34. Глава 34.
– Эй, пострел! Куда бежим?
– Пусти, дядь, мне тута только письмецо! – крикнул запыхавшийся подросток, которого внезапно перехватила сильная рука высокого темноволосого мужчины и небрежно, как щенка, оторвала от земли, да так причем, что ноги его беспомощно взмыли в воздух, прежде чем он оказался лицом к лицу с похитителем. – Мне секундочку, отдам и побегу, меня мамка ждет, - на всякий случай захныкал мальчишка. Не то, что б сильно испугался, но все же мало ли, отчего вдруг привязался к нему этот вальяжный, хорошо одетый незнакомец, от которого за три шага несло кельнской водой с запахом сандала. Впрочем, сандал или не сандал, в этом мальчик не разбирался, ощутил только, что пряная сладковатая волна ударила ему в ноздри, и запах отчего-то вселял неясную тревогу. И оттого показалось - лучше перебдеть и притвориться испуганным малышом… тогда как ему уже двенадцать, почти мужчина, еще каких-то пару лет осталось потерпеть, и там наконец – волнующий мир взрослых, которым можно все.
– Твоя мамка получит тебя в целости и сохранности, юноша, если только ты сам не свернешь себе шею, бегая сломя голову. Нельзя туда, - строго объявил мужчина с таким серьезным видом, какой бывает только у жандармов и старых нотариусов, оглашающих долгожданное завещание. Мальчишка опасливо поднял голову. Все-таки незнакомец, хотя и был высок и широкоплеч, не внушал особого страха – слишком ухоженный, такие не достают из кармана нож и не приставляют его к горлу, хрипло шепча «жизнь или кошелек». Такие вот, с ленивым взглядом и отполированными до блеска ногтями, должны бы в этот час не спеша читать в атласном халате утреннюю газету, завтракая в собственном доме на Елисейских полях, а вышколенный камердинер с поклоном подавать тщательно вычищенный сюртук, скроенный по последней моде. Больше всего он походил на сытую и обманчиво медлительную пантеру, которая может и опасна, только гнаться за добычей ей неохота, греться на солнышке гораздо приятней.
– Так мне только письмецо, дядь! – память о недополученных от Шарлиз су отозвалась в голове печальным стоном разочарования, и подросток попытался выдернуть свой рукав, чтобы героически выполнить поручение до конца, чего бы это ему не стоило, однако незнакомец мягко, но цепко удержал его, и даже снисходительно пояснил проникновенным отеческим тоном, внушающим безусловное доверие:
– Даже письмецо нельзя, душа моя. Там сейчас вовсю крыс морят. Потравишься, неделю потом будешь лежать в обнимку с тазиком. Хочешь?
– А когда ж можно будет? – огорченно спросил мальчишка, оглядываясь на вожделенный дом, который выглядел вполне безобидно – разросшийся шиповник у калитки, новенькая побелка, не домик – пастушеский рай. Но это с виду, а если внутри крысоловы, то что ж поделаешь, не травиться же из-за какой-то чужой записки. Вот разве что, если б хоть одним глазком взглянуть, что там внутри - так интересно, вдруг там тьма-тьмущая крыс мечется в поисках выхода, и пищат, пищат... Крысоловы представились ему громадинами в черных одеждах с низко надвинутыми капюшонами, в которых оставлены отверстия только для глаз. В руках их наверное сети и трезубцы, и еще корзины с таинственным белым порошком, который наверно действует и на голубей, которых так много во дворе, интересно бы попробовать… Незнакомец прервал его светлые мечты о том, как он опробует на противных голубях, загадивших все крыльцо, крысиный яд.
– К вечеру можно будет, не раньше, так что пока погуляй, - дружелюбно объяснил мужчина, и только железная хватка его пальцев, удерживавших тоненькое предплечье, плохо соответствовала заботливому тону. – И не смотри туда так, сорвиголова, - насмешливо добавил он, заметив полные горячего любопытства взгляды подростка, поедавшие скромный домик, будто это было кремовое пирожное, – это тебе не воздушных змеев пускать, там крысы размером с собаку, такая в агонии накинется – вмиг тебе голову откусит, был мальчик и нету мальчика.
Мальчишка вздрогнул, втянул голову в плечи и, потупившись, забормотал:
– Так некогда мне дожидаться. Мамка же ждет, заругает, коли не вернусь. И денежку заберет, скажет, ей на хлеб мало, а я лучше на ружье соберу, как у дяди Жиля.
– Так и беги себе домой. А письмо я отдам хозяевам, когда можно будет.
– А вы точно его отдадите, не забудете? – деловито спросил мальчик. – А то я пообещал.
– Какие строгие пошли дети, - рассмеялся пленивший его незнакомец, глядя на него сверху вниз с высоты своего немалого роста. – Разве мамка не говорила тебе, что невежливо сомневаться, когда с тобой взрослые говорят?
– Не-а, - буркнул тот. – Говорила: никому не верь, обсчитают в три счета.
– Разумно. Но я дам тебе честное слово, что записка попадет к адресату. Идет?
– Идет… ладно, нате. Смотрите ж, вы обещали, - и записка Мэг Жири перекочевала в карманы Робера де Шатильона.
– Теперь – кыш, - беззлобно оттолкнул он мальчишку, выпуская его на свободу. – Беги отсюда. И имей в виду, я слежу. К мамке беги, а не на крыс любоваться, понятно?
– Дядь, а вы ж правда не забудете?
– Брысь, кому говорят! Не забуду. Вот привязался, ей-богу... В жандармы иди, мальчик, ну ты и прилипчив. Упрямый чертенок, вылитый Жювиль, – сквозь зубы пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь…
Когда мальчишка убежал – а Робер пристально следил, чтобы сорванец, несмотря на все предупреждения, не поддался соблазну полюбоваться на огромных крыс, которые существовали исключительно в его богатом воображении – он вскрыл письмо и с интересом принялся читать.
– Как мило, прелестная Магдалина… - улыбнулся он, пробежав глазами несколько строк, и уголки его губ приподнялись, словно в предвкушении грядущего удовольствия. – Вот ты значит где, вот куда ты от меня убежала. Что же так, моя сладенькая девочка, что же так… ты задеваешь мою профессиональную гордость. Этак меня засмеют совсем, если хорошенькие малышки будут удирать от старины Робера и прятаться, сказываясь тяжко больными. Просто на глазах теряю квалификацию, - удрученно покачал он головой. – Ах, Магдалина, Магдалина, что ж ты со мной делаешь, это форменное безобразие… Придется слегка тебя пожурить, моя милая… Эй, хозяин! Есть у вас перо и бумага? – спросил Робер, переступая порог скромного ресторанчика в десяти минутах ходьбы от дома Кристины Дайе, распорядок дня которой он уже выучил на зубок. Пока крутился на вертеле жирный каплун, на радостях отобранный для завтрака элегантного господина при деньгах, чудом заглянувшего в захолустную забегаловку, Робер де Шатильон, удобно расположившись за наскоро протертым столиком у окна, сочинял письмо девушке, которая имела нескромность ускользнуть из сетей его неодолимого очарования.
Так мило со стороны Мэг было оставить мадемуазель Дайе свой новый адрес… Робер был искренне ей благодарен.
–
Шарлиз не рискнула выйти на стук, и тот, кто принес письмо, просто подсунул его под дверь и ушел, не дожидаясь ответа. «Магдалине Жири» - прочитала она жирную, несколько раз подчеркнутую надпись на конверте у себя под ногами. Магдалине Жири. Так официально. Кто, кромелучшей подруги, мог написать ей? Странно только, почерк такой... с виду будто и не дамский. Ну да кто знает, жизнь полна загадок – и может быть в душе эта Кристина тверда и решительна, как солдат-кавалерист с саблей наголо, и вся ее невинная хрупкость испуганного олененка только в глазах смотрящего… Шарлиз нагнулась и подняла конверт. У нее было такое чувство, что это письмо служило сигналом горна, трубящего к отступлению. И она почти злилась на Франца, который никак не хотел очнуться, сказать несколько связных слов и отпустить ее наконец на все четыре стороны.
– Это вам, – кое-как справившись с подступившей досадой, настаивавшей, что самое место этому листку – в углях за каминной решеткой, Шарлиз передала Мэг конверт и стояла, ожидая, пока та прочтет свое письмо. Это, конечно, может и неделикатно, но она просто хотела знать, ждать ли ей с визитом мадемуазель Кристину. И если ждать, то когда. Если уж никак не выйдет избежать знакомства, к нему хочется хотя бы подготовиться. Морально. Ну а если проявить изобретательность, то и не только морально. Однако Мэг смотрела на конверт со смешанным выражением ужаса, недоверия, трепета и боязливой надежды, и никак не решалась заглянуть в него.
– Мне открыть? – предложила Шарлиз, начиная подавать признаки нетерпения.
– Нет-нет, - девушка тревожно схватила письмо и прижала к груди, как величайшую драгоценность, на которую даже смотреть страшно, не повредишь ли вдруг чем-нибудь ее несравненной красоте. Своеобразное отношение к эпистолярным способностям приятельницы. Шарлиз задумчиво взирала на хорошенькое личико сердечком, которое за две минуты сменило цвет с нежно-розового до пунцового, и с пунцового до сливочно-белого. Читать послание она как будто и не собиралась. Крутила его в руках, рассматривала конверт, вздыхала, разве что на зуб не пробовала. Шарлиз молчаливо изнывала от желания поторопить ее, и удерживать себя в рамках приличий становилось все трудней и трудней – юная Мэг тянула время с артистической непринужденностью. Может, так нужно? Может, письма теперь пишут, что бы на них любоваться, как игрой света на алмазных гранях, а вовсе не для того, чтобы узнать новости? Или чтение письма такой уж интимный процесс? Так она как будто не пытается читать через плечо… И все же – хорошенькая блондинка не скрывала, что ждет возможности остаться со взволновавшим ее посланием наедине.
– Я мешаю? – наконец раздраженно поинтересовалась Шарлиз, когда надежды переупрямить Мэг не осталось совсем.
– Что вы, - вежливо, хотя и без энтузиазма отозвалась юная балерина. «Выйди, наконец», - молили глаза цвета утреннего неба, но язык немых взглядов и жестов так легко не понимать, когда этого не хочется. Получив любезное, хотя и неискренне позволение остаться, Шарлиз уселась у нее в ногах, благостно сложив руки на коленях. Мэг досадливо поморщилась и вздохнула.
– Вам не хуже? Как ваша нога? – уже начиная действовать назло, поинтересовалась Шарлиз. – Вы что-то бледны, Мэг. Вам плохо?
Никогда она не замечала за собой склонности нарочно играть у кого-то на нервах, но тайны Мэг были не совсем ее собственными тайнами. А раз она так откровенно хотела их скрыть, то видимо они имели к Шарлиз самое что ни на есть непосредственное отношение. В голове оживали вариации от вполне вероятных и до абсолютно фантастических – то ли Мэг написала вовсе не Кристине и хотела это утаить; то ли написала что-то такое, чего теперь стеснялась или в чем боялась сознаваться; то ли письмо было пропитано тропическим ядом, и малышка собиралась покончить с собой, слизнув отравленные крупицы с бумажной обертки. Мэг так откровенно страдала под ее внимательным взглядом, что Шарлиз начала склоняться к версии, что балерина пошла по пути, пагубное начало которому было положено Францем, и каким-то образом обратилась в полицию. Иногда люди выкидывают и не такие глупости, не щадя ни себя, ни других, порой захваченные праведным негодованием, порой – что тоже возможно - в ослеплении мести. А милашка Мэг Эрика ненавидела всем сердцем, и чувство ее было глубоким и неистребимым, и вполне могло породить любое безумство.
На вопрос о ее самочувствии Мэг ответила маловразумительно, испуская бесчисленное количество томных вздохов, таивших неслышимые проклятия, и избегая глядеть Шарлиз в лицо. Желание отобрать у нее письмо и ознакомиться наконец с его таинственным содержанием становилось таким же нестерпимым, как жажда, вызванная неумеренным поглощением соленой рыбы на корабле, где только что кончился запас пресной воды…
Мэг аккуратно положила конверт около себя и переплела пальчики, скрестив руки на животе. Девушки смотрели друг на друга, соревнуясь в упрямстве, и хотя не звенели клинки и не свистели пули, в воздухе стоял дух объявленной войны, невидимый, но оттого не менее опасный.
–
Никогда Кристина не называла ее Магдалиной. Кажется, вообще никто не помнил ее настоящего, полного имени. Да она и сама его начала забывать, Мэг и Мэг, малышка Мэг, просто малышка, но Магдалиной ее звали так редко, что она даже равнодушно позволила вписать это имя в афишу, представляющую ее танец в том проклятом балагане, который небось и теперь колесит по дорогам Франции, давая свои бездарные представления… Магдалина это была не совсем она. Магдалина была взрослая, привлекательная женщина, умеющая повелевать мужскими сердцами, а не девочка, которую каждый мог обидеть и задеть в лучших чувствах. «Мэг Жири», - написала бы Кристина или ее мама. «Мадемуазель Жири», - написал бы Жювиль – чтоб ему в геенне огненной сгореть. Только один-единственный мог написать «Магдалине». Тот, кому она назвалась своим красивым полузабытым именем, потому что внезапно захотела превратиться во взрослую, великолепную, чарующе прекрасную женщину, женщину с большой буквы. Ведь Магдалина - это шарм и загадка. А Мэг – это стоптанные балетки, только и всего.
Она до безумия боялась разочароваться в своей догадке. Если заблуждение развеется, и ее сладкий сон останется всего лишь сном, который никогда больше не повторится, ох, это было бы ударом, пережить который если и было ей суждено, то хотя бы без любопытных зрителей. Слишком часто ее жизнь была на виду. Как жизнь любой актрисы, впрочем. Но этот момент – то ли головокружительного полета, то ли жестокого падения на грешную землю, она хотела пережить наедине с собой. Чтобы ничей цепкий взгляд не впитывал с жадностью капли ее отчаяния, или – ниспошли небо ей надежду! – напротив, не крал мгновения ее триумфа как женщины, как Магдалины Жири, новой, прекрасной и желанной. А Шарлиз все не уходила. Покусывала, не скрывая нетерпения, тонкие губы, и выжидала, как готовый спикировать на обессилевшую добычу гриф. Мэг почти ненавидела ее. Почти – потому что это чувство никак не могло стать на одну доску с тем, пылким и всепоглощающим, которое она испытывала к Призраку, и еще к Жювилю, хотя оба они пожалуй в ее сознании перемешались, превратившись в единый образ кровного врага. И не мешало даже то, что эти двое стояли по разные стороны баррикад, и никогда бы не действовали заодно, даже чтобы отомстить малышке Мэг, которая посмела не послушаться ни того, ни другого и свернуть на свою собственную тропинку, петляющие сквозь дебри зла и людского коварства прямо к ее счастливой звезде. Если только это звезда, конечно, а не пустое отражение ее на воде…
– Нам ждать гостей? – спросила у нее Шарлиз. Была бы она кошкой, обыкновенной рыжей охотницей на воробьев, – сердито подумала Мэг, исподлобья поглядывая на собеседницу, - ее хвост бы нервно подергивался от обуревавшего ее нетерпения. И так видно было, что она едва сдерживается. Так ей и надо, впрочем. Если бы была она хорошим человеком, разве допустила бы, чтобы в ее доме поселилось воплощенное зло? Родня она ему, как бы не так. Скорее Лилит, повелительница мира демонов и злых духов. Иначеона не потерпела бы ничего подобного. Ее мама уже пыталась относиться к нему как к человеку, и что обрела взамен? Интерес полиции? Или, может быть, благодарность?
– Может быть, и ждать, - таинственно произнесла она, бросив на Шарлиз торжествующий взгляд – ясно ведь, что желания принимать гостей та не испытывала.
– Мадемуазель Кристину?
– Может быть.
– Может быть, вы прочтете все-таки письмо и узнаете наверняка?
– Может быть, - упрямо повторила Мэг, нежно касаясь кончиком пальца гладкой поверхности конверта, чтобы убедиться, что он не растаял и все еще лежит около нее.
– Ну хорошо, - сухо заметила девушка, которую Мэг теперь видела не иначе как в образе рыжеволосой демоницы, замыслившей помешать ей воплотить в жизнь свою самую сладкую грезу. – Раз со мной вам так не хочется разговаривать, ради Бога, я могу попросить Эрика перекинуться с вами парой слов.
Мэг слегка вздрогнула, хотя и пыталась не выказать страха. Лилит, настоящая Лилит..."Могу попросить Эрика"! Могу свершить обряд черной магии и вызвать себе на помощь тридцать три демона ада, - так она не хочет сказать? И неожиданно для себя она грубо бросила в ответ:
– А что, ваш родич натаскан на команду «Ату»? – Мэг Жири никогда бы так не сказала. А Магдалина… на что она способна, защищая свою грезу, она и сама еще не знала. Может быть, на все.
Девушка напротив нее покраснела, доставив Мэг мелкую радость оставить за собой последнее слово. Но не встала и не ушла.
– Мэг, я вас чем-то обидела?
«Просто уходи, - хотелось ей закричать. - Уходи, и не мешай меня, дай мне побыть одной, я хочу знать, что там, в моем письме, и не хочу, чтобы ты насладилась моим разочарованием, если оно не от Него!» Но она всего лишь энергично замотала головой.
– Я только хотела сказать, что у вас не совсем подходящий вид для приема гостей, - спокойно изрекла Шарлиз, как будто многозначительные взгляды ничуть ее не касались. - Даже если это всего лишь ваша подруга… если это, конечно, подруга. Вы провели несколько дней в постели, и я думаю, что вам нужно хоть немножко привести себя в порядок, прежде чем кого-то приглашать.
Мэг тревожно встрепенулась.
– Я так ужасно выгляжу?
– Нет, конечно же, не ужасно, но вид у вас измятый и немного несвежий. Но все ведь поправимо, - Шарлиз смотрела на нее теперь с почти материнской заботой, пусть и деланной - Мэг не обольщалась на этот счет, но все же она была права, трудно было не признать… Вдруг Он и вправду придет. И застанет ее выглядящей немногим лучше, чем в тот день, когда ее вытаскивали из грязной клетки, как дохлую мышь из мышеловки.
– Но мне не во что переодеться. И встать я не могу, - жалобно протянула она, теряя весь свой боевой задор от одной мысли, какой сочувственной брезгливостью наполнится Его взгляд, если он увидит жалкое созданье с немытыми волосами и в несвежей сорочке.
– Я вам помогу, - одним ловким движением Шарлиз подхватила у нее конверт, нагнувшись словно бы оправить подушки, и положила его на подоконник. Мэг, возмущенно ахнув, проводила его глазами. – После почитаете. Сейчас я принесу теплую воду и полотенце, и мы из вас быстро сделаем принцессу.
Пока Шарлиз помогала ей умываться, Мэг не сводила глаз с письма, уже досадуя, что взялась переупрямить девушку, которая в отличие от нее была на ногах и передвигалась шустро, как ласка. Внутри у нее все кипело и бурлило от желания немедленно воссоединиться с вожделенным клочком бумаги, который, вполне может быть, содержал несколько вежливых слов соболезнования и больше ничего. Вздумай сейчас кто шантажировать ее, у нее легко можно было бы выманить все ее сбережения до последней медной монеты за возможность снова взять в руки письмо, предназначенное Магдалине Жири, которое могло изменить всю ее жизнь. А могло и не изменить.
– Вот так гораздо лучше, - заметила Шарлиз. – Теперь вам не стыдно показаться. Где-то у меня еще духи были, страшно дорогие, подарок от Анны де Морано. Можно использовать как завершающий штрих, и вы можете считать себя неотразимой.
– Духи? – заинтересованно переспросила Мэг. Она не пользовалась духами. Но Магдалина Жири наверное должна была.
– Я и сама их не открывала. Вот заодно и узнаем, чем пользуются богачки, не нам чета, раз уже она их обронила. Вы-то Анну не видели, но могу заверить, что она в таких вещах разбирается лучше нашего. Если вы, конечно, хотите, Мэг.
Мэг горестно посмотрела на конверт, который манил ее, как путника в пустыне мираж зеленого оазиса. Но теперь она не знала, как попросить его назад, не слишком уронив свою гордость.
– Конечно, хочу, - сказала она, изо всех сил изображая энтузиазм, которого почему-то не испытывала. Ей хотелось прочесть свое письмо. И чтобы оно оказалось от Него. Больше ничего.
Пока Шарлиз вышла, она попыталась дотянуться до подоконника, но не доставала до него на добрую ладонь, и как ни мучилась – ничего у нее не вышло. Пыталась освободиться от пут, стягивавших забинтованную ногу – тоже не удалось. Едва не расплакавшись от досады, Мэг ударила кулачком по кровати и застонала. Придется переступить через себя – в который раз уже, просто не счесть! – и попросить Шарлиз отдать его. Пусть смотрит, если хочет… Пусть упивается ее разочарованием или крадет сладостные крупицы ее радости. Она еще припомнит ей эти мгновения неизвестности и бессилия, но позже…
Флакончик у духов был красивый, фигурный. Она когда-то видела подобный у Карлотты, которая обожала дорогие безделушки и всякую мелкую дамскую дребедень. Раньше обожала. Теперь уже наверное нет. Впрочем, она так давно ее не видела. А раньше, будь ее воля – увешалась бы Карлотта вся блестящими украшениями, а уж в духах бы просто купалась. Крышечка плохо отвинчивалась, и Мэг приспособила угол простыни, чтобы рука не так скользила. Она даже решила было, что сломала ее, такой резковатый скрип раздался, когда она все-таки провернулась. У тех духов, что были у Карлотты, крышка была обычная стеклянная, плотно притертая, но запах все равно немного просачивался наружу, и можно было не открывая их уловить аромат.
– Подождите, Мэг, - вдруг испугалась чего-то Шарлиз, подскакивая к ней, но она уже открыла флакон и с любопытством поднесла его к лицу. Такой странный запах, такой незнакомый, неприятный… очень странный и ни на что не похожий… как испарения в аду… хотя она и не была пока в аду, но это как раз поправимо… все еще впереди…
– Не надо! – услышала она голос, несущийся к ней издалека, сквозь пространство и время, искаженный, вибрирующий голос с примесью меди, не женский и не мужской, с тональностью, которая все понижалась и понижалась с каждым мгновением, превращаясь в тягучее завывание ветра, умчавшегося в поднебесье…
Мэг успела только удивиться, сделать один глубокий вдох, и свет мгновенно померк, унося ее обратно в мир снов и волшебных иллюзий, откуда она только недавно успела вырваться. Ее рука ослабела и разжалась, и летучая желтоватая жидкость пролилась на кровать.
–
Если бы в доме был хоть один, пусть самый простой музыкальный инструмент…
Его пальцы до безумия тосковали по прикосновению к гладкой слоновой кости клавиш, которые открывали перед ним двери в иной мир – мир, где правили ночь, музыка и красота, где он мог быть самим собой и гордиться этим, где он был единственным властителем и единственным подданным. Мир, где он не был ошибкой природы, но гением и творцом, который - если уж больше ничего ему не дано - оставит после себя великое наследие, которое зачеркнет все его ошибки и оставит в вечности его имя наравне с именами Моцарта и Глюка. Нет, даже не наравне, он всех их оставил бы позади… оставил бы, если бы судьба не схватила его за руку. Казалось, если он начнет играть, неважно что, неважно на чем и как, эта пытка тишиной кончится наконец. Тщетные усилия разбудить в себе музыку, которая прежде следовала за ним как преданная собачонка, ни на минуту не оставляя его, предлагая все новые и новые отрывки, этюды, музыкальные фразы - эти усилия выматывали сильнее, чем любые тревоги, которые он переживал наяву. Он не сдавался. Пытался вспомнить, как ему это удавалось. Пытался заставить мозг выйти из спячки, в которую впал. Вспомнить было невозможно, ведь он никогда не знал как. Он родился с даром слышать то, чего не слышал никто, с даром и с проклятием одновременно. Его никто этому не учил. Нотная грамота понадобилась ему только, чтобы поймать свою фантазию в ловушку из черно-белых кружков, стаккато и легато, которые после того, как он уйдет, позволили бы миру услышать его песню и отдать последнюю дань уважения композитору, чье имя будет значиться на партитуре как Неизвестный. Пусть хотя бы потом, уже без него, если уж они не захотели прислушиваться к голосу уродливого чудища, которого творило красоту в своей темной берлоге. О большем он и не просил. Он и «Дон Жуана бы им не отдал, все равно они не сумели оценить все богатство и великолепие замысла и услышали только то, что было созвучно их простым инстинктам – песню желания, которую написал для Кристины.
А теперь он не мог вспомнить, откуда брались те звуки, которые ему оставалось только запечатлеть на нотной бумаге. Как жить, как не сойти с ума? Как, если не помогало ничего - ни отдых, ни усилия сосредоточиться, ни, напротив, попытки расслабиться и ни о чем не думать? Музы отвернулись от него. Может быть, он сам их отпугнул и внушил им отвращение, и они устали мириться с тем, чем он был. А может, это навсегда распрощалась с памятью о нем та, что дала ему крылья. Или с ней что-то случилось… Будь он настоящим призраком, он мог бы дотянуться до нее и убедиться, что у нее все хорошо, что никто не смеет обижать ее или как-то нарушать ее покой. Но он всего лишь человек. Всего лишь обыкновенный человек… и даже не такой сильный, как ему бы хотелось.
Тишина отвоевывала себе все новые и новые земли, ступала поступью великого завоевателя Ганнибала и поглощала мир звуков, оставляя за собой лишь разрушение и смерть. Заставив его склониться перед ее властью, она прошествовала дальше и заполнила собой пространство, погрузив весь дом в какую-то зловещую гулкую пустоту, где отдается эхом каждый шорох и шаг. Может, так наступает глухота? Но он явственно слышал стук колес проезжавшего экипажа – туда тишина еще не добралась, она начала с него и теперь медленно расползалась, пожирая мир вокруг, капля за каплей превращая его в безмолвную ледяную пустыню. Тишина хотела, чтобы он до конца прочувствовал ее власть над собой. Эрик с трудом оттолкнул холодные лапы страха, тянувшиеся к его сердцу. Воображение, просто разыгралось воображение. Не более тихо, чем всегда. А кому шуметь? Его мальчик ведет себя незаметно, как маленький призрак, и плачет только, когда голоден, а голоден он бывает редко, потому что у Шарлиз есть такая слабость – чувство долга, которое побуждает ее всех кормить, если уж больше ничего полезного она сделать не может. Она показала ему и другую свою слабость - она не переносила, чтобы на нее кто-то таил обиду. Такие слабости легко обратить себе на пользу, так или иначе. Не то, чтобы он собирался как-то использовать то, что она позволила ему узнать. И все же, кто знает, и не на таких струнах иногда приходится играть, когда другого выхода уже просто не найти. Странно, нет, все-таки странно… Шарлиз не шумная по природе, но и не эфирное существо, и когда она с дочкой Жири, всегда слышно их негромкую болтовню – словно голуби воркуют, неразборчиво, но не позволяя пустоте подкрасться к себе лишком близко. Беспокойно прислушавшись, он поднялся на ноги. Страшно не хотелось встречаться с Мэг – напугав ее хорошенько, Эрик больше ни разу не заходил к ней, и только искренне надеялся, что угрозы возымели действие, и малышка будет молчать. Действовать как-то более жестко по отношению к дочке Антуанетты ему бы не хотелось. Он умел быть благодарным. Но если она расскажет Шарлиз все… про Оперу, про Буке и Пьянджи, про Кристину и Шаньи, тогда наверное он убьет ее. Ему ведь никто никогда раньше не доверял, и он уничтожит любого, кто попытался бы это разрушить.
Что там можно делать, за закрытой дверью и в тишине? Наверное, он ведет себя глупо. Мало ли, для чего могли уединиться две молодые женщины, даже если у них нет ни новых платьев, ни новых мужчин, ни привычки заливать тревогу вином – единственные причины для скрытности, которые он мог наблюдать в оперном быту.
Эрик заколебался у двери, но все-таки постучал, прикусив губу от досады на необходимость вести себя благовоспитанно, будто своими манерами он был обязан какому-нибудь чванливому графу де Шаньи с ханжескими повадками, а не женщине, которая, будь на то ее воля, растила бы его на псарне, и нелюдям, которые показали ему, что быть зверенышем иногда проще и лучше, чем быть человеком.
Он не услышал в ответ ни «можно», ни «нельзя». Тишина не шелохнулась, не издала ни стона, ни вздоха, и Эрик отбросил великосветскую деликатность и резко толкнул дверь. В первый момент он испугался так сильно, что сердце подпрыгнуло до самого горла и остановилось там, не давая ему дышать. Какая-то часть его существа, принадлежавшая человеку рассудительному и немало знавшему о химии и ядах, завопила, толкая его прочь оттуда – немедленно выскочить, открыть все двери и окна, и только потом уже возвращаться и посмотреть, мертвы девушки или погружены в непробудное наркотическое забвение. Но этот разумный господин со своей спокойной ученой отрешенностью от всех необдуманных порывов всегда отступал перед Призраком и приходил вторым, когда лавры уже были поделены, и все безумства совершены, а ему оставалось лишь пожинать плоды. Промедление отняло у Эрика шанс избежать той же участи, что настигла девушек, которых любопытство привело на край пропасти, откуда и рай и ад просматривались, как на ладони. Не нужно было тратить ни секунды на сомнения - так было бы лучше для всех, но он повиновался неистовому толчку ужаса и, задержав вдох, шагнул внутрь. «Слишком поздно», - успел подумать он с неизбывной горечью, но без сожалений, когда колени под ним подогнулись. Привыкнув сопротивляться неизбежному с самого дня своего рождения, он пытался удержать уплывающее сознание и доползти до окна, но ноги не подчинились, оставшись бесчувственными ватными тюфяками, которые он не мог сдвинуть с места. Пальцы слабея нащупали что-то твердое на полу – пустой флакон – он собрал остатки сил и швырнул его в окно, надеясь впустить внутрь толику свежего воздуха. Стекло отозвалось дрожащей глухой трелью, но не разбилось, и пустая склянка дерзко покатилась по полу, оставшись победительницей. Очертания комнаты закружились, расплылись перед глазами и истаяли, и дальше он не видел ничего, кроме тьмы, и не почувствовал, как голова его бессильно упала на грудь, когда все чувства до единого покинули его.
Перевернулись песочные часы, и потекли минуты, каждая из которых уносила частицу жизни. В своей тьме он не слышал и не видел ничего, и единственным сном, который ему снился, было непрерывное кружение туманной мглы вокруг него, и в этом тумане не было ни образов, ни знакомых лиц, одно лишь кружение, неутомимый, неумолимый вихрь без начала и конца. В этот сон не долетел настойчивый стук во входную дверь. Не долетел туда и скрежет отмычки, вставленной в замочную скважину и нащупывавшей себе дорогу…