30. Глава 30.
Первая мысль, когда она открыла глаза и обнаружила, что солнце уже стоит высоко над горизонтом, беспощадно извещая, что половина дня уже истрачена понапрасну, была рассеянно-удивленной, - где это она, как попала сюда и чей это вообще дом. Когда схлынули тягучие остатки сна и вернулось ощущение времени и пространства, Шарлиз обрела воспоминания о событиях прошлого дня и всех дней, что были прежде, и тогда все, чего ей вмиг захотелось, это снова зажмуриться, забиться поглубже в угол, откуда ее никто не посмеет вытащить, и заснуть или хотя бы притвориться спящей. Она уже намереваться так и сделать, но потом припомнила о том, что несчастный Франц, заблудившийся в темных переходах между жизнью и смертью, оставлен на попечение Эрика, который, вполне вероятно, и думать забыл о ее поручении. Пришлось подниматься на ноги и одеваться, ворча под нос весьма изобретательные комментарии по поводу обоих, среди которых ни один даже с большой натяжкой не мог быть признан комплиментом. Почему мужчины так упрямы и непримиримы? Что за блажь вовлекаться в нелепое, никому не нужное противостояние, когда самое время подумать о более насущных заботах? Почему бы им не отложить свои ссоры на потом? Лишь бы существовало только это потом.
Она затянула потуже корсаж широковатого платья, чтобы оно не висело на ней, как на вешалке, кое-как пригладила волосы и взглянула в зеркало, откуда на нее уставилась мрачная особа с видом взъерошенного боевого петуха – тронь, так заклюет. Кажется, это и называется «встать не с той ноги», - задумчиво решила Шарлиз, вдоволь налюбовавшись собственным сердито сморщенным носом. Впрочем, кто ее упрекнет? Разве мало у нее поводов впасть в черную меланхолию? Пусть только скажет кто-то, что нету. Как раз самое настроение подробно объяснить, в чем именно они состоят, и что она думает как о собеседнике, так и обо всех, кто ей эти поводы для беспокойства создал.
Произнести «доброе утро» приветливым тоном ей удалось плохо. Если точнее, вовсе не удалось и больше походило на поздравление по поводу наступившего конца света, высказанное самым задушевным и искренним образом.
– Что Франц? – проворчала она, заглянув в соседнюю комнату, раньше служившую доктору столовой, а теперь, всего лишь за одну ночь кажется превращенную то ли в кабинет, то ли в архив, по крайней мере, она машинально собрала с полу целый ворох разбросанных листов, которые устлали пространство белым с чернильно-синими узорами ковром. Эрик оторвался от своего занятия и взглянул на нее с легким недоумением. – И не говори мне, что ты не помнишь никакого Франца, - заметила она, истолковав его взгляд в пользу своих недавних предположений, что несчастный больной был забыт немедленно после того, как она упала без сил на кровать и мгновенно уснула.
– Ничего твоему эскулапу не сделалось, он живучий, - проговорил Эрик и сердито поджал губы, хотя она не поняла, в чей адрес в основном было направлено неудовольствие, ее или Франца, а может, и обоих. Впрочем, если подумать, Эрик на роль того, на ком можно сорвать дурное настроение, подходил плохо. Во-первых, разозлится, так ответит – мало не покажется. Во-вторых, жалко, ему и без нее вчера досталось несколько сюрпризов от госпожи Пандоры, авансом, ни за что ни про что. Это если не думать о садовнике, а она о нем пока думать не собиралась, потому что это было опаснее, чем переворачивать камни, под которыми мирно подремывало семейство скорпионов. Лучше пока эти мысли отодвинуть в сторону, до лучших времен, лишь бы только они наступили. Франц тоже удар на себя явно не примет, поскольку все так же не приходил в себя – она как раз приоткрыла дверь в его спальню и тяжело вздохнула. Зрелище не внушало большого оптимизма, о том, чтобы ему идти на поправку, еще даже и речи не шло. Хорошо хоть, не хуже. Она тронула пальцами его лоб – все такой же горячий, долго смотрела ему в заострившееся лицо в надежде уловить проблески сознания, но он пребывал в собственном мире, где не было места тревогам реальности, и где Моник наверное была жива. Бедный. Закравшееся в сердце сочувствие пинком изгнало оттуда сгустившийся сумрак тоскливого раздражения, порожденного многочисленными заботами, чувством бессилия перед обстоятельствами и неуверенностью в завтрашнем дне. Она осмотрелась, пытаясь угадать, заглядывал сюда Эрик хоть один раз за долгую ночь или посчитал, что это ниже его достоинства – тратить время на своего ненавистного обидчика. Сыщика из нее не вышло, все как будто лежало точно на тех же местах, как она оставила накануне, но с Эрика сталось бы аккуратно вернуть все в первоначальный вид, чтобы она не дай бог не решила, что он проявил слабость и исполнил неугодную ему просьбу. И спросишь прямо – не ответит. Она махнула рукой на вопрос, по большому счету сейчас второстепенный. Как уж есть, так есть. Шарлиз приоткрыла окно, впуская в комнату свежий воздух, постояла немного и вышла, аккуратно притворив за собой дверь. По крайней мере, умирать пока Франц как будто не собирался, и тревожное нытье под ребрами, с которым она входила к нему, отступило.
Эрик косо посмотрел на нее и саркастически усмехнулся.
– Как видишь, я сдаю тебе твоего лекаря в точно таком виде, в каком он достался мне в распоряжение.
– Я догадываюсь, что ты предпочел бы удержать хоть фунт его плоти в возмещение твоих услуг, - буркнула она, - но это было б уж слишком по-шекспировски, он же не купец Антонио, а ты не Шейлок.
– Я удержу свою плату из тех двухсот франков, которые он собрался получить за мою голову, - с презрительной насмешкой заметил Эрик.
– Оставь, Франц не тот человек, который станет пятнать себя ради денег, - отмахнулась Шарлиз с досадой. Ей казалось полнейшей бессмыслицей продолжать тратить порох на пальбу в воздух, и все из-за пустого недоразумения, пусть обидного, но все же совершенного не со зла. Если только она не ошибалась в ком-то из тех людей, которых считала друзьями. Если только Эрик и правда неповинен в убийстве жандарма. Если только Дантс не имел никакой задней мысли, кроме как защитить ее и поднять меч на защиту справедливости. Эрик упрямо качнул головой, не собираясь сдаваться.
– Ах, ну да. Как же это я запамятовал. Это же ради торжества правосудия.
Явно пора было перевести разговор на что-нибудь другое… Взгляд ее упал на груду листов, подсказавших ей повод, как на некоторое время закрыть спорную тему.
– Я вижу, ты занялся письмами? – он сразу же отозвался, чуть ли не с радостью, будто только и ждал этих ее слов. Ох, кажется, не она одна нынче утром искала, на ком бы отыграться.
– У меня неожиданно выдалось несколько свободных часов. Даже целая ночь, - сказал он так едко, чтоб она ощутила себя кровопийцей, прямо-таки заставившим непричастного человека совершить утомительное заупокойное бдение у тела усопшего, который ему вовсе не родственник. Еще немного, и она бы и правда усовестилась, чему немало способствовал вид его запавших от бессонной ночи глаз, по крайней мере, того, что она сейчас могла свободно лицезреть, но потом раздумала и решила, что все-таки краснеть ей не из-за чего, в конце концов, чьим гостеприимством они сейчас пользовались, разве не Франца?
– И что там, в этих письмах, расскажешь? – спросила Шарлиз, решительно оставив без внимания намек на черствость ее натуры, тонкий, как трехсотлетний дуб. По правде – она не уверена была, что хотела бы знать. Но все равно спросила, раз уж Эрик совершил подвиг Геракла и перевел их. Вздохнув и поморщившись, словно переход на эту тему не доставлял ему ни малейшего удовольствия - впрочем, она верила, что так оно и было - Эрик отбросил всякое ехидство и принял серьезный тон.
– Там много чего есть, Шарлиз. И в основном такое, что нам бы не стоило читать, чтобы крепче спать по ночам. Например, вот это, - он положил перед ней лист, исписанный острым, как акульи зубы, почерком. – Здесь человек, который судя по осведомленности является правой рукой прусского канцлера, интересуется способностью Франции продержаться хотя бы три месяца, если начнется война, и получает исчерпывающие сведения о вооружении, количестве солдат, времени, достаточном, чтобы мобилизоваться и отразить первые атаки. Здесь вот, тот же человек дает указания внедрить своего помощника в окружение маршала Лабефа. А здесь упоминается твой старый знакомый барон де Неш, который при ближайшем рассмотрении его сомнительной личности под благопристойной личиной эксцентричного попечителя больницы для неимущих вовсю занимался шпионажем. То, что он вхож в высший свет парижского общества, ему весьма в том помогало, и в его цепкие руки стекались тайны военного ведомства, которые полагались надежно сокрытыми от нежелательных свидетелей. Вот она твоя «плууша», которая вызывала у тебя столько негодования своей несуразностью. Простейшая анаграмма. «Послужи нашему делу, иначе твоему беззаботному существованию придет конец». История шантажа, интриг и шпионажа, вот что такое эти письма. Каким образом твоя шустрая тетушка перехватывала не ей предназначенную, да еще и шифрованную переписку, известно лишь ей. Наверняка не простой почтой письма ходили, но она до них добралась, твоя милая родственница, которая так славно заботилась о своих племянницах, что удосужилась поинтересоваться их жизнью, только когда ей понадобился лазутчик. Да, кстати говоря, и ей лишь известно, с какой стороны игральной доски она стоит. Играет она черными за Францию, или белыми, за наших восточных соседей, которые оставили за собой право первого хода. Еще письмо. Здесь обсуждается как глубоко на запад после победы будет перенесена граница Прусии и уже даже решено, кто станет после распоряжаться там от имени прусского Вильгельма. Это вот послание отправлялось в солнечную Испанию, кроме всего прочего, эти крысы закулисные спят и видят, как посадят там на престол ручного короля, который будет есть у них с рук, как канарейка. Одним словом, захватывающее чтение. Тут еще много чего есть, но думаю, этого достаточно, ведь так?
– Это значит… - тихо произнесла Шарлиз срывающимся голосом, - ведь это значит, что…
– Что намечена война, и что заканчивается последняя подготовка к тому, чтобы она была проведена успешно, - жестко ответил Эрик, прервав ее заикающиеся речи, и без колебаний называя вещи своими именами. – Уже все решено, осталось назвать время – когда именно это произойдет, и повод - из-за чего как будто бы это произойдет. На самом деле это не важно. В Эльзас уже назначен прусский наместник. А их принц уже собирает вещи для отбытия в Испанию, где ему расчищают теплое местечко на троне.
– Что же нам делать? – в растерянности проговорила девушка, глядя на Эрика расширенными от потрясения глазами, в которых застыло непередаваемое выражение ужаса и надежды, как будто она ждала, что он, как фокусник, морочит ее только затем, чтобы потом ловким движением руки вытащить из рукава припрятанную карту, и все уже окажется гораздо более простым и совсем нестрашным. Она не учла только, что Эрик не больше, чем она, знал, что им делать. Более того, ничего делать он и не собирался. А если и собирался, то только вот что…
– Лучше всего – покинуть Париж, а лучше Францию вообще, - сказал он спокойно, будто предлагал прогуляться в Булонский лес. – Пусть воюют. Пусть делают, что хотят, лично мне абсолютно безразлично, кто будет натирать мозоли на филейных частях, восседая на троне. Наш император мне не сват и не брат, а оказаться между ним и Бисмарком мне никак не интересно. В Париже точно оставаться незачем.
– А люди? – воскликнула она.
– Какие еще люди?
– Обыкновенные, простые, ни в чем не повинные люди! Они будут гибнуть ни за что, а ты предлагаешь тихонько улизнуть отсюда, как ребенок, разбивший банку с вареньем, прячется от родительского гнева?
– Ради Бога. Шарлиз. Неужели ты так наивна, что думаешь, что существует способ вмешаться в ход событий? Их можно разве что ускорить или отдалить. Например, можно отнести письма в «Паризьен», и война будет объявлена оскорбленным Наполеоном буквально завтра. Возможно, это было бы к лучшему, потому что в планы противной стороны это не входит. Иначе бы эти письма никто не искал, потому что на их появление они ответили бы первым залпом из пушек, вот и все. Раз они имеют какую-то ценность, значит, пока кто-то вовсе не хочет, чтобы активные приготовления к войне стали достоянием общественности. Да и имена таких исключительно порядочных людей, как барон, тоже стали бы всем известны, так что им пришлось бы спешно раствориться в воздухе. Возможно, так мы и поступим, отправим их в газету, но только когда сами будем далеко.
– Я не могу так поступить… - дрожащим от волнения голосом сказала Шарлиз, чье растерянность деловитое спокойствие Эрика только усугубило. Он так говорил, как будто об обыденных вещах, как будто все это ничего не значило, и никак его не касалось. А она не могла… не могла просто бежать без оглядки, бросить все на произвол судьбы… а что все? Дома у нее больше не было. Ее единственная сестра покоилась в могиле. Все, что осталось от нее, ее ребенок, находился рядом с ней, и она могла взять его с собой куда угодно. Почему нет? Из патриотизма? Упрямства? Страха перед будущим? – Я не могу… – прошептала она.
– Почему? – резко спросил у нее Эрик, и в его глазах вспыхнули недобрые огни. – Наполеон тебе родной дядюшка? Тебе не все равно – он или другой?
– То, что ты говоришь, звучит, как предательство. Все равно что бросить в беде друга. Это ведь моя страна.
– Будешь любить ее на расстоянии. Что ты ей должна? Она одарила тебя богатствами, почетом, отеческой заботой? Здесь прольется кровь, и не чья-нибудь отвлеченная кровь. Ты будешь день за днем терять людей, с которыми разговаривала только вчера. И возможно, в конце концов тебя саму настигнет чей-то случайный выстрел. Ради чего? Ты и так сделала больше, чем могла. Заставила понервничать людей, которые сидят так высоко, что ты для них мельче песчинки. Можешь считать, что помогла родине деморализовать врага. А теперь самое время убираться отсюда.
– Из Франции?
– Хотя бы куда-нибудь в мирную провинцию, подальше с дороги, чтобы не наступили невзначай. Ты такая маленькая пешка, Шарлиз, что тебя даже не заметят, когда раздавят сапогом.
– И ты не считаешь унизительным это… бегство? Мужчина ведь… должен защищать свою страну. Разве не так? – проговорила она, но ее уверенность в своей правоте неуклонно таяла. Разъяренные псы грызлись за кость. Не разумнее ли маленькой кошечке вскарабкаться на самое высокое дерево и там переждать, пока сильные раздирают друг друга клыками? Но только она-то все-таки человек… Эрик порывисто встал, прошелся на комнате, и она заметила, что он вовсе не так спокоен, как ему хотелось казаться. Еще как нервничал, только из-за чего? Она не была уверена, что знает правильный ответ. Но уж точно его не мучили сомнения высокоморального и патриотического толка, судя по тем словам, который вырывались у него, злым, отрывистым словам, полным презрения к тому миру, частью которого он никогда не был, а теперь наверное – никогда уже не будет. Бено закрыл за ним последнюю дверь. Если он сумеет открыть ее, это будет поистине чудо.
– Не смеши. Я ни этой стране, ни любой другой не должен ничего. У меня есть собственные планы, как провести остаток жизни, и дарить его ни Наполеону, ни кому другому я не намерен. Неужели я должен принести себя в жертву, чтобы человек, которого я не знаю и который мне глубоко безразличен, уселся на испанский престол? Да хоть мавра чернолицего пусть посадят на трон, что мне с того.
Он в раздражении сгреб со стола свои черновые записи, оставив только оригиналы, швырнул лишние бумаги на жаровню и чиркнул спичкой. Они занялись легко и за какую-то минуту съежились и почернели. Шарлиз не знала, что сказать. Ни правды, ни справедливости, как выяснилось, не существовало. То, что где-то в мире существует нечто абсолютное, какая-то непререкаемая истина, оказалось пустой легендой, сказкой о Граале. Она грустно смотрела в лицо Эрика, полускрытое маской, но все равно заметно искаженное холодной яростью человека, которого заставляют сражаться с тем, что заведомо сильнее него.
– Если я скажу, что считаю своим долгом отнести письма в полицию прямо сейчас, чем бы это для меня не кончилось? – наконец медленно проговорила Шарлиз и испытующе глянула на мужчину, который кочергой разгребал пепел, проверяя, не уцелел ли хоть один клочок. Он пожал плечами, не глядя на нее. Она настаивала. – Что ты стал бы делать?
– Ничего. Значит, так тому и быть. Если ты думаешь, что тебе позволят это сделать, попытайся. Я же обещаю достойно похоронить то, что от тебя останется. Если останется.
– Вдруг бы мне повезло?
– Непременно повезет. Это будет весьма героическая гибель. Ты останешься в памяти потомков в одном ряду со знаменитой Жанной д'Арк, - заметил он, скривив рот в издевательской усмешке. Нет уж, она не собиралась кончать жизнь самоубийством, напрасно он так подумал. И вообще спрашивала не потому, что в ней пробудилась тяга к геройству, просто хотелось бы знать, до какой степени ей стоит на него рассчитывать. Станет ли он мириться с тем, что у нее могут быть собственные взгляды на то, что для нее лучше? А может быть, просто однажды он решит, что собрался с духом и может начинать строить свою жизнь заново, без чьей-либо помощи? Что ж, пока этот момент не наступил. Пока он открыто рассчитывает, что куда бы она ни направилась, ей понадобится чья-то помощь. Что правда. Особенно, если Франция действительно погрузится в хаос войны.
– Я согласна.
– С чем? – удивился он, ожидавший долгого и упорного ломания копий.
– Уехать. А письма отправим почтой в газету, только не в «Паризьен», иначе их наверняка перехватят. В газетку помельче, а уж они разберутся, что с новостями делать.
– Это разумно, - признал Эрик, подумав. – Не стоит связываться с «Паризьен».
– Только пусть Франц придет в себя, мы не может оставить его в таком состоянии.
– Каждый день на счету, но столько их уже потеряно понапрасну, что еще день или два вряд ли что изменят, - с неожиданным миролюбием отозвался Эрик. Видимо, он уже не ждал получить принципиальное согласие на свой план, так что в мелочах готов был поступиться. А может ему самому требовалось время. Кто знает, что он сам оставлял в Париже, ведь такого не бывает, чтобы человека совсем ничего не привязывало к месту, где прошла вся его сознательная жизнь.
–
Белокурая девушка с белым, как мел, но все равно прехорошеньким личиком сердечком неподвижно лежала на кровати и губы ее заметно подрагивали, будто она близка была к тому, чтобы расплакаться навзрыд.
– Я принесла вам поесть, - сказала Шарлиз, пытаясь говорить помягче. Кажется, раньше она так же старательно ласково говорила с Мари. Как с малым ребенком, который чуть что – ударится в слезы, которые час потом не унять. Девушка подняла на нее родниковой голубизны глаза.
– Мадемуазель Шарлиз, прошу вас… пожалуйста… помогите мне.
Чистый, совсем еще юный голос. Но в глазах ее недетская глубина и неприкрытый страх, эта девочка тоже видела тьму вблизи. И за ее невинной полудетской внешностью скрыта рано повзрослевшая, хотя и испуганная женщина. Шарлиз осторожно присела на край постели, следя, чтобы не потревожить ненароком туго забинтованное место перелома. Девушка покусывала губы в мучительном колебании и, видимо, до смерти боялась довериться ей. Шарлиз осторожно подтолкнула ее говорить дальше:
– Не беспокойтесь, мадемуазель, все, что будет в моих силах, я сделаю… Поскольку месье Дантс мой хороший друг, мой долг позаботиться о вас вместо него.
– А кто это, месье Дантс? – тревожно спросила та, замирая, как кролик перед удавом. Ее глаза впились в лицо Шарлиз, ища в нем ответ, как будто он значил для нее много, очень много. Ее жизнь.
Шарлиз удивленно поглядела на юную блондинку. Но та как будто пребывала в здравом уме и имя Дантса ей и правда ни о чем не говорило. И ответа она ждала, как помилования. Помедлив, Шарлиз стала объяснять:
– Врач, в чьем доме мы сейчас и находимся. Его зовут Франц Дантс. Я на правах гостьи. Вы – насколько я могу судить – на правах пациентки. Разве не он привез вас сюда?
– Я не помню. Должно быть… я была не в себе.
– С вами произошел несчастный случай?
– Кажется… кажется, да, - девушка смущенно отвела глаза, и Шарлиз поняла, что она не настроена обсуждать в подробностях, что с ней стряслось. Так что лучше вернуться к первоначальной теме.
– Так о чем же вы хотели меня просить?
Девушка тревожно глянула на дверь, будто беспокоясь, что ее признание подслушает посторонний. Колеблясь, посмотрела на Шарлиз, и снова закусила губу, будто не зная, на что решиться. Наконец, неуверенно произнесла:
– А вы… ему кто? Вы его жена?
– Месье Дантса? – переспросила Шарлиз удивленно. Ведь только что как будто четко сказала ей – гостья. Или девушка тут… кхм, кто ж ее знает, вдруг не только на правах пациентки? Молодая, хорошенькая, может быть, имела виды на симпатичного благовоспитанного доктора, а тут на тебе – явилась какая-то рыжая особа и ведет себя по-хозяйски. Но блондинка покачала головой и, хоть это и невозможно, - кажется, побледнела еще больше.
– Нет. Не месье Дантса. Его. – Короткое слово прозвучало тяжело и веско и упало между ними неподъемным камнем, медленно покатившимся в пропасть. Разве только глухое эхо не отозвалось из бездны при падении. Его… его…
Выбор был невелик. Если отбросить Дантса и двухмесячного ребенка мужеского полу…
– Эрика? – Шарлиз недоуменно приподняла брови, уставившись на девушку, которая кажется сама испугалась того, что только что сказала.
– Я не знаю, как его зовут, - прошептала она. – Но это… ужасный человек.
Шарлиз усмехнулась. Исчерпывающее определение, пожалуй, и отметающее последние сомнения.
– Тогда вы действительно имеете в виду Эрика, - заметила она. – Он успел вас напугать? Не обращайте внимания, ничего он вам не сделает.
– Вы не знаете, на что он способен, - сдавленно прошептала Мэг.
«Это я-то не знаю?.. Хотела бы я не знать.»
– Успокойтесь, мадемуазель, - мягко произнесла Шарлиз, осторожно взяв девушку за тонкую ладошку и накрыв своей. – Вам ничего тут не угрожает, поверьте мне. Вас никто не обидит. Вы знали его раньше?
Мэг колебалась. Эта молодая женщина с убаюкивающим ласковым голосом, внушающим доверие, не передаст ли она Призраку каждое ее слово, и не придется ли ей сполна ответить, если она нарушит его приказ? Между тем, рыжеволосая девушка улыбнулась почти задорно и сказала ей:
– Я и так вижу, что знали, можете не думать так мучительно над уклончивым ответом. Не бойтесь меня, пожалуйста. Догадываюсь, что вы имеете какое-то отношение к оперному театру. Я угадала?
Вот так просто... Мэг потрясенно отрыла рот. Слишком много тайн понастроено на пустом месте. Секреты Полишинеля…
– Я балерина, - ответила она нерешительно и глянула на Шарлиз с затаенным невысказанным вопросом – что та еще знает? Шарлиз обнадеживающе улыбнулась.
– Ну тогда видимо вы до смерти запуганы вашим Призраком. Успокойтесь. Вы не в Опере, и тут вы в безопасности…. насколько это вообще в наше время возможно. Как вас зовут?
– Мэг… - тихонько ответила младшая девушка и снова глянула с опаской на дверь.
– Мэг, ради Бога, перестаньте смотреть на меня, как будто у меня за спиной черные крылья. Я уже поняла, что вы узнали в Эрике вашего ужасного Призрака. Оставьте его в покое, да и все. Что он вам наговорил?
– Чтобы я никому не смела рассказывать, кто он…
– О, ну это знакомая песня, - Шарлиз с облегчением махнула рукой и легковесно улыбнулась. Даже от сердца у нее немного отлегло, когда хоть что-то стало понятно и оказалось вопросом пустяковым и не стоящим внимания. Просто одна маленькая балерина встретилась со своим старым кошмаром, и заодно боится всего, что этот кошмар окружает, включая и саму Шарлиз. Она объяснила, не без лукавства посмеиваясь, словно наличие мелких собственных секретов забавляло ее. – Эрик трясется над своими тайнами, как скупец над сокровищами, как будто бы его история не попала во все газеты, где ее может прочесть любой желающий, а уж перепутать его с кем-то – видит Бог, трудно. А мне уже и самой интересно, расскажет он когда-нибудь сам или нет.
Мэг смотрела на нее каким-то странным и тяжелым взглядом, и Шарлиз поняла, что вовсе не успокоила ее. Может быть, немного развеяла ее страх, но оставалось ее что-то темное и тяжелое, как комок мокрой глины. Ненависть на дне чистых, ясных, как колодезная вода, светло-голубых глаз. Здесь было нечто большее, чем просто ужас перед всесильным и жестоким существом, державшим весь театр в ежовых рукавицах и заставлявшим каждого непререкаемо следовать железной воле негласного хозяина. Здесь было что-то личное. И неспроста она хотела знать, кем приходится ему Шарлиз. Потому что друг Эрика – ее враг. Враг Эрика – ее друг. Кажется, так. Иначе не читала бы она сейчас такое отвращение в ясных голубых озерцах.
– Кто он вам? – снова спросила Мэг, на этот раз уже не столь неуверенным и дрожащим голосом. Скорее, потребовала ответа и даже приподнялась на подушках в ожидании.
Искушение солгать было сильным. Просто чтобы взглянуть, как вытянется хорошенькое сердцевидное личико и поблекнет в глазах небесная лазурь. Но потом очнется Франц и поди потом докажи, кому какую долю правды она выдала, да и зачем.
– Дальняя родня, почти кузен, - сдержанно повторила она привычную отговорку.
– А. Тогда понятно… - протянула Мэг с какой-то неприятной интонацией, которая не понравилась Шарлиз.
– Что именно? – бросила она с непривычной для нее резкостью.
– Понятно, почему вы его защищаете, - голубые глаза не скрывали осуждения, словно Шарлиз у нее на глазах пыталась подкупить правосудие и помешать ему восторжествовать. – Он не знает жалости. Не знает удержу ни в жестокости, ни в коварстве, и растопчет кого угодно, всякого, кто станет у него на пути. Однажды, быть может, это будете вы, хотя вам и кажется сейчас, что вас-то он не тронет. Кристине тоже так казалось. Пока он силой не утащил ее в свое логово.
– И что, растерзанный труп Кристины давно склевали вороны? – вскипела Шарлиз. Мэг воззрилась на нее в недоумении и умолкла. Кто такая Кристина, догадается и трехлетний ребенок. Та самая газель, у которой глаза с поволокой и длинные локоны. Хрупкая Корделия. Корделию звали Кристиной. Красивое имя. Красивая, должно быть, девушка. Увидев, что заставила Мэг испуганно застыть, Шарлиз сбавила тон. – Что с ней сталось, с вашей Кристиной, она жива, здорова?
– Да… Но что было бы с ней, если бы ее жених не бросился вслед за ней? – и Мэг посмотрела на Шарлиз так, словно большая половина вины за переживания подруги лежала на ней, даже глаза ее гневно потемнели, став почти синими. Шарлиз могла бы возразить, что история сослагательного наклонения не терпит, но не стала, какой в этом смысл. Мэг, надо полагать, защищает подругу. Кого защищает она? Преступника, которого разыскивает полиция? Отлично, мадемуазель Оллис, отлично, продолжай в том же духе, ты далеко пойдешь…
– Что было бы? Может, в мире стало бы на одного счастливого человека больше? – печально переспросила она у Мэг, вспомнив бездонные глазищи девушки на портрете. Такую бархатную бездну рисуют тем, кого безумно любят, и в чьих глазах таится и рай и ад, и смертный приговор, если «нет», и вечное благословение, если «да».
– А как же Кристина? – возмутилась Мэг. – Ее счастье, что же, разменная монета? Почему она должна была пожертвовать всем ради чудовища, которое только и может, что убивать, унижать, крушить чужие жизни?
Да, это правда, наверное… Как же Кристина. А как же Эрик? Бедное чудовище. Ночным кошмарам негоже проливать собственные слезы.
– Я бы тоже озверела, если б от меня все шарахались, как от чумной, - сказала она.
Мэг сверкнула глазами, не была бы прикована к постели, наверное, подскочила бы как ужаленная. Очевидно, ей было, что сказать, и сказать громко. Перечислить все причиненные им беды. Все совершенные злодейства, и не забыть расписать их ярчайшими красками. Если бы только не боялась, что он услышит. И за что же ты его так ненавидишь, маленькая балерина? И почему так беспокойно бегают твои глаза, словно ты сказала далеко не всю правду? Каждому по своей маленькой тайне? О, эти вопросы еще будут заданы, не сомневайся.
– Вы хотели просить меня о чем-то? – сухо спросила Шарлиз, поднимаясь на ноги.
– Да… Только обещайте, что не скажете ему!
О боже. Сколько патетики. Шарлиз невольно поморщилась.
– Не скажу, - пообещала она.
Наверное… а там кто знает. Честность, кажется, нынче не в цене.
– Мне нужно отнести записку, домой, - Мэг вновь вернулась к проникновенному жалобному тону, только он уже не трогал Шарлиз, как поначалу. Не было тут хрупкой пугливой девочки. Была женщина, в чьей душе ослепительными языками взметались всполохи внутреннего огня. Но она еще не отвыкла быть кроткой трогательной малышкой, - удобная маска, за которой не видно ее самой, маска не хуже Эриковой. Даже лучше, не каждый ее заметит. И что в ее просьбе такого таинственного? Ах, ну да, какая же она недогадливая. Чудовище выяснит, где она теперь живет и делать ему больше нечего, кроме как однажды в беззвездную полночь явиться под ее окно и завыть ужасным голосом, а потом… ну потом, наверное, загрызть ее, как положено приличному оборотню. Исключительно в порядке личной мести.
– Право не уверена, что смогу вам помочь, - задумчиво произнесла Шарлиз. – Послать-то мне некого. Франц болен. Чудовище – смею думать – бегать по поручениям не согласится, - шпилька все равно вырвалась, помимо ее воли. Язык действовал шустрее, чем она успевала его прикусывать, и как обычно норовил сболтнуть лишнее. Мэг поникла
– Моя мама наверное с ума сходит. Она не знает, где я… думает, со мной стряслось что-то ужасное.
Маме Шарлиз посочувствовала. Когда жива была ее мама, Эстер, то тоже не находила себе места, если дочурка умудрялась дотемна заболтаться с подружкой. Теперь ее мама умерла, и некому о ней беспокоиться. А подружки детских игр сами собой куда-то рассосались, когда оказалось, что у Шарлиз нет никого и ничего, кроме слабоумной сестры, за которой нужен присмотр и уход. И еще ей всегда нужны деньги, и она не особенно настроена тратить их на пирожные, шелковые ленты и бродячих артистов.
– Я постараюсь послать кого-нибудь, может удастся отловить какого-нибудь соседского мальчишку. Пишите записку, а я уж сделаю, что смогу, - со вздохом сказала она Мэг. – Я принесу перо и бумагу.
Письменные принадлежности пришлось отобрать у Эрика, все равно он с тоскливым видом сидел над пустым листом и грыз кончик пера, который выглядел уже весьма обтрепано, как нечесаный лошадиный хвост. Кажется, музам сегодня было с ним не по пути, но он не сдавался и пытался приманить их обратно, затаившись, как охотник около расставленных силков. Ей достался подозрительный взгляд.
– Что вы там так долго обсуждали с этой… мадемуазель?
Секреты, которые вовсе и не секреты… И тебя, но лучше тебе этого не знать.
– Кавалеров, - проворчала Шарлиз, потянув у него чистый лист и изрядно покусанное перо. Мстительная блондиночка должна гордиться, не каждому выпадает честь пользоваться пером, которое обгрыз в задумчивости сам Призрак Оперы. – Ее, кстати, зовут Мэг, - решила она облегчить общение, раз уж Эрик претендовал, что незнаком с ней. – Она хочет написать записку.
Эрик вздрогнул.
– Маме, - добавила она, увидев, как он тревожно поглядывает в сторону двери, за которой разместилась импровизированная палата пострадавшей девушки, видимо, прикидывая, можно ли ей позволять сношение с внешним миром, – всего лишь маме, которая ее наверняка потеряла и считает похищенной разбойниками. Обещаю, что не стану отправлять ее письмо, пока оно не получит высочайшее одобрение цензуры.
Через пять минут Шарлиз вынесла из комнатки Мэг записку, помахивая ею, чтобы поскорее высохли чернила. Ничего такого, что стоило бы скрывать, там не было.
«Дорогая мама! Со мной все в порядке, прошу, не беспокойся, через несколько дней я буду дома. Немного приболела, но меня приютили добрые люди. Целую, твоя Мэг.»
Да, прочитала чужое письмо, и что? Не до церемоний. Шарлиз покрутила записку, но так и не обнаружив никакой крамолы, сложила.
И насколько она знает, что такое родители, мать девушки через два часа, не позже, будет здесь.
Между тем как только ее здесь сейчас и не хватало. А уж Эрик как обрадуется еще одной гостье, и говорить нечего.