моник вернулась ко мне обесчещенной, искалеченной, с опустевшей душой, я бы нашел в себе силы принять это и продолжать любить ее, как бы она сама после того не относилась ко мне. Но она вернулась ко мне мертвой, и этого уже никак не поправить. Я не хочу похоронить и вас, Шарлиз. Мы были недолго знакомы, но вы дороги мне, как добрый, хороший друг. А вы подвергаетесь страшной опасности, вы ходите по лезвию ножа, - он перевел дух и отстранил ее от себя, чтобы взглянуть ей в лицо. Она выглядела растерянной, но не удивленной. И в душе задавалась вопросом, что именно и каким образом известно Францу.
– Возможно, подвергаюсь, - проговорила Шарлиз, испытующе поглядывая на него, - но... причем тут Эрик?
– Это я и пытаюсь вам рассказать. Мне жаль, но… Он, очевидно, напрямую связан с тем, что случилось. Шарлиз, такие люди, страдающие столь серьезными физическими недостатками, очень часто бывают озлоблены и… не совсем адекватны там, где речь ведется о психическом здоровье. Могу сказать вам, как врач. Все это… вы ведь понимаете, о чем я, накладывает отпечаток, даже на самых сильных и как будто мужественно переживающих свое несчастье. Прочитайте вот это.
Шарлиз потянулась за листком, который он достал из кармана, с такой осторожностью, словно брала в руки шипящую гадюку.
– Что это? – спросила она, не разворачивая его. Очевидным было только одно – тревога Дантса вовсе не имела отношения ни к пожару, ни к нашествию полиции, ни к закулисным играм сильных мира сего… у него были собственные причины примчаться ей на выручку, невзирая за собственную душевную боль.
– Неподалеку от вашего дома был убит человек. Прочтите, кого разыскивают по подозрению в убийстве жандарма Жеро. Это уже расклеено по всему Парижу. И мне кажется, под это описание подойдет не так уж много людей.
– Могу я тоже прочесть? – Эрик неслышно вырос у нее за спиной. Она даже не заметила, как он подобрался сзади. Речь ведь у вас шла обо мне?
– Ты все слышал? – краснея, задала бессмысленный вопрос Шарлиз, хотя и сама догадывалась об этом, но между предположениями и уверенностью была пропасть стыда, в которую рухнуло ее сердце. Рука с типографским листком, врученным ей Дантсом, виновато опустилась, словно предательством было даже держать его.
– На слух я пока не жалуюсь, - отрезал он, не глядя на нее. – Так все-таки? Ничего, если я поучаствую в вашем конфиденциальном военном совете? Хотя мое общество вам, безусловно, и нежелательно.
Дантс с раздражением выхватил у Шарлиз бумагу, в которую она так и не взглянула, и на его серо-бледных щеках ярко вспыхнули алые пятна.
– Что ж, прекрасно, устроим из этого цирк. Я сам прочту. Вслух, - он бросил на Эрика ненавидящий взгляд и начал читать, отчетливо произнося каждое слово. "За любые сведения по выявлению местонахождения опасного преступника, разыскиваемого за убийство жандарма Жана Жеро и покушение на Бенциона Крейцмана из гильдии ювелиров с целью дальнейшего грабежа, предлагается вознаграждение в двести франков, которое будет выплачено непосредственно в жандармерии после свершения ареста преступника и препровождения его в казенное учреждение. Приметы искомого лица следующие…» - Дантс оторвался от чтения, чтобы взглянуть на своего противника, ожидая, что он запросит пощады, но тот сжал рот в узкую полоску, тонкую и бледную, как клинок шпаги, и молчал, не делая никаких попыток оправдываться или возмущаться. Лицо Эрика окаменело безжизненной мраморной глыбой, и Дантс, не дождавшись возгласа «Довольно», решился продолжить. Голос его зазвучал неуверенно, но постепенно креп, как будто ответное молчание Эрика придавало ему сил, и каждая фраза, которую он произносил, била наотмашь как пощечина. – «…Приметы искомого лица следующие: возраст около тридцати пяти лет, рост шесть футов три дюйма, правая сторона лица деформирована глубокими рубцами неизвестного происхождения, кожный покров неестественный, цвет на правой стороне темно-багровый, нездорового вида. Правая ноздря отсутствует. Лицевые кости несимметричны, на правой стороне выступают противно природе. Рот односторонне деформирован, рубцовые ткани заметно выступают, отчего происходит общая кривизна. Глаз…»
– Перестаньте, Франц, - взмолилась Шарлиз, выйдя наконец из ступора, в который повергли ее перечисленные обвинения. Доктор на мгновение оторвал глаза от отпечатанных строк и, скомкав остаток описания, закончил.
– «…Может носить маску, иногда одностороннюю. В высшей степени коварен и жесток, может оказать сопротивление. Приблизительный портрет выполнен художником жандармерии согласно показаниям свидетелей». Прошу любоваться, - он резко развернул лист обратной стороной к себе, и выбросил вперед руку. Ноздри его раздувались от гнева.
Эрик не дал девушке полюбоваться художественными изысками жандармов и выхватил лист из рук доктора. Пока его пальцы зло сминали тонкую бумагу, не тая, что большим удовольствием было бы только так же поступить и с чтецом, он медленно выговорил:
– Дешево же они меня оценили.
Его плотно сжатые губы дрогнули, разомкнувшись, но лицо осталось неподвижным.
– Столько, сколько вы стоите, - заметил Дантс.
– Вы, видимо, невнимательно читали, сударь, или до вас долго доходит. Третью строку снизу вам бы следовало прочесть более вдумчиво. Там где упомянуты слова «коварен и жесток», - проговорил Эрик сквозь зубы.
– А мне нечего теперь бояться, все худшее со мной уже произошло.
– Так, выходит… это вас нужно благодарить за армию, которая утром нагрянула в наш дом? Ваших благородных рук дело?
– Я исполнил свой долг, вот и все. Ничего больше. Признаться, я полагаю, что поступил правильно, - сказал доктор с достоинством. Девушка ахнула, в ужасе выдохнув его имя. Так вот кто выдал их убежище, Франц… выходит, к ней все это утреннее сборище вовсе не имело отношения. Они явились арестовать вооруженного злодея и коварного убийцу. О боже… – Я боялся только, - продолжил Дантс, – что Шарлиз как-то пострадает, от шальной ли пули или от ваших рук.
– Понятно. Скажу, что вы продешевили. Двести франков слишком мало.
Дантс густо покраснел.
–Я не собираюсь брать никаких денег.Меня интересует исключительно правосудие.
– А! Правосудие, вот оно что, - Эрик пренебрежительно скривился, и больше не говоря ни слова, снова отошел в сторону и отвернулся.
– Франц, я не понимаю… - не выдержала Шарлиз, и ее голос накрыла первая волна негодования, предвестник будущей настоящей бури.
– Не волнуйтесь так, Шарлиз, прошу вас.
– Франц, существует суд, чтобы называть человека преступником. Я не понимаю… Я вижу голые слова, ничем не подкрепленные и пустые. Почему я должна верить? Кому я должна верить? Почему клочку бездушной бумаги, а не живому человеку? Что вы знаете об этом всем? Я – ничего, и мне не понятно, как, когда это могло происходить. Я не могу вот так просто… все зачеркнуть. Когда, какого числа это произошло, это… злодеяние?
– Точно мне этого неизвестно. Похоже, дней десять назад. Чуть больше или чуть меньше, - с неудовольствием ответил Дантс, не зная, как возражать на справедливый упрек, и сожалея, что не расспросил полицию как следует обо всем обстоятельствах дела, чтобы теперь не стоять пристыженным мальчишкой перед рассерженной рыжей молодой особой, чьи глаза, как выяснилось, еще как умели метать молнии. Впрочем, ему было не до разговоров в тот момент. Собственная беда да еще осознание опасности, грозящей беззащитной девушке, которую он считал другом – этого было более чем достаточно, чтобы кинуться сломя голову на выручку, едва ли потратив хоть две минуты на раздумья.
– Не могу поверить… - пробормотала Шарлиз, не сводя взгляда с его лица.
– Мне жаль, Шарлиз, но…
– Не могу поверить, что вы, Франц, вот так легко, не пытаясь выслушать, вынесли приговор, - закончила она свою фразу, и доктор вспыхнул и смешался, словно ребенок, отчитанный строгим учителем за неприготовленный урок. Вот и делай после этого добрые дела, красноречиво говорило выражение его лица.
Сплошное безумие… Шарлиз тяжело вздохнула, понимая, что сумятица в голове легко не рассеется, и ей придется провести множество малоприятных минут в сомнениях.
Мог ли Эрик убить того жандарма? И да и нет… Он несомненно был способен на все, и на убийство в том числе. Вполне мог, если тот каким-то образом встал у него на пути. И все же, у нее были причины не верить в его виновность. Каким бы он ни был, обозленным, подверженным приступам неконтролируемой агрессии и ненависти к человечеству, но он пытался измениться. Даже едва ли сознавая это, он стремился заключить с человечеством некое шаткое подобие перемирия. Пытался кому-то верить. Пытался быть терпимее. Пытался сдерживать характер и не срываться по пустякам. Пытался научиться быть другом и даже отцом, что не так-то просто для мужчины, не подготовленного и мало что знающего о детях. Пытался, пытался, пытался… успешно и не очень, делая крошечные шаги вперед и безнадежно откатываясь назад. Вот как сейчас. Сначала Бено. Потом Дантс со своим «описанием опасного преступника» доконал. И теперь он держится на одной лишь гордости, только бы не показать, как ему трудно справиться с собой, только бы выстоять до конца с застывшим ледяным выражением на лице, выстоять, пока на него смотрят, и не позволить чужакам проникнуть ему в душу и насладиться его стыдом. Она сама еще не решила толком, как относиться к тому, как он поступил с Бено. Об этом следовало поразмыслить после, на досуге, на свежую голову, когда она сможет трезво оценить все возможности. Можно ли считать самозащитой убийство, совершенное не в пылу схватки? Как отнестись к нарушенному слову? Честь честью… но иногда нужно просто выжить. Как ни нелепо, но для Шарлиз убитый Бено безмолвно свидетельствовал о том, что к смерти жандарма Эрик был непричастен. Ему слишком дорого это стоило. Стоило всех его отчаянных усилий вырваться из плена старых кошмаров и научиться жить. Но он сам себя уничтожил, уничтожал свое новое, робко пробивающееся я, где он был просто Эриком, пусть не самым счастливым человеком в мире, но и не исчадием ада. Слишком все сложно. Она и боялась его беспощадности, вспыльчивости, перепадов настроения и жалела его. Нужно было немалое мужество, чтобы остаться стоять на ногах с гордо вздернутым подбородком, что бы там не творилось на душе, и хотя он отчаянно нуждался в ком-то, кто подставит ему плечо для опоры, сам в гордыне своей он отвергал помощь, когда ее предлагали. Как тут поможешь? Да и чем?
– Франц… - тихо сказала она, отступая назад. – Признаться, мне некуда деваться, и было бы благословением, если бы вы могли приютить, но… Дело полиции искать преступников, пусть они выполняют свой долг, у меня же есть свой. Если вы против того, чтобы иметь что-либо общее с моей… семьей, значит я тоже останусь.
Дантс изменился в лице и утомленно прижал руку ко лбу, словно унимая жестоко разламывающую череп головную боль.
– Будь по-вашему, - сипло пробормотал он. Но это было еще не все.
– Или оставайся или уходи с ним одна! – третий, безмолвный участник беседы резко повернулся к ним, и взгляд его, полный страха, ненависти и безумного гнева впился в нее и едва не лишил рассудка своей первобытной яростью. – На меня не рассчитывай. Если пойдешь с ним – прощай.
– Эрик…
– Ни за что! – выкрикнул он со злостью. – Никогда!
– Тебя ищет полиция. Тебе некуда податься. Эрик, пожалуйста, - вымученно просила Шарлиз. – Хотя бы ради Жеана, ты ведь не хочешь оставить невинное дитя без крыши над головой? Своей гордостью ты его не накормишь и не укроешь. Ночевать под открытым небом, кормиться кореньями в лесу, прокрадываться нехожеными тропками, - все это возможно, но без ребенка на руках. Это мой племянник. Я не могу позволить обращаться с ним как с бесчувственной куклой, которой нипочем хоть ветер, хоть дождь. Или ты решил уйти и оставить нас обоих?
– Нет, - быстро ответил он, испуганно подавшись вперед. Потом заколебался, будто вспомнил о чем-то и неуверенно проговорил: – Да, я решил…
Шарлиз молча ждала, пока он сам не поймет, что сказал только что, и не ужаснется. Спорить было без толку, только хуже будет. Пара секунд выжидания в тишине, и яростный огонь в глазах угас, и его гордыня жалобно отползла в сторону, зализывая раны. Страх перед грядущим одиночеством победил.
Дантс презрительно пожал плечами, увидев, что враг его сдался и примирился с необходимостью принять, хоть и скрепя сердце, предложенное гостеприимство, и пошатываясь от нарастающей слабости, кое-как забрался в коляску и подобрал поводья.
–
«Полагаю, вы поняли свою задачу. Тем не менее – повторюсь, чтобы не осталось неточностей в понимании моих распоряжений. Последнее время мне приходится работать с людьми, которые не способны улавливать мою мысль с первого раза. Надеюсь, вы к ним не относитесь, мне вас рекомендовали в качестве человека с воображением и умом быстрым как ртуть. Это не мои слова. Я лишь выражаю надежду, что похвала вашим талантам оправдается ко взаимному удовлетворению.
Первоочередная ваша задача – письма. Никто не должен прочесть их, пока не наступит время, когда содержание их не будет иметь никакого значения. Время это наступит в самом ближайшем будущем. Может быть, месяц. Никак не больше, чем полтора. Уничтожить их, забрать или гарантировать мне, что они не увидят света – вот, что мне от вас нужно в первую очередь. Все остальное – менее важно. Настоятельно прошу вас не увлекаться играми, которые, мне известно, вас более всего привлекают в вашем ремесле. Это не тот случай. Мне нужен результат, и только. Никакого риска. Никаких отступлений от моих указаний. Вам ясно? Никаких.
Девушка меня интересует во вторую очередь. Меня устроит и несчастный случай. Если же ловкости вашей достанет, можете рассчитывать на дополнительное вознаграждение, если мне удастся задать ей несколько вопросов лично.
Штандер.»
–
«Все, что вы мне сообщаете, мне известно и так, не стоило тратить порох. Могу сказать на это одно – плевать. Я не покину Францию, пока не поквитаюсь за все. И не обольщайтесь, что сумеете меня выследить и продать мою шкуру Штандеру. Вам же прямая выгода делать вид, что ничего не слыхали обо мне, что я уже давно пью эль в лондонском пабе или ловлю рыбу в Амазонке. Я плачу вам за работу, с которой справится и торговка требухой: привести мне девушку, которая разрушила мои планы. Из-за нее я лишился всего, но мне достанет влияния отомстить, если вы решите, что со мной можно играть в игры. Я давно разыскал бы ее сам, если бы проклятый Штандер не послал по мою душу своих ищеек.
Обдумайте и другое мое предложение. К черту Штандера. Если письма попадут в «Паризьен» в ближайшие дни, то голова его слетит с плеч. Меня это несказанно обрадует, несмотря на то, что это навсегда закроет для меня французскую границу, но я готов принести такую жертву ради того, чтобы увидеть его падение. Вы же, если возьмете себе за труд поразмыслить, тоже найдете в таком исходе положительные стороны.
Неш.»
–
Чужая спальня. Чужие полотняные простыни, пахнущие каким-то незнакомым, отдающим дустом мылом, крахмалом и горячим утюгом. Должно быть, белье чем-то продезинфицировано и тщательно отглажено. В комнатке аккуратно прибрано, потолок белоснежный, на окне легко колышутся светлые занавески. Скромно, но прилично. Спартанская, больничная какая-то обстановка. Мэг осторожно попыталась сползти с кровати, но бедро отозвалось возмущенным протестом, и она ойкнула, испуганно моргая. Теперь она ощутила, что туго перебинтована, как маленькая мумия. Ну, не целая мумия, но ниже пояса точно, и в голове отстукивает бравурный марш невидимый оркестр, отчего все ее существо содрогается, и к горлу противно подкатывает тошнота. Но если лежать и не шевелиться, то ничего. Только нога совсем задубела, словно вовсе не нога, а костыль.
Самое печальное, что она не помнила, где она и как попала сюда, и предположения роились у нее в голове, одно другого невероятнее. Вчерашний день наполовину стерся в памяти, как выцветшая на свету акварель. Был – и не был… Какой-то странный, сладкий полусон-полубред, пугающий и приторный. Как растворенный в патоке яд.
Мэг лежала, неподвижно вперив взгляд в потолок. Мама, наверное, с ума сходит, если она вчера не вернулась домой. Или то было вовсе и не вчера? А два, три дня назад? Время шло, а она все лежала в одиночестве и тишине, выучив наизусть мельчайшие трещинки и крошечные мушиные следы на стенах. И наконец, тишина была нарушена. Она услышала, как хлопнула дверь и будто сквозь толстый слой ваты до нее донеслись голоса, то ли приглушенные, то ли искаженные ее не восстановившимся пока слухом. Слов она не разобрала, и пока вслушивалась - все разговоры снова затихли, и остались только шаги. И шаги эти приближались. Маленькая балерина сжалась в комочек, отчего-то очень страшно было лежать спеленатой и беспомощной в незнакомом доме, когда по нему бродит кто-то ей невидимый. Шаги – твердые и четкие – прошествовали мимо. Скрипнула дверь. Снова шаги. Она считала их, глупо загадывая: четное количество шагов до остановки – ей повезет, она скоро будет дома, с мамой, в безопасности; нечетное – случится что-то ужасное, ужасное... Она даже не могла толком выразить, что именно ужасное может приключиться с ней. Пока ее, кажется, забинтовали и уложили в постель. Ничего ужасного, напротив… И все равно ей страшно. Чеканные уверенные шаги – явно не женские – подобрались совсем близко к прикрытой двери в ее комнатку, и Мэг затаила дыхание. Четыре, пять, шесть… четное, повезет, должно… и дверь без стука распахнулась.
И малышка Мэг истошно завизжала. За ней, непослушной, себялюбивой, тщеславной девчонкой из кордебалета пришел сам Призрак Оперы, не поленился лично придти по ее грешную душу и утащить ее в ад. В задаток к будущим корчам в пламени преисподней он залепил ей звонкую пощечину, заставившую ее задохнуться и схватиться за щеку. Слезы градом хлынули из глаз, и она позорно всхлипывала, как маленькая, совсем еще неразумная девочка, испуганная страшной сказкой или разразившейся шумной грозой с громом и молниями.
– Не ори. Что – ты – здесь – делаешь? – отчетливо произнес он, прожигая ее взглядом, от которого она странно, что не задымилась. Она пискнула что-то, как полузадушенный мышонок, и Призрак закатил глаза. – Мне повторить свой вопрос? Повторяю. Что ты на этот раз здесь делаешь, черт тебя подери?
И она ответила так честно, как только могла.
– Я не знаю… и на всякий случай вежливо добавила, – месье…
– Что такое, тебя похитили и привезли сюда с завязанными глазами? Или тебе отшибло память, малышка Мэг? Вижу, что как будто не отшибло, раз помнишь, кто я такой. Ведь помнишь?
– Д-да, - поспешно согласилась она.
– И кто же?
Мэг молчала, забившись в угол.
– Кто я, ты, пигалица бесталанная? – он шагнул к ней с угрожающим видом, и она, дернувшись, испуганно зачастила.
– Вы - месье Призрак Оперы, только пощадите меня, пожалуйста.
– Это все? А как же «как желтый пергамент его кожа»? – он криво усмехнулся одними губами, передразнив домыслы и сплетни, которыми обменивались подопечные Жири с подачи упокоившегося с миром болтуна Буке.
– Э-это н-не я, месье, - прошептала она заикаясь и заползая поглубже под одеяло. Еще немного – и накрылась бы с головой, как будто Призрак был обычным ночным кошмаром. Она искренне надеялась, что так оно и было. Что она вот-вот проснется, откроет глаза, и ничего этого не будет. Откуда бы Призраку Оперы тут взяться? С чего бы вдруг ни с того, ни с сего открыть двери ее спаленки и стращать ее? Бред? Бред. Несомненно, бред. Она сейчас проснется. Или по крайней мере очень скоро.
– Мэг Жири, не ищи щель, куда ты могла бы заползти. Если мне понадобится, я все равно до тебя доберусь. Но ты мне нужна не больше подагры.
Она недоверчиво поблескивала глазами, вздрагивая от каждого его движения. Призрак вдруг подошел поближе и присел на край кровати. Склонился над ней, заставив ее клацать зубами от ужаса, и проговорил почти хладнокровным, ровным тоном.
– А теперь, Мэг Жири, когда ты хорошенько порылась в памяти и припомнила, кто я, напряги свой мозг, пусть он у тебя и размером с булавочную головку, и запомни, что я тебе скажу. Если ты скажешь хоть полслова обо мне кому-то, несдобровать тебе. Я обещаю, что с рук тебе это не сойдет. Проглоти язык и молчи. Ты меня не знаешь. Ты никогда меня не видела, не слышала, и тебе мое имя ни о чем не говорит. Только сболтни им про Оперу и все прочее. Увидишь, что будет. Как, ты способна выполнить такое трудное задание или объяснить тебе попроще?
– Я п-поняла. Месье, прошу вас…
– О чем же, малышка Мэг?
– Не троньте меня, пожалуйста.
– Да кому ты нужна, - он встал и только дойдя до двери, оглянулся, чтобы заметить, словно бы вскользь. – Мы еще поговорим с тобой о том, Мэг Жири, какого дьявола ты делала в том балагане.