33. Глава 33.

Снова быть маленькой девочкой – это было так легко и приятно. Она знала, что это неправда, что от малышки Мэг осталась одна лишь обгорелая почерневшая розетка еще тогда, в Опере, когда пламя на ее глазах пожирало деревянные перекрытия, декорации и своего собрата из алой папиросной бумаги, языки которого так красиво раздувал искусственный ветер, который подавал из-под сцены один из рабочих. Как могла она остаться маленькой, когда ее мама вдруг постарела на десять лет, и печать вины отметила ее строгое лицо, и на нем внезапно прорезались морщины, которых не было еще накануне? Как она могла остаться малышкой, когда ее лишили всего и заставили принять жизнь такой, как она есть, без розовых прикрас? Ее то унижали, то запугивали, ее толкали предавать и лгать, ее отдали беспомощной в руки того, кого она боялась больше всего на свете - какая же она после этого милая маленькая девочка? Это только лицо ее приотстало, не успело пока наверстать разрыв между нежными, бело-розовыми, как лепестки гортензии, полудетскими чертами и совсем не детским осознанием, что мир обманул все ее светлые ожидания. Ей даже отчасти нравилось болеть, поддаться иллюзии, что она снова та крошка, на которую не могла надышаться заботливая мама и которая было всеобщей любимицей, - живая, сообразительная, хорошенькая девчушка, подающая надежды балерина, которую ожидали слава, поклонники, жизнь, полная смеха и развлечений. Если б только ее ногу непрестанно не терзала тупая пила, это было бы просто волшебно, вот так лежать, ни о чем не думать, выбросить из головы все, что еще недавно мешало ей жить. Наверное, болезнь расслабляет. Все, что вчера сводило ее с ума, сегодня кажется реальным не больше, чем морозные узоры на стекле. Не странно ли, что она чуть не заикалась от страха, а теперь лежит и равнодушно рассматривает гравюры в книге, которую Шарлиз оставила у нее на постели? Наверное, не странно. У страха тоже есть свой предел, и она его переступила. Разгневался ли комиссар, что она вдруг пропала и не подает о себе вестей? Наверное. Ну и пожалуйста. Все хоть весь мир катится в тартарары, ей нет дела. Даже до Призрака, который не где-то там в сырых подземельях – то ли есть он, то ли нету его на самом деле – а в двух шагах, и она может слышать его голос, что-то возмущенно доказывающий девушке, которая зовет его просто Эрик. Вот до чего они ее довели, ей, оказывается, и до его грозных приказов нет дела, и до того, что у них там творится, что за грохот - тоже нет, ей все надоело, и бояться и дрожать зайцем под кустом тоже надоело. Он всего лишь человек, - человек, который разрушил ее мир, который заставил ее маму терзаться, что она не сумела остановить его и предотвратить беду. Человек, который не задумываясь растоптал ее гордость, даже не попытавшись понять, что толкнуло ее на шаг, который был противен ей самой. И еще он имел наглость быть до невозможности похожим на другого, - на того, чье лицо нет нужды прятать от чужих взглядов, и у кого глаза веселые и манящие, а не злые и тоскливые, как у тощего голодного волка, издыхающего в овраге. Если он ей, конечно, не приснился… Разве такие, как он, могут существовать на самом деле? Только в снах, да еще разве что в раю.

Ее пальцы бездумно листают страницы, на первых она еще вздрагивает, потом привыкает и, склонив голову набок, с любопытством разглядывает сердце в разрезе – вот бы для него позировал Жювиль, чахоточные легкие – она бы приберегла их для Призрака, пораженные подагрой пальцы – а это… она не уверена, что знает, для кого. Есть вещи, в которых страшно признаться даже себе, такие темные, такие злые и завистливые мысли. Еще несколько страниц, и она застенчиво краснеет, но раз никого нет рядом – продолжает увлеченно смотреть. Врачи удивительно бесстыдны. И ее губы беззвучно шепчут имя, которое услужливо подсказывает ей взволнованное воображение… Если уж имена есть у призраков, то сладкому сну тем более можно иметь имя, которое так хочется любовно выдохнуть и мечтательно прислушаться к его отзвуку в тиши.

–

Белый прямоугольник сложенный записки вернулся в руки Шарлиз, совершив круг по Парижу и так и не достигнув адресата.

– А той мадам, которой письмо, ее дома нету, - мальчишка, который за пару су взялся проделать немалый путь через полгорода и постучаться в домик, где поселились Антуанетта Жири и ее дочь, шмыгнул носом и тут же попытался проверить, сможет ли он подпрыгнуть и дотянуться рукой до потолка, если как следует разбежится. Разговаривать с ним не было никакой возможности, и Шарлиз утомилась крутить головой, пока он резво скакал вокруг нее, как козленок. Можно было только посочувствовать его родителям, если такое чудо прыгало и кувыркалось вокруг них сутками, не давая ни минуты покоя.

– А ты у соседей спросил, может, она куда-то ушла и вернулась бы с минуты на минуту?

– Ага, спросил, что ж разве маленький, я все спросил. Вышла тетечка и говорит – нету ее, сама стучала, а ее нету, вот с самого утра и нету. Ушла она. А вы мне денежку дадите, я ведь честно там был, только мадам ушла, но я ж разве виноватый?

– Дам, - хмуро отозвалась Шарлиз, бросая на замусоленную ладошку пару медных монет. Только без новых исчезновений, пожалуйста. Довольно с нее и родной тети, которая в воздухе растворилась, оставив ей в наследство свои проблемы. Хотя тетя-то, кажется, в отличие от нее, чувствует себя великолепно, и ее трагическую гибель больше оплакивать не приходится. А где она сейчас – признаться, этот вопрос занимал Шарлиз меньше всего. Ее родственные чувства испарились напрочь, а она сомневалась, что Шейла Прево сумела бы найти слова, чтобы оправдаться перед ней. – Погоди-ка, ты, егоза, - обратилась она к мальчишке, который разве что на голове не ходил и уже умудрился оторвать от своего пояса железную пряжку, которую с удовольствием подбрасывал в воздух, изображая жонглера. – Хочешь еще подзаработать?

– Ага, - почесав нос, согласился сорванец. И подсчитав видимо в уме свою выгоду, изрек. – Хочу. Только чтоб монетки были новенькие.

– Будут тебе блестеть и сверкать. Подожди минуту, никуда не…. упрыгивай, - тот как раз принялся развлекать себя тем, что скакал на одной ноге через порог, и Шарлиз покачала головой, сочувствуя тем, кто терпит это бедствие день за днем. То ли дело у нее… тишь и благодать. Франц в жару, балерина с переломом, Жеан сосредоточенно беседует с богом, непрерывно поставляя новые порции вещей для стирки – с природой не поспоришь, и Эрик мрачнее тучи, расстроенный и молчаливый. А не надо было потому что делать такие страшные глаза, как будто он собрался выкинуть что-то такое, отчего она непременно должна упасть без чувств и не открывать глаз, пока не подадут нюхательную соль. То к нему не подойди, то уже получается можно, семь пятниц у него на неделе. И как же угораздило ее струсить! А еще к Францу в помощницы набивалась, смелой себя считала, куда там... Она украдкой размяла пальцы, которые отчего-то затекли, будто она долго несла тяжелое. Ну подумаешь беда, ну дотронулась, ну да, отталкивающее зрелище, но никто еще от этого не умирал, а что сделаешь, если человек таким родился. Что ж ей, в первый раз бы пришлось натянуть милую улыбку и упрятать страх поглубже? Все лучше, чем он ко всем своим несчастьям – приманивает он их чем-то, что ли? – в который раз примется пестовать обиду. Сердилась больше на себя. Отчего-то вспомнилось, как она впервые после того дня, когда обнаружила Мари в слезах и в разорванном платье, за руку отвела ее к врачу, уже предчувствуя, что услышит в ответ, и потом тащила тяжелый груз своей бодрой улыбки до самого дома, только бы не испугать младшую сестру, которая, к тому времени благополучно позабыв свои слезы, беспечно щебетала и теребила куклу, напевая ей колыбельную, и не осознавала, что с ней происходит. Значит, могла ведь, все могла, что же с ней стало? Нервы, что ли, сдают?

Юная Мэг при виде нее сразу захлопнула толстую книгу. Можно было гордиться своим первым опытом исцеления – она сработала не хуже деревенской колдуньи, врачующей многозначительными шепотками над яйцом и возложением костлявой руки, и девушка на ее попечении вместо того, чтобы совсем приуныть с перепугу, даже порозовела. А ведь вместо лекарств она подсунула ей книгу о том, как лечить какие-то зловещие хвори, даже названий которых лучше бы не знать.

– Мэг, ваша мама куда-то уехала, - Шарлиз протянула ей нераспечатанную записку. – Или, может быть, ищет вас. Глупыш, которого я посылала, не догадался отдать записку соседям или подсунуть под дверь. Могу попросить его сходить еще раз… Или, может быть, вам виднее, кому дать о себе знать?

– Бедная мама, - прошептала Мэг огорченно. – Лучше не надо соседям, вдруг они забудут. Я напишу Кристине… ей всего два квартала до нашего дома, попрошу ее наведываться, пока она не застанет маму у себя. Да и мама сама наверняка к ней зайдет…

– Пишите Кристине. Только поторопитесь, ваш письмоносец еще немного и там всю стену насквозь расковыряет от безделья. И, может, ваша Кристина заодно бы…

– Что? – Шарлиз замолчала, не закончив фразы, и Мэг оторвала глаза от записки, где косым почерком приписала адрес Кристины Дайе и несколько слов подруге своей юности с просьбой успокоить ее мать.

«Заберет вас в свой дом и освободит меня хоть от одного подопечного…» - подумала Шарлиз. Хорошо бы, но… Совершенно определенно, что мадемуазель Дайе тут делать нечего. Знакомство лучше отложить. Надолго. Пусть себе поет романсы своему жениху…

– Ничего, ничего, Мэг, пишите, - пробормотала она, отвернувшись, чтобы скрыть предательский румянец. Ничего, Мэг… пиши свою записку. Пиши… Ощущая себя той самой ехидной, которой Эрик так цветисто обругал Анну, она взяла у девушки листочек. – Вот и хорошо, теперь ни о чем не беспокойтесь, - произнесла она сладким до тошноты голосом, от которого по справедливости у Мэг должна была бы начаться зубная боль. Но девушка не обратила внимания на ее странный тон, и устало опустилась на подушки – она определенно нуждалась в отдыхе.

Сорванец еще ждал, соблазн получить еще пару монет оказался сильнее его непоседливости. Шарлиз запечатала и протянула ему письмо.

– Только вот что, малыш, - проговорила она, с трудом преодолевая неприятное ощущение, будто ее желудок завязывают морским узлом, - ты отнесешь записку завтра, а не сегодня, хорошо?

– Завтра? – разочарованно протянул подросток, словно завтра и никогда означало для него одно и тоже, так что перспектива разбогатеть на несколько су откладывалась практически до конца времен.

– Зато ты получишь задаток на труды, - поощрила его Шарлиз и выдавила заговорщическую улыбку. – Так надо, дружок, хорошо?

– Ага, - и у нее перед глазами оказалась ладошка, ожидающая блестящую монетку.

Плохо это или хорошо… как уж есть. До завтра все равно нужно что-то придумать. Эрик прав в том, что нельзя тут оставаться, такое чувство, будто сидишь на пороховой бочке, которая вот-вот взорвется. Может, до завтра Франц хотя бы придет в себя и скажет, за кем из его родичей или друзей можно послать… Тогда она отправит того же мальчишку с новой запиской – разоришься тут на почтовых расходах – и можно будет уйти. Нужно только подумать, как… переодеться, что ли, каким-нибудь монахом и трубочистом, или адвокатом в смешной четырехугольной шапочке и бравым воякой в мушкетерском плаще, только лишь бы не блудницей, что-то у нее плохо вышло…

А с Кристиной Дайе им лучше все-таки не встречаться. Как бы это ни называлось.

Может быть, мама Мэг проведет еще одну бессонную ночь, это жаль. Но если Кристина явится на зов подруги, то будет всего два возможных исхода, второй из которых столь маловероятен, что его можно даже не принимать во внимание. Либо она доконает своего печального Ромео, и он окончательно впадет в тоску. Хватит уже, и так смотреть больно. Второй раз он уже не поднимется на ноги. Либо – что сомнительно – ей придет в голову поманить его за собой, все равно из жалости ли, эгоизма или искренней привязанности, и он тут же вычеркнет из жизни все, что не относится к его любимой. Как-то тоже не очень бы хотелось.

Все-таки лучше будет им с ней разминуться. Есть ли в мире абсолютная справедливость или нет ее, но на этой она будет стоять до конца. Может, конечно, такими благими намерениями как раз и выстелена дорога в ад, но полпути туда она все равно уже прошла.

–

Проведя больше суток в беспамятстве, Дантс медленно приходил в себя. Веки его дрогнули, как будто он пытался поднять немыслимую тяжесть. Еще не совсем пробуждение, но он уже близок был к тому, чтобы выплыть из глубин на поверхность и вновь увидеть свет. Шарлиз осторожно наклонилась над ним, ожидая, не откроет ли он наконец глаза.

– Франц… вы меня слышите?

Он вздохнул чуть глубже и попытался разлепить веки.

– Где я? – пробормотал он с таким трудом, будто каждое слово весило, как гранитная скала, и он пытался сдвинуть ее голыми руками.

– Вы дома, Франц.

Мутный, без тени узнавания взгляд поблек, и он со слабым стоном вновь впал в забытье. Наверное, можно считать, что ему лучше, утешила себя Шарлиз. Ведь почти очнулся. И сон его уже не был таким беспокойным - настоящий целительный сон, восстанавливающий силы.Она вышла на цыпочках, чтобы не потревожить его. Все не так уж и плохо, если подумать… ситуации ухудшаться некуда, вот она и улучшается, только медленно, очень медленно… и нужно набраться терпения.

Мэг заснула, ее тонкие руки были аккуратно скрещены поверх одеяла. Синеватые тени под глазами и опущенные уголки губ не портили ее, и нежное личико не подурнело, напротив, приобрело болезненную одухотворенность. С этой все будет в порядке. Эрик нашел себе угол потемнее и что-то выстругивал из деревяшки – судя по пустоте в глазах, он и сам не определился что именно, и просто переводил ненужный брусок на стружки. Если уж молиться, то за то, чтобы к нему вернулась его музыка, пока тишина не свела его с ума. Ей казалось, что эту тишину, которая накрыла его непроницаемым покрывалом, она может слышать, такой она была нервозной и звенящей. Глядя его поникшую фигуру, сразу хотелось в подражание своей маме Эстер шлепнуть его по спине и велеть перестать сутулиться и не строить из себя юного Вертера. Но то, что естественно сделать маме по отношению к малолетней дочери, приунывшей из-за отломавшейся у любимой куклы головы, не может ведь позволить себе девушка по отношению к мужчине на десять лет ее старше. А жаль… Больше она ничего не могла придумать, что с ним делать. Вдохновение дарить она не умела, да и не во вдохновении, кажется, дело. Надломилось что-то, без чего музыка не рождалась, а он был слишком испуган и потерян, чтобы разобраться в себе. И она ничего не могла подсказать. Ни утешить не могла, ни предложить что-то взамен. Пожалеть только могла, и то не знала, как подступиться.

– Не стой у меня за спиной, - он недовольно сдвинулся, словно ее взгляд мешал ему. Вот, еще одна хорошая новость, он с ней разговаривает. Может, не так сильно и обиделся, как ей показалось вначале. Хорошо, если понимает все-таки, что сам и с толку ее сбил и напугал. Она подошла поближе, решив, что любопытство вполне сойдет в качестве повода выбросить белый флаг. Брусок начал обретать некую узнаваемую форму, и даже вполне невинную – никаких призраков прошлого, если конечно у него среди темных тайн не припасено пару страшных историй о любимой собачке, которая сбежала от него или сдохла от чумки. Просто игрушечная собачка, а он обрабатывает ее ножом с таким остервенением, будто заманил в ловушку свой самый мерзкий кошмар и выкалывает ему глаза. Странно, что у нее морда выходит не оскаленная, будто ее бешеная лиса покусала, а вполне кроткая и миролюбивая. Если это он Жеана собрался развлекать, так ему такие игрушки раньше, чем через год, не понадобятся, ему бы что попроще… ну да пусть. Шарлиз сделала еще пару шагов, пока не поняла, что выглядит смешно - подкрадывается к нему, как охотник к куропатке, с такими предосторожностями, будто боится вспугнуть.

Эрик наконец соизволил оторваться от своего бессмысленного занятия, отложил нож и вопросительно повернуться к ней.

– Ты пришла подлизываться, - легко определил он по ее лицу. Шарлиз задумалась и решила, что честный ответ прозвучит лучше, чем заверения, что она так просто, мимо шла и решила взглянуть, чем он занят.

– Пожалуй, да, - она смущенно улыбнулась в надежде задобрить его своей откровенностью, однако непохоже, чтобы она произвела на него впечатление, потому что когда он ответил ей, пустота в его глазах стала еще и холодной, как заброшенный винный подгреб.

– Напрасная трата времени, - скрежетнул сухой, как русло выжженного солнцем ручья, голос, и никакой весенний дождь не мог стереть трещины, изломавшие пересохшую землю.

– Все так безнадежно? – вздохнула Шарлиз. Печально, если так. Его лицо на мгновение исказилось, но он быстро натянул маску аристократического высокомерия, пока она не заподозрила в нем слабость, которую он так хотел скрыть.

– Если ты решила, что я предоставлю тебя самой себе, теперь, когда твоя жизнь висит на волоске, и когда завтра весь мир возможно погрузится в хаос, и все это только из-за того, что я внушаю тебе гадливость, как неделю назад сдохшая крыса, то могу заверить тебя, что у меня нет ничего общего с лживой человеческой породой. Убийство часто бывает оправдано, предательство – никогда, - он перевел дух, бросил быстрый взгляд на ее вытянувшееся лицо и продолжил с той же горечью, но уже без надменности, с которой начал свой монолог, но не сумел довести до конца. – Ты можешь считать меня каким угодно чудовищем и мерзким уродом, но я пока еще помню, что ты помогла мне, когда мне не к кому было больше обратиться. И пока я жив, я этого не забуду. Так что оставь заготовленную напыщенную речь для другого случая, мне она не нужна. Я и без твоих извинений позабочусь о том, чтобы ты оказалась в безопасном месте.

– Когда я предложила тебе остаться с нами, я не ставила никаких условий, Эрик. И не надо со мной теперь расплачиваться, если ты так это воспринимаешь.

– Нет, не так.

– Тогда я не знаю, чего ты от меня хочешь.

– Ничего. Я тебя не звал, ты сама подошла, вот и скажи, чего ты от меня хочешь. Защитить я тебя пытался, но это знаешь ли трудно, когда ты все равно поступаешь наоборот. Больше мне тебе нечего предложить.

Ее печаль пустила первые ростки гнева.

– Эрик, знаешь, мне до смерти надоел этот торг, кто кому больше должен. Я не ростовщик, чтобы размещать под проценты свое хорошее отношение. И мне откровенно противно это все слушать, потому что чушь это от первого до последнего слова, и слушать твои завуалированные оскорбления, ей-богу, не доставляет мне никакого удовольствия. Для защиты я себе лучше заведу пару волкодавов. И я не пришла, как ты говоришь, подлизываться, чтобы не терять ценного телохранителя. Я испугалась, что нечаянно обидела друга, хотя совсем того не желала. Я … это было глупо.

– Это было честно, - возразил он.

– Глупо! – рассердилась Шарлиз уже не на шутку. – Глупо, раз ты теперь стал подсчитывать, сколько раз кто кому помог. Чепуха какая-то, можно подумать я тебя предусмотрительно приманила, чтобы использовать и выкинуть на свалку, когда надобность отпадет. Все, хватит, давай начнем заново. Ничего не было. На чем мы закончили? Прости, я дословно не помню, о чем мы говорили. О музыке, должно быть. О твоей музыке.

Он с болью отвел глаза и покачал головой, словно отказываясь говорить об этом. Шарлиз не вняла. Даже если по спирали времени нельзя вернуться на то же место, откуда начат был злополучный круг, можно вернуться близко, очень близко к нему, - так близко, что едва ли имеет значение, то ли самое это место или другое, просто похожее на него, как две капли воды. Она продолжала возвращаться назад, шаг за шагом, несмотря на его нежелание идти вслед за ней. Но сегодня была ее очередь выбирать дорогу во тьме.

– Ты по обыкновению принялся справлять по себе поминальную мессу, а я всего лишь сказала, чтобы ты оставался в живых, потому что рано тебе еще ставить на себе крест, и потому что ты нужен мне. У меня никогда не было такого друга, как ты, Эрик. Ты нужен мне, и не потому что я пропаду, если ты оставишь меня наедине с надвигающейся войной. Нужен, потому что я привыкла, что около меня есть человек, которому я могу доверять, как самой себе, - она наклонилась и взяла его руку, как зеркало отражая его недавний жест, о котором он – видит Бог – теперь сожалел. Сожалел, может быть, больше, чем о пролитой крови, которая отняла у него ощущение жизни, будто начатой с чистого листа, когда остаются позади и старые грехи, и память о зле, и не угомонившаяся сердечная боль. Хотя и меньше, пожалуй, чем о единственной красоте, которая была ему доступна. Но с этим он ничего не мог поделать, кроме как молить небо о милосердии пощадить его талант, только снова выпрашивать на коленях снисхождения он тоже не хотел и примирился с тем, что ничто больше не будет по его воле, а будет так, как распорядится судьба.

Ее пальцы переплелись с его, и она сжала его ладонь не менее осторожно, чем он обращался с ней, когда поверил, что бездонную пропасть, которая отделяет его от людей, каждый из которых кому-то нужен и дорог, можно засыпать жалким ковшиком песка. И наверное, она тогда так же удивленно вскинула глаза, как он сейчас. Смотри в свое зеркало, Шарлиз, насмешливо приказала она себе, смотри, какое растерянное, недоуменное ожидание отражалось в твоих чертах, будто ты не могла понять, на каком ты свете и чего он от тебя хочет. Он тоже бессилен понять. А ты всего лишь идешь обратно на петле времени, ожидая, пока она замкнется, и тогда ты узнаешь, правда ли, что нет способа изменить прошлое и пустить время по другому пути в будущее. Смотри, Шарлиз, тебе это тоже полезный урок. Эрик дернулся, хотя и не очень решительно, пытаясь от нее увернуться, но она зашла слишком далеко, чтобы отступиться, и не дала ни робости, ни страху помешать ей. Маска упала ему на колени, а она все стояла, держа его руку и смотрела в расплавленные в бесформенную массу черты, которые, должно быть, были задуманы как привлекательное лицо обыкновенного мужчины, долепить которое у создателя отчего-то не нашлось ни времени, ни желания. Как будто лицо его постепенно стекало вниз тающей ледяной скульптурой, которую внезапно пожалели, снова заморозили и заставили жить. Неправдивое, слишком поэтичное сравнение. Он не заслужил такой лжи. Не было никаких тающих льдов. Честнее признать, что выглядит это как будто его лица коснулись смерть и разложение, а потом кто-то на небесах раздумал отпускать его с миром, вернул ему способность дышать и опять-таки заставил жить. Петля времени затягивалась в узел. Вот как, значит, она вздрогнула, когда он потянул к себе ее ладонь, и так же, защищаясь, плотно закрыла глаза, чтобы не увидеть, что произойдет. Она коснулась кончиками пальцев обезображенной щеки. Кончиками его пальцев. Он протестующе отклонился, издав какой-то тихий, по-детски жалобный стон, не желая, чтобы память рук подсказывала ему, как он на самом деле страшен. Пальцы, которые она сжимала вдруг стали холодными и влажными, словно его бросило в холодный пот. Кажется, она заставила его хорошенько понервничать, впору возгордиться. Только если он вспылит и оттолкнет ее сейчас, подумала Шарлиз отрешенно, от нее останется одно мокрое место… Но это мелочь по сравнению со стыдом, который ей никогда будет не переступить, если она сейчас выронит нить времени и упустит единственный шанс повернуть его вспять. Она отпустила руку Эрика, и он отдернул ее и сжал в кулак – повторив ее прошлый жест один в один. Мистика, или всегда так происходит, когда пытаешься прожить заново всего лишь несколько часов собственной жизни? Его лицо справа было холодным и на ощупь напомнило тонкую кожицу лягушки, словно не приросшую намертво к мышцам, а натянутую поверх, как перчатка на руку. На пару коротких мгновений он прижался к руке, которая бесстрашно накрыла его щеку, осторожно поглаживая большим пальцем неровную впадину на том месте, где могла бы быть ноздря, если б создатель не отвлекся на хорошенького легкокрылого ангела в тот день, когда творил свое несчастное детище. Потом он отстранился и отвел ее руку. Но все-таки не оттолкнул. И вся его высокомерная сдержанность, в панцирь которой он пытался себя заковать, сползла с него, как змеиная шкура, и голос его предательски дрогнул, когда он заглянул ей в лицо.

– Тебе было очень противно?

Ни капли насмешки, издевки… а лучше бы была. Она бы знала тогда, что ответить. Ни единой вызывающей нотки, за которую она могла бы уцепиться, чтобы не захлебнуться жалостью. Зато целое море сострадания и стыда, будто он заставил ее окунуться на несколько минут в настоящий кошмар, только чтобы доставить ему удовольствие. По меньшей мере, изнасиловал. Или столкнул в выгребную яму. Или еще как-то жестоко унизил. Она не знала, что можно было сделать по-настоящему ужасное, чтобы так смотреть, с таким раскаянием, с таким виноватым и неприкаянным видом. К горлу подкатил комок, и Шарлиз устало опустилась около Эрика на краешек стула. Положила руку ему на плечо – теплое и вполне живое, опустила на нее лоб, чтобы скрыть одинокую слезу, которую не сумела силой загнать назад. Он не шевелился, только сердце застучало чаще, загнанное в ловушку. Господи. Наверно, она идет по самому извилистому пути во тьму. Чем она в другой раз одолеет его? Может, назавтра он так же в минуту помрачения скажет: «Шарлиз, пойдем со мной в постель» и разобидится, если она скажет «нет»? Что тогда, она тоже станет возвращаться к нему и в утешение отдавать частицу себя?

– Не плачь только, пожалуйста, пожалуйста, Шарлиз, - с ужасом пробормотал он. И откуда только знал. – Пожалуйста. Я никогда больше, клянусь тебе, никогда больше не стану тебя принуждать, я тебе обещаю, это никогда не повторится.

Она только успела втянуть обратно и проглотить покалывавшую легкой щекоткой слезинку, но он добил ее, и она все-таки всхлипнула.

– Эрик, господи боже, ну что ты несешь…

– Правду… Ты очень храбрая, Шарлиз. Прости меня, прошу тебя. Еще ведь… не поздно, правда? Пожалуйста, - он никогда не думал, что станет еще когда-нибудь твердить свое пожалуйста как отчаянное заклинание. Шарлиз подняла голову, и он с сожалением отодвинулся, когда она отпустила его плечо, но все равно близко, так близко, что можно подслушивать мысли.

– Нечего мне прощать, - ответила она, глядя в его умоляющие глаза – островки чахлой желтоватой зелени среди обезображенных, разоренных войной руин. – Ничего не было, Эрик. Все закончилось на том, что я сказала - ты нужен мне живым, а ты поверил мне. Больше ничего не было сказано.

Медленный, нерешительный, но все же утвердительный кивок окончательно вырвал из дневника страницу не задавшегося дня.

– Ничего не было, - тихо согласился Эрик. Облегчение и сожаление смешались и переплелись между собой, как корни луговых трав. Время выскользнуло из петли, в которую она его заманила, и потекло дальше своей дорогой. Вырванная страница была сожжена, забыта и перевернута. Горькие зерна раздора были выполоты, и вместе с ними земля очистилась и от случайно упавших на нее семян надежды.

Шарлиз не думала ни о чем, она чувствовала только безбрежную, отупляющую усталость. За один день она как будто прожила целую жизнь.

Эрик думал, но не собирался озвучивать свои мысли, слишком много в них было затаенной печали, которую она не могла бы понять, а если б могла бы – только зря растравила бы себе душу ненужной жалостью. Обрывки чужих мыслей и чужих мелодий теснились у него в голове, но в этом клубке не было знакомой ниточки его собственной музыки, которая звучала бы в нем сильной, основной темой, затмевающей все остальное.

Теперь, когда не греет кровь

Ни гнев, ни слава, ни любовь

И в сердце места нет надежде,

И жить я не могу как прежде.

Мне прозябанье слизняка

В сырой темнице под землею

Милей чем мертвая тоска

С ее бесплодною мечтою…(с) Дж.Байрон

Чужие мысли так хорошо выражали его… Но он оставил их при себе.

– Франц почти уже пришел в себя. Он поправится, - проговорила Шарлиз, разрывая покров печальной тишины.

– Мне обрадоваться? – спросил Эрик устало.

– Можно, почему нет. Человек ведь пережил такую трагедию…

– Не он первый, не он последний, переживет. В тысяча восемьсот сорок восьмом холера забрала десятки тысяч человек, и все были чьими невестами, женами или детьми, думаешь о них некому было жалеть?

Шарлиз сердито вздернула голову.

– Ну знаешь. Меня б не утешило, что где-то кому-то тоже плохо. И Францу тоже это безразлично, - с укором проворчала она. – А ты не можешь не сказать что-нибудь в таком духе, да? Даже сейчас? Как будто у тебя вовсе нет сердца.

– Ничего не было, - напомнил он ей. Да, правда ведь, ничего не было. Шарлиз смиренно покачала головой, поражаясь ему. Пусть говорит, что хочет. Слова летучи, они ничего не значат, а она так старалась восстановить мир. Пусть, если в этой бездушной маске ему легче живется. Можно считать, у него королевский патент говорить все, что ему вздумается. Лишь бы не сотворил ничего хуже ехидных слов.

– Все равно ты не прав, -проговорила она с тенью осуждения, которое не подавила до конца. – Франц потерял самого дорогого ему человека, а ты, вместо того, чтобы посочувствовать… как ты только можешь, Эрик.

– Таких как он миллионы. И ничего, справляются. Живут потом припеваючи.

– И ты жил бы припеваючи, если бы потерял любимого человека? - она осторожно избрала обтекаемое «бы», чтобы не смущать его тем, что раскопала уже большую половину его тайн. Он опустил голову, пытаясь принужденно усмехнуться, но не вышло ничего лучше вымученной болезненной гримасы, которая не могла бы сойти за улыбку ни при каких условностях.

– Не сравнивай его со мной, - невыразительно выговорил Эрик. – Твой лекарь не пройдет и недели, как найдет себе новую невесту и даже не заметит, что что-то изменилось. Он и на тебя бросает многозначительные взгляды, хотя его возлюбленную еще не доели черви. Его быстро утешат.

– Знаешь, еще разок скажи что-нибудь в таком духе, и ты узнаешь, что такое настоящий скандал, - пообещала Шарлиз зловеще ласковым тоном.

– Я всего лишь сказал, что твой Асклепий нравится женщинам, - возразил он, но глаза его недобро блеснули, доказывая, что он ничуть не раскаивается в том, что сказал.

– Тут и за тобой помнится бегала одна очень въедливая особа, и ее невозможно было отогнать, - наверное, напоминать об Анне не стоило. Но и ему не надо было так отзываться о ее друзьях.

– Ей не я был нужен.

– От тебя в придачу она тоже бы не отказалась.

– Меня она никогда не видела. Она видела незнакомца в маске.

– Это уже не принципиально.

– Еще как принципиально.

– Нет. В маске это тоже ты, Эрик. А не кто-то забредший на огонек. Если по–твоему рассуждать, тогда мне нужно ходить не причесываясь, чтобы не нарушить естественность. Будешь возражать? Всем хочется быть немножко лучше, чем нас сотворила природа.

Возражений она не дождалась, но не потому что убедила. Он устал спорить, больше ничего. Часы с кукушкой пробили восемь. Еще один день пролетел, и куда он нес их, то ли прочь от стремнины, то ли в самое ее сердце, никто того не знал.

– Если Франц придет в себя, завтра лучше уехать, - проговорила она. Незримые сражения едва не заставили ее позабыть о главном. Эрик одобрительно кивнул - наконец-то.

– Тебе придется сойти за лекаря. Больше тут нечего одолжить, у твоего эскулапа, надеюсь у него хоть приличное пенсне найдется, чтобы ты солиднее выглядела. Только остригать волосы тебе наверное будет жаль. Они не влезут под парик.

– Вырастут. А откуда у меня возьмется парик? – поинтересовалась она.

Эрик ничего не сказал, но насмешливая гримаса и без того подсказала ей ответ. Она невольно заулыбалась, вроде на душе и муторно – а все равно смешно. Шарлиз в одолженном – и у кого - брюнетистом паричке. Должно быть то еще зрелище

– А ты как же? - обеспокоилась она. Если он собрался отказаться от своего маскарада, но как же тогда...

– Я подумаю. Сошью себе саван из простыни, и пусть обходят стороной, - невесело усмехнулся Эрик.

– Не стороной обойдут, а в сумасшедший дом отвезут. Эрик? Можно я кое-что спрошу? – это кое-что вот уже полчаса не давало ей покоя. Чутье могло обмануть, но скорее всего оно подсказало ей правду.

– Спроси, - позволил он, беспокойно глянув на нее и быстро опустив взгляд, пока она не заглянула куда-нибудь слишком глубоко и не вытащила наружу что-то такое, о чем ему больше никогда не хотелось бы вспоминать.

– Почему именно холера двадцатилетней давности? Ты упомянул.

– Потому что она унесла жизнь моей матери. Хорошая или плохая, но она у меня была. Мне было только десять лет. И что было потом – лучше не спрашивай. Пожалуйста.