31. Глава 31.
– Милая…
Она порывисто кинулась ему на шею.
– Рауль, я так ждала!
– Любовь моя… – Его руки сжали тонкую девичью талию, нежно пробежали вверх по спине, зарылись в волосы, любовно пропуская пышные локоны сквозь пальцы и осторожно отодвигая их назад, чтобы открыть взгляду ее гибкую лебединую шею, тонкие плечи, трогательные ямочки у ключиц, придававшие ей особенную полудетскую хрупкость и чистоту. Вдоволь налюбовавшись ею, Рауль склонился к ее губам, и она пылко потянулась навстречу. Быстрее даже, чем он. Еще кто кого поцеловал… Рауля всегда восхищала застенчивая чувственность, которая отличала его невесту. Может быть, она не была аристократкой, способной составить завидную партию, но какая из утонченных юных прелестниц, которых он встречал на балах и приемах и которые старались на людях иметь вид поэтический и неприступный, какая из них могла сравниться с его Кристиной по красоте, искренности, пылкости? Она была сама естественность. Дивно прекрасная и такая любящая, что иногда страшно – что, если ее любовь с годами померкнет?
– Немного прогуляемся, милая? Одевай накидку и шляпку, я обожду, - пока она с улыбкой прихорашивалась, розовея под восхищенным взглядом Рауля, в комнату несколько раз с любопытством заглядывала мадам Валериус, для которой визиты жениха юной постоялицы составляли ежедневное развлечение лучше вечерней газеты. Оба были так молоды и красивы, что наблюдать за ними было сплошное удовольствие, просто глаза радовались, такая это была чудесная пара. – Мои друзья заказали на завтрашний вечер ложу в театре, я обещал, что мы будем. Ты ведь пойдешь, Кристина?
Руки, поправлявшие сбившуюся ленту на шляпке, застыли. Рауль поспешно добавил, заметив, что невеста отнюдь не пришла в восторг:
– Музыки будет ровно столько, чтобы заполнить перерыв между актами. Нас пригласили в «Комеди Франсез». Это драматический театр, - сказал он, будто оправдываясь.
– Я знаю, - проговорила Кристина, медленно опуская руки. Развязавшаяся лента соскользнула ей на плечо, но она равнодушно откинула ее назад, больше не пытаясь завязать ее изящным бантом, и голубые незабудки на тулье уныло повесили головы без поддержки. – Но… Право, я кажется никогда не была в театре в качестве зрительницы.
– Если ты не хочешь, Кристина, только скажи. И я принесу извинения за нас обоих, скажу, что в этот раз не получается.
– Нет, не нужно, Рауль. Что мы будем смотреть?
Она изменилась, его Кристина. И научилась дерзко смотреть в лицо своему страху и не отступать, а идти вперед, всегда только вперед. Хотя слово «театр» все еще означало для нее то же, что «кошмар». Рауль пожалел, что принял приглашение. Ему показалось, что между «Опера Популер» и «Комеди Франсез» такая же разница, как между ярмарочным балаганом и траурной мессой. Нечто совершенно разное, практически вовсе не имеющее друг с другом точек соприкосновения. Но, кажется, Кристину все равно бросило в дрожь. И она беспокойно глянула на стену, где как-то странно выделялся более светлый участок. Какой же он рассеянный! Здесь же раньше зеркало висело.
– Кристина?
Она увидела, на что он смотрит, и виновато вздохнула, опуская глаза.
– Оно криво висело. Я хотела поправить и уронила. Теперь вот… все жду, чем это для меня обернется. Веду себя, словно суеверная дикарка, мне даже стыдно.
Рауль смеясь обнял ее. Она так трогательно себя отчитала, что ему хотелось немедленно переубедить ее, уверить, что она самая умненькая и храбрая девушка во всем Париже, и он готов вызвать на дуэль всякого, кто посмеет с ним не согласиться.
– Мы идем на «Ифигению в Авлиде», - сказал он, вспомнив, что так и не ответил на ее вопрос. – Это ведь лучше, чем всякая современная ерунда, правда?
– Конечно, милый, - проговорила она нежно, но взгляд ее снова метнулся к терзающей пустоте на стене. Жди беды… жди беды…
И как она не напоминала себе, что уже взрослая женщина, невеста, которая не должна, как маленькая девочка, пугаться собственной тени, все равно на дне сердца нет-нет, а позвякивал тревожный колокольчик. Дзинь-донн… жди беды, Кристина Дайе.
Ангела музыки никогда не существовало. Призрак искупил вину собственной кровью. Чьи же глаза тогда взглянули на нее с той стороны? И ей не показалось, она уверена. Она пока еще не сошла с ума.
–
Вот так же, наверное, ощущают мир глухие. Четко, ясно видеть перед глазами картинку, но не слышать ни одного звука. Ни единого. Образы двигались, как актеры пантомимы. Взмахи рук, гримасы, жесты, нахмуренные брови, шевелящиеся губы… они наверное слышали друг друга. Наверное, даже пели дуэтом, следуя друг за другом в стройной очередности, и за журчащим потоком их голосов устремлялся хор, то затихая, чтобы дать им зазвучать в полную силу, то подавляя, чтобы напомнить, что они всего лишь два голоса из многих, и что их воля к жизни имеет ничуть не больше значения, чем воля любого, чей голос сплетался сейчас с их в единую мелодию, которую нельзя разобрать на отдельные звуки и ноты.
Только он ничего этого не слышал. И это было по-настоящему страшно. Страшнее всех ночных кошмаров, которые могли подкрасться в темноте и на время овладеть его душой. Кошмары, как приходили, так и уходили, поджав хвост, изгнанные светом и солнечными лучами, беспощадно выжигавшими тьму. Но тишина оставалась. За окном шумно галдели птичьи голоса, проезжали экипажи, долетали до него голоса разносчиков, нахваливавших свой нехитрый товар. Но задиристое чирикание воробья не превращалось в голове в пронзительный вскрик скрипки, и следующее за ним быстрое стаккато из таких же отрывистых, как воробьиные рулады, звуков. Тот, кто ничего не умел и не желал слышать - для него в его нотах не звучало ничего, кроме режущего слух диссонанса. Они просто ничего не понимали. Этот диссонанс и был сама жизнь. Неправильная, несправедливая, подчиняющаяся своей собственной гармонии, где между уродливым и прекрасным, раздражающим и совершенным не было никаких границ. Но сейчас ничего этого не было. Воробьи это были только воробьи, и скрипка не подхватила их щебет. И не превратились в негромкое пение массовки голоса случайных людей, чья линия жизни как раз сейчас случайно пересекалась с его. Где-то прошел стекольщик, громко предлагая свои услуги, звонко смеялись чьи-то дети, кучер, проезжая, прикрикнул на лошадь, где-то кололи дрова, а сварливый женский голос выговаривал кому-то за какие-то пропавшие вещи… Они не должны были оставаться сами собой. Раньше они так легко сливались в его голове в ноты, которые без всяких усилий ложились на бумагу, и ниоткуда, из обыденных вещей рождалась красота. Музыка была во всем, и даже в однообразной капели над подземным озером, и в царапающих по каменным переходам коготках крысиных лапок, и в каждом шорохе, и в плеске воды. Если небеса наказали его, лишив его дара слышать… если у него решили отнять его мир, его последнее прибежище… Должен же быть предел жестокости? Разве он и без того мало наказан?
Это неправда, нет, это просто усталость. Просто ночь, проведенная за трудоемкой утомительной работой, вымотала его, а тревожные вести выбили из колеи. Нужно просто немного отдохнуть, и все станет на свои места. Только раньше… раньше у себя в подземелье он отчего-то мог не спать несколько суток подряд, если его захватывало вдохновение, и никакая усталость не становилась между ним и его музыкой. А теперь даже музыка решила отвернуться от него, как будто он чем-то предал или обидел ее. За что? Разве он не молился на нее, разве не преклонялся, как перед святой?
– Мне так страшно, - тихо пожаловался он ребенку, который все равно не мог его понимать и увлеченно сосал палец. Пришлось взять на руки, а палец отнять, хотя он и не помнил точно, отчего этого нельзя. Эрик прикрыл глаза и немного успокоился. Он не имел права впадать в отчаяние. Все еще обойдется, обязательно обойдется… пожалуйста. Что бы ни уготовило для него будущее... Пожалуйста, не тишина.
Но даже если… если и так… Он с гневом открыл глаза и возвел их к небесам, туда, где жил некто мелочный и жестокий, кому нравилось раздирать на части его душу, словно она была сотами, в недрах которых таился сладкий мед, который иначе было не достать.
«Я выстою! - его безмолвный крик устремился ввысь, разорвал небо и достиг, должен был достигнуть ушей Всевышнего, иначе просто не могло быть, потому что сила и ярость, вложенные в него, были безмерны. – Ты все равно меня не сломаешь, все равно! Если ты отнимешь у меня способность писать свою музыку, я стану играть чужую, и помешать ты мне сможешь, только если лишишь меня рук. Лиши меня зрения, и я стану играть на ощупь. Лиши слуха, и я буду доверять дрожи клавиш, как Бетховен. Ты дал мне жизнь, о которой я не просил, терпи меня теперь на этой земле!»
И тишина в ответ. Что же он с собой сделал? Слабая усмешка тронула его губы, просто чтобы доказать небесам – или себе? – что он еще не на коленях. Или все-таки на коленях? Пусть. Но они – там, наверху – больше не увидят слез и не услышат мольбы.
Он встрепенулся, только когда постучали в дверь. Кто-то пришел… кто? Не было такого человека, которого он был бы рад сейчас видеть. Шарлиз выглянула из спальни Дантса и бросила на спинку стула полотенце.
– Наверное, мальчишка вернулся с запиской для Мэг, - предположила она и пошла открывать. Это было рискованно, рискованно посылать какого-то чужого мальчишку в дом Жири, рискованно позволять это безумие, и вместо того, чтобы прятаться, напротив, приоткрывать двери во внешний мир. Голос был женский… не мальчишка это вовсе. Эрик осторожно положил Жеана и двинулся на звук разговора с предчувствием какой-то очередной каверзы от судьбы. Столкнулся он с ехидно улыбающейся Шарлиз, которая как раз шла его позвать.
– Это твоя гостья, Эрик, предоставляю ее тебе. Мне с ней недосуг нянчиться.
Он изумленно уставился на Анну де Морано, которая в картинной позе стояла на пороге, явно ожидая, что ею будут любоваться. Приторный запах ее духов сразу вполз в комнату, навязчивый, как лондонский туман. Мушка в виде паучка украшала ее глубокое декольте, притягивая взгляд к округлостям белоснежной груди, выступающей из плотного атласного корсажа. Она и правда была хороша, - яркая, черноглазая, изящная, если бы не стервозность, которая просматривалась в каждом ее жесте и взгляде. Впрочем, и та дело вкуса. Некоторым – даже нравится, как немного кайенского перца в пресном блюде.
– Я могу войти? – бесцеремонно осведомилась она.
– Нет, - честно ответил Эрик, даже не надеясь, что она обиженно разрыдается и убежит. Анна действительно восхищенно улыбнулась, словно его нелюбезность только вызвала у нее прилив уважения.
– И вы не поинтересуетесь моим самочувствием? – спросила она с наглостью, которую многие ее поклонники, должно быть, находили очаровательной. Впрочем, Эрик в их число не входил. Ему хватало и других острых ощущений в своей жизни, чтобы еще искать их в тех, кому сама природа предназначила быть нежными и женственными.
– Вижу, что вы пришли на своих ногах, - заметил он. – К чему же были бы мои расспросы?
– Может быть, вы меня все-таки впустите? – она нетерпеливо вздернула породистую чернокудрую голову – точь-в-точь закусившая удила кобыла, и переступила с ноги на ногу. Кажется, ее так и подмывало оттолкнуть Эрика локтем и зайти наконец. – Я бы хотела поговорить, и без свидетелей.
Он с трудом сохранил ледяное выражение лица, ища разгадку, что это может означать. Неужели еще одна станет размахивать тут его «портретом», угрожая позвать жандармов? Или может быть, они уже ждут сигнала где-нибудь за углом? Могла догадаться. Они ведь предупреждали, что он может носить маску. Она вполне могла догадаться, если увидела где-то тот грязный наклеп, будто он свернул шею какому-то чертовому жандарму, которого он в глаза не видел. Его маска плюс его образ жизни – и легко может закрасться подозрение, что с ним не все так просто. И Эрик посторонился, чтобы она могла войти. Выпустит он ее после или нет, но оставаться в неведении было бы глупо и опасно. Ладно бы они арестовали его за Пьянджи… или за Бено. Это хотя бы было бы справедливо… отчасти. Впрочем, и старика наверняка уже тоже обнаружили. И пополнили список его злодеяний. Теперь ему можно все… отправить на казнь они его все равно смогут всего лишь один раз. С людьми ему больше не о чем спорить. А с небесами?
– Откуда вы узнали, где я? – спросил он глухо, пропуская ее в свой тесный чуланчик, который она оглядела с веселым недоумением.
– Ах, да откуда же мне было знать! – протянула она с хитрой улыбочкой, смахнув со стула его плащ, словно это была ненужная тряпка, и удобно располагаясь у окна. – Месье доктор оказался столь дурно воспитан – ну да последнее время мне везет на плохо воспитанных мужчин! – что отказался везти меня домой, пока не доставит к себе и не уложит в мягкую постельку барышню, которую подобрал где-то на улице. Ну просто как щенка, надо же! Подобрать раненую девицу брачного возраста на дороге! Бывают же чудеса. Право, нужно взять на заметку, ей-богу. Можете вообразить, и мне – это при моем-то положении в обществе и связях – пришлось сидеть в прихожей, как какой-нибудь благонравной скромнице-пансионерке, пока доктор вправит перелом этой девице, хотя я уверена, что никакого перелома у нее не было, какой-нибудь мелкий ушиб да пара синяков, но возился он с ней целый час просто лишь бы меня позлить.
Анна тараторила, Эрик молча слушал, даже не пытаясь вставить хоть слово. Наконец она остановилась передохнуть и призывно взмахнула ресницами, искоса поглядывая на его лицо. Кажется, ее ничуть не расхолодил ни тот прием, который он оказал ей в особняке Прево, ни то, что он угрожал выкинуть ее вон чуть ли не за шкирку, как паршивого котенка. Наоборот, в ее глазах пылал азарт записного картежника, который уже проиграл свое состояние, но припомнил, что в карманах у него еще есть мелочь, которую можно поставить на кон.
– А сегодня я подумала – не навестить ли мне ту бедняжку, которой мы с месье доктором так самоотверженно спасли жизнь. Я за нее ужасно переживала, хотя она должно быть и обычная бродяжка. Разве дама может попасть под экипаж, как какая-нибудь курица? И надо же – я столкнулась с вашей кухаркой. Как там ее? Мари! Ах, естественно, я обрадовалась, и мне сразу же захотелось перекинуться с вами парой словечек. Разве мы с вами не старые друзья?
– У вас своеобразные понятия о дружбе.
– У меня своеобразные понятия обо всем, - заметила она, склонив голову набок. В ее устах это звучало двусмысленностью, которую уловил даже Эрик, уж на что он был не привычен ни к флирту, ни к светской болтовне. Анна обождала немного, не поддержит ли он ее игру. Однако он молча стоял, пытаясь понять, куда она на самом деле клонит и когда заговорит о деле. – А вы, я вижу, помирились с месье доктором, раз решили погостить у него?
– Помирились, - коротко подтвердил Эрик. Анна вздохнула и в задумчивости потерла пальцем кончик носа, но антрацитовые бусины ее глаз все так же многозначительно проблескивали сквозь чащобу длинных загнутых ресниц, ни на мгновение не выпуская его из виду. Даже в маске он чувствовал себя обнаженным перед ней, и желание отвернуться становилось невыносимым. – Я могу узнать, что вам от меня нужно? – не утерпел он.
– О, у меня множество пожеланий. Которые из них вы выполните, вот, что меня интересует.
Игры, игры… Ей нравилось перебрасываться словами, как шарами для крикета.
– Вы отнимаете у меня время, - заметил он, сохраняя непроницаемое выражение.
– Да? Как жаль. А я надеялась, что вы уделите мне немножко… вашего времени.
Она вдруг не торопясь подняла руки к волосам и вытянула из замысловатой прически длинную шпильку с жемчужиной на конце. Затем еще одну. Бросила их на пол, небрежно, словно это был простой стеклярус, потом выпустила длинные волосы из-под тонкой, как паутинка, сетки и позволила им рассыпаться и заструиться по плечам и спине блестящим сумеречным водопадом. Это представление предназначалось ему, понял Эрик. Это его тут то ли дразнили, то ли соблазняли. Весело… Такое не каждый день увидишь. Он отступил назад, нащупывая рукой дверную ручку.
Отсутствием логики он пока не страдал. И на все, что движется, кидаться тоже не собирался. Он ошибся и поддался на ее уловку, вот и все. Анна не читала объявления о награде, и не оно привело ее к нему. Она никак не связывала его с убийством того жандарма и вовсе не думала поймать его в капкан, заставив плясать под ее дудку под угрозой выдачи полиции. Если б она то объявление видела, то не стреляла бы тут глазами, завлекая непокорную добычу в свои сети. Тогда она знала бы, что там, под его маской. Знала бы, как обманчив его внешний вид, как будто принадлежащий обыкновенному человеку. Алое ядовитое насекомое приняло незаметную серую окраску, и глупая птица собиралась проглотить его. Не то, что бы птицу было жаль. Она была глупа и прожорлива. Но и быть тем самым ядовитым насекомым ему было противно.
– Собираетесь сбежать? – поинтересовалась она, подпустив в голос грудные интонации. Может быть, кого-то они и впрямь могли свести с ума, кого-то пресыщенного скучным каждодневным счастьем и ищущего новизны. Если конечно счастье может быть скучным, а ему так не казалось, хотя он и не знал в точности, что это такое. Анна вызывающе смотрела на его движение, весьма напоминающее позорное бегство, по крайней мере рука его легла на ручку двери, готовясь распахнуть ее и разрушить неловкий тет-а-тет. Она тряхнула головой, чтобы световые блики заиграли в черной блестящей копне, и весело рассмеялась, поймав его настороженный взгляд. – Вы меня так боитесь? Почему? Разве я вам не нравлюсь? Я недостаточно красива? Если не хотите снимать вашу маску, не снимайте. Я и так догадываюсь, что у вас там некрасивый шрам или что-то такое. Это даже заводит. Я не стану подглядывать. Ну как? Все еще нет? Или все-таки да?
– Нет, - выговорил он каким-то странным чужим голосом, который сам едва узнал.
Конечно, нет. Так можно было давно. Не показывая лица. Притворяясь эксцентричным, но привлекательным оригиналом, которому просто нравится играть в тайны. Носить маску, как итальянский разбойник. Говорить загадками. Таких, не обремененных моральными принципами дам, ищущих развлечений и удовольствий, можно было и в опере найти сколько угодно. Ему же было нисколько не угодно. Их интерес не имел бы никакого отношения к тому Эрику, которым он был на самом деле. Тот, кого они могли пожелать, никогда не существовал и был плодом его фантазии. А уж если б любопытство или простая неосторожность открыли им его тайну… не счесть было бы воплей и слез. А ему осталось бы умереть от стыда.
Только когда страсть перемолола в нем все страхи, только тогда он решился рискнуть, вдруг все-таки из иллюзий и мечтаний родится нечто большее, вдруг девушка с нежной, тонкой душой увидит что-то важнее красоты за белой прохладной поверхностью разделявшей их преграды. А она молча выслушала его мольбы, и уже на другой день таяла в руках смазливого виконта. Ложь это всегда только ложь. Замок на песке, который смоет первая же волна. Сотню таких бесцеремонных и жаждущих приключений Анн он без сожалений променял бы на одно ласковое прикосновение к его незащищенному лицу. Если невозможно, лучше не надо ничего. Это хотя бы уберегает от разочарований и ложных надежд. Поэтому - нет, конечно же, ответ нет, и всегда будет нет…
– Нет? А если как следует подумать? – переспросила Анна, насмешливо приподнимая брови, словно он выдал какую-то глупость, с которой смешно было даже начинать спорить, и игриво повела плечом, чтобы он получше мог рассмотреть гладкую алебастровую шею и соблазнительную ложбинку между полушариями грудей. Ее палец провел по краешку собственного декольте, и она медленно облизала губы, словно они пересохли от желания.
Пора прекращать эту затянувшуюся игру, подумал он со внезапно вспыхнувшей злостью. Анна была не та женщина, которую он желал бы держать в объятиях, будь она хоть тысячу раз красива. Не его это тип. И даже капризная плоть не возражала, что ее оголенная шея вызывает гораздо больше желания крепко сжать ее обеими руками и под ее сдавленный хрип поинтересоваться, какого черта она среди бела дня ломает эту комедию, чем осыпать ее поцелуями. Мысль о них даже вызывала нечто вроде брезгливости. Может, в нем уже и от мужчины ничего не осталось? Хорош Дон Жуан. Его еще и уговаривать нужно да дольше, чем воспитанницу кармелиток. И все равно. К черту ее!
– Я не собираюсь исполнять ваши прихоти, даже если вам захотелось поразвлечься. Убирайтесь отсюда! - рявкнул он, отбрасывая всякую сдержанность. – Вам тут не дом свиданий. Убирайтесь вон!
– Так прогоните меня, - предложила она, не выказывая видимого страха. Ее зрачки даже расширились в возбуждении, словно трудность охоты разогревала в ней азарт еще сильнее. Она не учла серьезности его намерений. Эрик в два шага оказался около нее и, жестко схватив ее за локоть, поднял на ноги одним рывком.
– Сирены-соблазнительницы из вас не выйдет, мадам. Вы для этого недостаточно щедро одарены природой. Вон!
Следовало хорошенько подтолкнуть ее к двери, но он поддался глупому и ошибочному представлению, что женщина прекрасно понимает, кто из них сильнее и не станет упираться. Но она извернулась и повисла у него на шее, прижимаясь к нему всем телом. Еще и имела нахальство поинтересоваться:
– И чем же природа позабыла меня наградить?
От приторного запаха духов кружилась голова – удивительно, как она ходила целый день, преследуемая этим тошнотворным шлейфом. Или это его просто тошнило от всего, что принадлежало этой особе, которая привыкла получать все, что ни взбрело бы в ее капризную и безмозглую голову? Он силой расцепил ее руки и стряхнул ее с себя. От силы грубого толчка она споткнулась, сделала по инерции несколько шагов назад и прислонилась к стене, тяжело дыша и хищно улыбаясь. Ей нравилось, ей определенно нравилось все, что происходило. Ему – нет. Совсем нет. И тянуло проверить, хорошо ли держится маска. «Нужно тесемки приделать»,- некстати подумалось ему. С такими-то передрягами. Еще свалится в самый неподходящий момент. А ему, кажется, сейчас не стоит щедро показывать свою красоту каждому встречному. Слишком уж она... запоминающаяся.
– Так чего же мне не хватает? – повторила Анна. – И где именно? Здесь? – она накрутила на палец локон и отпустила его, и он черной змеей остался обвивать ее плечо, казалось еще немного – поднимет голову и зашипит, высунув раздвоенный язык. – Или здесь? – ее пальцы бесстыдно обрисовали контур груди. – Может, здесь? – рука опустилась еще ниже, но он не испытал ничего, кроме злости. Может, кому-то и по нраву эти игры. Может, он зря воспринимает их слишком всерьез? Кто б подумал, что он так возненавидит женщину, которая покусится на его невинность? Сцена годится для «Декамерона» и была бы лучшим его украшением. Наверное, когда ему было двадцать, ей бы задуманное удалось. Правда, в двадцать он еще и не научился сходить за человека так удачно, чтобы кто-то обманулся, глядя на него.
– Чтобы сойти за сирену, еще нужен голос, сводящий мужчин с ума! - заявил он с холодной яростью, глядя в ее возбужденно поблескивающие глаза. Не стоило дразнить льва костью из папье-маше… Не стоило играть с тем, кто привык сам устанавливать правила. Он сжал кулаки и надвинулся на нее. – А ваш голос, Анна, подобен карканью простуженной вороны. Могу вообразить, если б такая сирена еще и запела, корабли тонули бы, не дотянув до вашего острова, а матросы сами кидались бы в пучину, умоляя избавить их от незаслуженной пытки. – Он с наслаждением отметил, что стер ее нахальную улыбку, стер ядом своих оскорбительных слов. Наверное, нечем было гордиться, на самом-то деле. И тем более не следовало напоминать себе о голосе. О дивном голосе его маленькой сирены, которая теперь пела свои сладкие песни для другого. Если пела. Может быть, она тоже боится растревожить только начавшую заживать рану. А может, и думать забыла и заливается соловьем. Люби меня - все о чем прошу… позволь пойти за тобой - куда ты, туда и я… Хоть на край света… Все дни, все ночи, все утра… раздели их со мной… Проклятая Анна! Не нужно было вспоминать.
– Прочь! – закричал он на нее, хотя стоило бы кричать на себя, ведь это он коснулся все еще кровоточащей язвы на сердце - он, не она. Но подвернулась Анна, с ее дерзостью и самодовольным нахальством, и он выплеснул на нее всю свою накопившуюся тоску и гнев. – Прочь отсюда, пока я еще могу одолеть желание навсегда заставить вас замолчать! Прочь!
Нормальная женщина свалилась бы без чувств, если бы на нее так наорали. Анна де Морано не была нормальной женщиной. Она моргнула, и только. Затем вздохнула и как фокусник – кролика из шляпы, извлекла крохотный дамский револьвер, и его стальное дуло вмиг оказалось направленным ему в живот. И не задрожало ни на долю секунды.
– Сожалею, месье. У меня всего два излюбленных способа получать то, что мне нужно. Либо в постели, и тогда я добра и благодушна. И у вас были бы все шансы сохранить свою жизнь. Если, конечно, ваши таланты меня бы не разочаровали. А у меня есть сильное подозрение, что это было бы именно так. А ведь мне говорили, что горбуны и уроды лучшие любовники, ну да видимо это заблуждение. Второй способ вам понравится меньше. Я могу получить ответы на мои вопросы взамен на обещание прекратить ваши мучения и добить вас. Мне не говорят «нет», месье, имя-которого-покрыто-тайной. Я все равно получаю свое. Так или иначе.
Напрасно он оттолкнул ее от себя, слишком поздно подумал Эрик. Даже если он кинется на нее сейчас с быстротой атакующей кобры, она все равно успеет спустить курок и обречь его на долгие поиски в аду кратчайшего пути в забвение. И его жизнью она не ограничится. Неужели он и правда поверил, что ее заинтересовала его скромная персона? Что ее очаровали его аристократические манеры, красивый голос и ореол таинственности? Выходит, двадцать лет во мраке и одиночестве ничему его не научили. Только девочка с забитой сказками головой могла на какое-то время дать затуманить себе разум мечтами о роковом красавце-брюнете. А не взрослая женщина. Которая вовсе не глупая. Жестокая и любящая играть в салки у края пропасти, это да. Глупец тут он. Не глазами нужно было хлопать, оберегая свою невинность, а к пистолету поближе подбираться, тому самому, что он выбил из рук Бено, и до которого сейчас было шагов ровно столько, чтобы красавица Анна успела всадить в него три пули.
Он был таким сильным и хитрым у себя в Опере.
Каким же наивным выполз он из своей тьмы в мир людей…
– Вам ведь нужны эти чертовы письма? – спросил он, догадавшись обо всем. Жаль только, что поздно.
– И они, и не только, - небрежно согласилась Анна. – Письма и маленькое дополнение. Ну и ваша жизнь, раз уж вы не захотели со мной ладить. А ведь напрасно. Я бы вас многому научила. Но теперь уж, конечно, не стану, сожалейте об упущенных возможностях. Ну что ж, хватит пустой болтовни. Мне нужны письма, и мне нужна девушка. Если я еще не выжила из ума, то та самая, которую вы так бездарно пытались выдать за прислугу.
– Кхм… Я, кажется, не вовремя?
Шарлиз смотрела на них, приоткрыв дверь. И она училась жизни скорее, чем он. Стояла боком, представляя из себя неудобную мишень, и легко могла юркнуть под защиту двери, которую не пробьет мелкокалиберная пуля, если Анна вздумает переключиться на новую цель.
– Вот и мадемуазель Оллис пожаловала, - одобрительно сказала Анна. – Входите, милочка. Можете вообразить, этот тип заявил, что у меня голос, как у вороны! Можно ли так грубо обращаться с дамой! Разве не правильно будет поучить его хорошим манерам? Они пригодятся ему. В аду.