36. Глава 36.

Удивительная вещь – перемена судьбы. Еще недавно, когда поднимался занавес, она стояла, затерявшись в стайке таких же юных девушек, одетых феями, рабынями или нимфами, и ждала жеста от мадам Жири, чтобы поспешить на сцену и занять отведенное ей в этом номере место. А бывало, она в это время еще спешно натягивала костюм и распевалась, но это было недолго – в те дни, когда Карлотта Гудичелли панически боялась петь свои партии и отказывалась выходить. Правда, она ни разу не сказала прямо, что боится мести Призрака. Она юлила и сочиняла смехотворные поводы увильнуть от выступления. У нее простуда. У нее не готовы костюмы. У нее заболел ручной песик, и его нужно отвезти к лекарю. Она слишком толстая на афише. У нее слишком крупный нос на афише. У нее мигрень. Ее астролог запретил ей выходить из дому. Не будет она петь, ясно вам? Завтра! Или послезавтра. Кристина Дайе печально улыбнулась воспоминанию.

Она не слишком сожалела о сцене. Суета… Сейчас – она хорошо это знала – там страшная суета. Спешно закалывают булавками прямо на артистах недошитые костюмы. Почему костюмы всегда бывают недошиты, кстати говоря? Кто-то нервно повторяет слова. Почему так легко запоминается всякая бесполезная чушь - детские песенки, случайно прочитанные стихи, а выучить свою партию до конца это адский, утомительный труд? У нее самой была хорошая память, но другие певцы, особенно хористы, всегда жаловались на трудность и длину текста. Всегда, даже когда хор повторял до бесконечности всего лишь пару строк. Почему так бывает? Можно вообразить, как зубрят свои роли артисты драматического жанра, которых музыка не подталкивает в нужную сторону, и которые не могут проглотить пару вылетевших из головы рифм, спев их неразборчиво или чуть тише, чем обычно.

Так странно теперь, зная всю подноготную этой суеты, сидеть в ложе, обмахиваясь шелковым веером – она весь вечер разучивала этот непринужденно-элегантный жест, чтоб не выглядеть простушкой перед друзьями Рауля. Их было двое, муж и жена, граф д'Этайн и его супруга - они были молоды, пребывали в бодром расположении духа, не слишком на нее косились, а больше ей нечего было о них сказать. Просто чужие люди сидели около нее и негромко переговаривались с Раулем. Она бы предпочла, чтобы они были только вдвоем, но что сделаешь, их пригласили, нужно с благодарностью принимать уже и то, что ее жениху не намекнули, что ждут только его одного, без актриски-бесприданницы, которую он поднял до себя.

Нет, она не завидовала тем, кто сейчас старательно наводил жженой пробкой глаза – жуткое зрелище вблизи, зато взгляд будет выразительным даже для тех, кто высоко на галерке. Вечная война за выигрышные партии - никто не хотел петь старух или танцевать безликих подружек; сплетни, которые плодились и размножались согласно божеским заповедям; навязчивый флирт, когда та, кто говорит «нет» слывет дурочкой и задавакой, и не вызывает ни капли уважения... И все же витало что-то в воздухе Оперы, дух служения ее величеству Музыке. Может, это что-то шло из подземелий, поднималось вверх теплым дымом и окуривало Оперу, изгоняя из нее демонов лени, наживы и бездушия? Наверное, это было единственное, о чем она могла бы тосковать. Но само пение потеряло для нее всю свою прелесть. Может, потому что ушел человек, который ставил ее голос, когда она была совсем юной. Может, просто в ней сказывался страх, и после того ужасного пожара с пением у нее закрепилась стойкая связь с неизбежной бедой. А уж то, что произошло после в подземелье театра… Но, наверное, все к лучшему. Если б она так не испугалась тогда – за Рауля, за себя, не воспылала праведным гневом, не прониклась сочувствием к человеку, чей рот выкрикивал угрозы, а глаза умоляли сжалиться над ним, если б не загасила огонь, который распалил в ней до неприличия пылкий дуэт, который ей пришлось исполнить и самой подпасть под его чары – что тогда? Наверное, она так и осталась бы во власти сомнений, и тайно тосковала по Кристине Дайе, чей голос покорял сердца своим нежным тембром. А так она прошла слишком долгий путь, чтобы жалеть. Она познала успех, и вкус его был горек. Она слышала музыку ангела, а он оказался человеком и даже не слишком добрым, хотя и несчастным. Она видела смерть и ходила по краю пропасти. А теперь у нее был Рауль, роднее которого у нее не было в целом мире. Ее половинка. Кусочек ее души, который понимал еес полуслова и полувзгляда. Просто хороший, надежный человек. Никакая музыка в мире не стоила того, чтобы отвернуться от счастья быть любимой таким чудесным мужчиной. Он был свет. А тьму она отринула.

Бархатный занавес пополз вверх, открывая лагерь Агамемнона, где он разговаривал со слугой. Смешная у него борода. Голос низкий, глубокий, акустика у зала хорошая. Кристина Дайе привычно прислушивалась большей частью к звучанию голоса, чем к словам. Слова это… ну да, это красиво, возвышенно, и все же немного длинно… Лучше бы они пели, эти рифмы хорошо бы легли на музыку. А говорить – это немного утомляет, и как они только выдерживают, все время говорить и говорить. Агамемнон как раз рассказывал о пророчестве, требующем пролить кровь его дочери на божественный алтарь.

Какой-то странный сюжет. Она не смогла бы представить своего отца, приносящего ее в жертву ради какой-то там победы. Густав Дайе отказался бы от любой, пусть даже самой славной победы ради нее… а она пошла бы на что угодно, лишь бы ему было хорошо. И ведь пошла… когда поверила в то, что его сказка воплотилась наяву. Но обманулась - ее Ангел Музыки вовсе не был послан отцом, и он не радовался на небесах, когда она пела, счастливый оттого, что она исполнила самое его заветное желание. Она сама это придумала. А раз не радовался отец, и не умилялся из райских садов своей выросшей дочурке, которой рукоплескал зал, о чем тогда жалеть? Она-то думала, что дарит свой успех обожаемому отцу. А она дарила его только Призраку, обитателю сумрачных подвалов. Никаких Ангелов. Ничего не было, кроме лжи. Нет, как раз за эту ложь она не сердилась на него. Хотя толком не помнила, как это вышло, но сказку об Ангеле Музыки она наверняка подсказала ему сама, а он всего только поддержал ее фантазию, а потом та слишком связала их, слишком глубоко вошла в сердце, чтобы этот узел легко можно было разрубить.

Агамемнон на сцене трагически сводил брови, декламируя стихотворный текст. Было немного смешно, он был похож на Пьянджи… Пьянджи, да… Подсказывает ли ему суфлер, интересно знать? И еще интересно, догадываются ли другие зрители, для кого предназначен рожок впереди сцены, похожий на бесполезную деталь интерьера... Плохо ходить в театр, зная его изнанку до мелочей. Кристина постаралась сосредоточиться на басовитом голосе Агамемнона.

...Дочь вырвать надо нам из материнских рук
Так, чтоб не вызвать в ней сомненье иль испуг.
Тут мысль одна меня внезапно осенила -
Ей написать письмо от имени Ахилла.
И вот тогда я дочь в Авлиду пригласил,
Ей изложив в письме, что ждет ее Ахилл,
Чтоб с нею в брак вступить перед осадой Трои. (с) Ж.Расин

Ужасно. Кристина даже поморщилась. Устроить ловушку собственной дочери. Как низко… И говорить о возмутительном предательстве с таким просветленным лицом, будто он совершал величайший подвиг, принося в жертву чужую жизнь! О чем вообще думал автор, когда писал нечто подобное? Таких отцов не бывает… Как можно так отречься от дорогого тебе существа?

Расписной веер дрогнул в ее пальцах. Скора же она стала на суждения теперь, когда жизнь ее вошла в мирную, удобную колею. Хорошо быть благородной, когда у нее за спиной Рауль, и когда все страхи остались позади. Как будто остались позади. Если только не думать о зеркале… нет, лучше не думать о зеркале и том, какие отражения навсегда рассыпались осколками у ее ног. Разве ставить «Дон Жуана» было не то же самое, что призывать Ифигению в Авлиду? Разве слать письмо от имени Ахилла не то же, что выйти и запеть перед залом двусмысленный текст, который – как будто – пела Аминта, хотя никто не сомневался, что петь его должна Кристина Дайе. Нет, все-таки не то же… Тот, кого они заманивали на жертвенный алтарь, и сам бы жестоким убийцей, которого нельзя было оставлять на свободе. Его никто не стал бы убивать. Никто не стрелял бы, если б он пришел в свою пятую ложу, как обещал. Его просто отвели бы в тюрьму, и это было бы справедливо. Но он не захотел искать простых путей, и предпочел появиться там, где никто не сумел бы арестовать его, и откуда он мог или вырваться на свободу, или отправиться прямиком на тот свет. А ведь все могло кончиться иначе. Он просто должен был сделать так, как говорил. Просто придти и слушать свою оперу из ложи как ее автор. Тогда ей не пришлось бы спрашивать себя, не стала ли она сама убийцей, когда сломала его и оставила одного в аду. А он тогда получил бы ровно то, что заслужил. Ровно столько, сколько взвесив его прегрешения, отмерило бы ему правосудие. Так все и должно было произойти - развязка в ложе номер пять, ложе, которая почему-то так пришлась ему по душе. И ей не в чем было бы себя винить. И ей не мерещились бы его глаза в зазеркалье.

Кристина невольно перевела глаза со сцены на зрительный зал. Ахилл, рвущийся в бой с троянцами, был слишком многословен, и голос у него был слишком молодой для героя. А ложа номер пять здесь тоже была, и ее так легко было отсчитать. Нелепость. Ну зачем? Не все ли равно? Пятую ложу занимал мужчина без спутницы, и хотя он откинулся в кресле так, что наполовину нырнул в тень, она могла хорошо разглядеть его профиль – их с Раулем места были не очень далеко. Мужчина сразу ощутил скользнувший по нему взгляд, даже как будто ждал его, и повернул голову. И не просто повернул, рассеянно и думая о своем, а посмотрел прямо на нее. И улыбнулся. Ей.

В тишине зрительного зала хорошо слышен был каждый посторонний звук, и щелчок сломанного веера разнесся до самых его дальних закоулков.

–

Было некогда долго раздумывать, и Эрик шагнул к ошеломленной Мэг Жири, собираясь поднять ее и переложить на кровать. Он и сам не знал, отчего бездумно последовал распоряжению Дантса. Ему не было дела до Мєг, и будь на то его воля, он оставил бы ее лежать даже на груде кладбищенской земли, кишащей червями. Должно быть, врачи вырабатывают какой-то особый безапелляционный тон, вынуждая прислушиваться к себе, иначе он не стал бы выставлять себя на посмешище, помогая тому, кто вовсе в том не нуждался и не схватился бы за его руку, даже если бурная круговерть опасных вод затягивала бы его в омут. Девушка, свернувшаяся на полу в позе застигнутой врасплох змеи, которой некуда бежать, но которая еще рассчитывает на ядовитые зубы как на единственное, но верное свое оружие, резко отпрянула, когда он протянул к ней руки. Он бы не удивился, если б она зашипела на него, как потревоженная гадюка, пугая узким раздвоенным языком. В общем, ему было все равно. Пусть лежит на полу, если так не хочет, чтобы он к ней прикасался. Глупая гордячка. Эрик отступил назад, оставляя поле боя за Мэг.

Дантс все еще шуршал бумагами, ища адрес. Эрик внутренне застонал, проклиная его медлительность, и повернулся выйти и поторопить его. Здесь ему больше нечего было делать.

– Подождите!

Он ослышался, или малышка Мэг позвала его? Нет, он не ослышался. Ее глаза горели, и она пыталась подняться, чтобы не пресмыкаться у его ног. Но не могла.

– Что тебе? – бросил Эрик, оборачиваясь и поразившись случившейся с ней перемене. Где тот пугливый безобидный ангелок, который при виде него сжимался в комочек, как испуганный, ощетинившийся котенок? Бутон распустился, и цветок оказался вовсе не тем, чем обещал. Больше всего Мэг походила на разгневанную русалку. Умирающую русалку, которую вытащили из воды и швырнули на сухой песок, где она обречена была найти свой жестокий конец, иссушенная безжалостным солнцем, не в силах доползти до кромки берега, чтобы нырнуть в спасительный холод подводных глубин. Хвост, который в толще океана был таким гибким и подвижным, на суше волочился за ней тяжелым, сковывающим движения грузом. Что-то в ней отмерло с тех пор, как он видел последний раз. И кажется, он погорячился, мысленно называя ее малышкой – так прозвали ее еще в Опере, где она росла чуть ли не с пеленок, бегая следом за своей матерью. Но девочка выросла. Мэг как смогла приподнялась перед ним, опираясь на руки, и длинные белесые пряди закрыли ей щеки, свесившись почти до самой земли. Но она молчала, кусая губы и не сводя с него взгляда. Он слышал только дыхание ненависти, которое срывалось с полуоткрытых бледных губ, отмеченных четкими красноватыми следами зубов – она уже искусала их чуть ли не в кровь. Если б еще выступили алые капли, он с чистой совестью послал бы за монахом-экзорцистом, потому что в эту девушку определенно вселились бесы. Казалось, она сейчас бросится на него, бросится, как дикий, загнанный в угол зверь. За что? Разве это он толкнул ее под экипаж?

Ей было что сказать, слова дрожали у нее на губах, как готовые покатиться слезы, почти видимые, ищущие дорогу на свободу. Мольбы о пощаде? Пожелания провалиться в ад? Но Мэг молчала, и тогда спросил он ее сам.

– Почему ты меня так ненавидишь, Мэг Жири? Есть люди, у которых могут быть ко мне свои счеты. Но что я сделал тебе?

Должно быть, она еще не полностью пришла в себя после нескольких часов в междумирье, потому что выдохнула и, подавшись вперед, начала отвечать – так, как будто никогда не боялась его. Дерзко, вызывающе, швыряя каждое слово ему в лицо, как перчатку, бесстрашно вызывая его на бой, на бескровную, но все равно жестокую дуэль без шпаг и пистолетов, где схлестнутся ярость одного с ненавистью другой, и это не будет схватка до первой крови, потому что здесь никто не будет знать жалости.

– Вы отняли у меня все, - крикнула она, едва не захлебнувшись словами, которые она так долго сдерживала, и которые теперь прорвались на свободу неудержимым потоком, сметая плотину страха, смущения, нерешительности. – Все, что я знала, все, что я любила, - все уничтожено вашими руками. У меня были друзья – где они теперь? У меня было призвание – что от него осталось? Я могла стать великой балериной, как Фанни Эльслер! А кем я стала сегодня? Где театр, который был мне домом? Моя мать замкнулась в себе, думая, что выпустила в мир злобного Цербера из подземного царства, который умеет только убивать. Она давно должна была сказать все полиции! А она жалела вас, как будто вы сделали ей что-то хорошее, жалела и не говорила им ни слова, даже после того, как вы одним махом превратили ее из почтенного балетмейстера, известного всему Парижу, в одинокую женщину, которой некуда приложить свой талант! Думаете, она мало казнила себя за то, что привела в Оперу демона, который ее разрушил? А теперь они хотят обвинить ее в том, что она помогала вам. Вам! Что она пособничала вам в вашем мерзком шантаже!

Кашель прервал поток обвинений, когда она задохнулась от слишком быстро и яростно произносимых слов. Горло нещадно горело, пересохшее, ободранное собственной злобой. Облизнув сухие губы, она с вызовом подняла на него глаза - убивай.

Эрик холодно смотрел на нее сверху вниз. На пчелу, которая жалила его, невзирая на то, что знала – пчела, лишившись своего жала, умирает сама

– А тебе не приходил в голову вопрос, - произнес он, мстительно роняя слова, которые ломали хребет ее злобе, – за какие заслуги твоя мать, которая никогда не была выдающейся балериной, хотя глаз у нее оказался верный, в тридцать три года стала главным балетмейстером парижской Оперы?

– Вы лжете! Лгун, вы еще и лгун! - выкрикнула она и рванулась вперед, сжав кулачки, как будто хотела дотянуться до него и ударить. Напрасные усилия. Она была прикована к земле.

Эрик пожал плечами, отказываясь с ней спорить. Может быть, в другое время он охотно ввязался бы в бой. Но не теперь.

– Зачем, зачем вы это сделали? Это же была ваша Опера. Вы сожгли собственный дом! Зачем? Зачем! С тех пор никто из нас не знал ни дня покоя!

То, что пчела жалила, уже не казалось ему странным. Но чтобы пчела, ужалив, еще заходилась в крике, не зная другого способа, как бы еще выплеснуть свою ярость, и оттого распаляясь еще больше? Но она была с ним честной. Сегодня. Это было достойно уважения - честный противник, который бросил ему в лицо все то, что о нем думал. И он ответил ей правдой на правду. Его правдой на ее правду. Две истины, которые нигде не пересекались.

– Я думал, что умру, если потеряю ее навсегда. И я сжег бы рай, если б он стоял между мной и ею.

– Вы все равно ее потеряли, - жестко заметила Мэг.

– Да, - ответил он просто. – Потерял и почему-то остался жив.

Мэг смотрела на него, плотно сжав губы, вдруг став как две капли воды похожей на свою мать. Достойная дочь своей матери,- сказал он однажды? О да, в ней текла кровь Антуанетты, кровь женщины, которая всегда поступала только так, как сама считала правильным. Могла спасти, если того требовал ее долг. Могла предать, если считала, что это оправдано и целесообразно.

– Вы… никогда не заслуживали такую девушку, как Кристина.

Пустые потуги причинить ему боль. Мимо цели, Мэг Жири, мимо цели… Напрасно тратишь жало, кусая мертвую плоть Заслуживал он или нет, теперь это уже не имеет значения. Она все равно ушла. А он все равно жив. А то, что болит, это фантомная боль – такой вот каламбур – когда болит то, чего уже нет. Как боль в отсеченной руке или ноге, утраченной в битве. Кусай, Мэг Жири. Кусай, пока еще не до конца осознала, что ступаешь по тропе след в след за ним. Мэг-хромоножка, так тебя будут звать? Или Хромуша Жири? Кусай. Наверно, он был таким же, и тоже легко обращал свой гнев против того, кто попадался под руку в минуту отчаяния. Может быть, он и сейчас таков. И просто в ступоре, пережив слишком много за столь короткий отрезок времени, потому и смотрит на нее с таким равнодушием.

Сейчас ведь имеет значение только одно. И это не Мэг Жири с ее самозабвенной ненавистью. Где там застрял Дантс? Если он замыслил предательство… пусть он только замыслил предательство! Он пожалеет… если так. Выбросив Мэг из головы, с такой же легкостью, с которой вытряхивают на помойку кипу выношенных до дыр вещей, Эрик отвернулся от нее, и через мгновение он уже переступал через порог. Будущее уже вычеркнуло ее. А теперь он хотел вычеркнуть ее из прошлого.

– Не уходите! – закричала она ему в спину, когда увидела, что он не ответит ей ничем, кроме презрения, и уходит, даже не потрудившись наказать ее за непочтительный выпад. Может быть, она ошиблась, и человека, который был Призраком Оперы, больше не существовало? Тот бы не смолчал. Тот бы заставил ее подавиться своими словами. Может быть, она не заметила, а они давно сломали его, и тогда ей не на что надеяться. – Не уходите! Иначе я не расскажу вам, что они сделают с Кристиной!

Не его ли это сердце совершило головокружительный кульбит в груди и провалилось прямо в преисподнюю? Если его, то можно не трудиться спускаться за ним за седьмой круг дантова ада… оно уже спеклось в кипящей смоле, и в обгорелой сморщенной горошине уже нет никакого проку.

Для того, чтобы попросить ее продолжать, нужна была особенная храбрость. Но Эрик не мог ею похвалиться. Мэг улыбнулась, страшно улыбнулась, когда увидела, что ее удар пригвоздил его к земле и лишил речи. Если было бы время, она потянула бы это мгновение, упиваясь своей властью над поверженным хозяином Оперы, который сегодня ждал ее приговора. Сегодня она держала в своих пальцах ниточки судьбы, и она решала, кто будет помилован, а кто обречен. Тот, кто годами внушал ей страх, человек-легенда, полуангел-полудемон, сегодня был марионеткой в руках Магдалины Жири. Балерины, которая никогда больше не сорвет шквал аплодисментов ее отточенному мастерству.

– Они очень злы, что не смогли взять вас в балагане, - бросила она, наслаждаясь каждой секундой власти. – О да, конечно же, то представление было затеяно ради вас. И меня туда позвали тоже только ради вас. Чтобы я помогла схватить вас! Как глупа я была, что еще сомневалась! И как же мне теперь жаль, что вы сумели уйти! Сколько бед можно было избежать! Всем, всем было бы лучше, если бы мсье Жювиль смог отправить вас на эшафот, о чем он мечтает больше всего на свете. И я тоже, тоже была бы счастлива! И моя мама облегченно бы вздохнула. Думаю, и Кристина тоже будет мечтать только об этом, когда останется одна!

– Говори, - прохрипел Эрик, который не услышал ничего, кроме последней фразы, где прозвучало имя Кристины. – Не тяни.

Никакое вдохновение не могло бы разжечь в глазах Мэг такой огонь, как тот, что обжигал его сейчас даже на расстоянии. Она была убита и уничтожена. Она была счастлива, и каждым словом она хлестала его и задыхалась в восторге своей мести. Он не мог понять, ничего не мог понять, что происходит. Голова и без того кружилась, а теперь он кажется не смог бы сделать и шагу. Только слушал, пытаясь отличить правду от лжи, ненависть Мэг от ее страха и ее откровений, и выбрать крупицу истины среди вороха оскорбительных выпадов, отдельных мозаичных кусков правды и путаницы предположений.

– Они подослали к ней мужчину, - говорила она с возбужденным блеском в глазах, прерываясь только отодвинуть длинные пряди, которые щекотали ей лицо, когда она вскидывала голову, будто проверяя – возымели ли должный эффект ее слова. – Его зовут Робер. Он похож на вас, только он красивый, весь красивый, я никогда не видела более совершенной красоты, ни среди статуй греческих героев, ни среди живописи, изображающей богов. Нарцисс – нескладный подросток около него. Аполлон – неуклюжий деревенский увалень. Они все ничто рядом с ним. Но все-таки он похож на вас. Совсем чуть-чуть. Когда вы носите маску. И… и еще волосы, волосы тоже. Вам все равно должно быть лестно. Вы не стоите и кончика его мизинца, но сходство все-таки есть. Кристина тем более его заметит. Они думают, Жювиль думает, ее тянуло к вам. Наслушался сплетен, глупец! Я не верю, что это правда - она вас боялась, боялась и ненавидела, как и все мы. Но к Роберу ее все равно потянет, она не сможет устоять. Я знаю. Иначе не может быть. Она ведь такая фантазерка, сразу вообразит, что это былью стала очередная сказка, и папа снова отправил к ней какого-то посланца, теперь подправив все его недостатки. Что вам дан второй шанс, и это судьба, с которой не поспоришь. Она непременно что-то такое подумает, в этом вся Кристина. Они добьются скандала. У нее через месяц свадьба. Они добились бы, чтобы помолвка была разорвана с шумом и скандалом, чтобы только и разговоров было, что о певичке, которая одной рукой тянула под венец богатого знатного жениха из рода де Шаньи, а другой манила к себе в спальню мужчину, твердя, что это ангел из ее снов. И все это ради вас, чтобы добраться до вас! Гордитесь! Чтобы вы пришли забрать ее или отомстить за нее! Они должны встретиться сегодня. В театре «Комеди Франсез». Если вы не помешаете им, завтра будет уже слишком поздно. Завтра Кристина Дайе уже будет его рабой, будет готова ползти за ним в ад, умоляя об одном нежном взгляде, и даже если вы убьете его, ее жизнь все равно будет разрушена. Они не должны познакомиться, вообще. Она не должна заглянуть ему в глаза. Я знаю…

Ее осипший сорванный голос с трудом вымолвил последние слова, и Мэг, обессилев, умолкла. Ее языком можно было оттирать сажу, таким он был жестким и шершавым, и даже как будто отек, став огромным, тяжелым, давящим ей на небо.

– Я ничего не понял, - тихо сказал Эрик. Не грозный Призрак, но растерянный человек. О, она повторила. Повторила все от первого и до самого последнего слова, не обращая внимания на то, какими нечеловеческими усилиями ей приходится выталкивать на свободу слова, превозмогая усталость, вынося ежеминутную пытку вновь и вновь ворочать неподъемным языком и шевелить растрескавшимися от сухости губами. Она мечтала о несколько глотках воды, но продолжала говорить, не щадя себя, и зная, что будет продолжать терзать себя и его до тех пор, пока не проймет. Пока он не осознает, что даже память о нем губительна для Кристины Дайе. Что даже оставив ее жизнь навсегда, он все равно убивает ее, отнимает у нее возможность счастья. О, она страстно желала видеть его глаза в тот момент, когда он поймет. Это должно вознаградить ее за все унижения, за все испытанное ею отчаяние.

Но Мэг не дано было увидеть его глаза. Но только оттого, что он закрыл лицо руками, медленно стекая по стене, к которой прислонился, вторично слушая ее рассказ, сползая вниз под собственной тяжестью, как капля дождя по стеклу.

–

Все было напрасно. Напрасно было приносить себя в жертву. Напрасно было вырывать свое сердце из груди, лишь бы дать ей покой и счастье.

Он мог бы поймать ее на слове и забрать с собой, а там – будь что будет. Может быть, он не сумел бы сделать ее счастливой, но и не подпустил бы близко никого, кто мог бы ее обидеть. И уж конечно на пушечный выстрел не подпустил бы мужчину, который играючи разбил бы ей сердце.

Сегодня, сказала Мэг. Сегодня. Сейчас.

Сегодня или никогда. И еще можно успеть.

Не видевший ничего кругом, Эрик даже не чувствовал, что ноги подвели его, подкосились, и он опустился на пол, почти совсем рядом с Мэг, которая застыла, обняв себя тонкими руками, спрашивая себя, не много ли яду всыпала ли она в свое блюдо. Не может быть, чтобы тот Призрак поддался ударам малышки Жири и дал чужим козням сломить себя. Он должен был встать и в ярости превратить в щепы «Комеди Франсез». В щепы, как Оперу. Обрушить стены на гнездо предателей и забрать оттуда Кристину. А Робер – что ж Робер. Если он любит ее хоть немного, он ни за что не пошел бы туда без нее, не стал бы так пытать ее сердце. Он бы сказал себе – что-то случилось с прекрасной Магдалиной, раз она не пришла, и уже был бы здесь, у ее дверей, утешая ее, обнимая ее. А раз он с Кристиной – то предателю собачья смерть.

Только кажется доза яда была слишком велика. Потому что Призрак, не похоже, чтобы собирался куда-то идти. Он собирался лечь здесь и умереть. Мэг никак это не устраивало. Это было несправедливо. Все ее надежды покоились на нем. Он один мог сыграть с судьбой в орлянку и выиграть, несмотря ни на что. А он сидел на полу, закрыв лицо ладонями, воплощая отчаяние и безнадежность. Мэг окликнула его. Он не услышал. Он был в аду.

Он вспоминал долгие, мучительно тянущиеся дни и бессонные ночи, когда казалось боль потери превышает все пределы того, что может вынести человек. Тоска, горечь, нестерпимое желание увидеть ее снова, подступающие к горлу слезы, пролитые и не пролитые, он все это перетерпел. Ради нее. Чтобы она улыбалась. А они хотели отнять даже это. Даже ее счастье, которое он выстрадал и подарил ей. И он после этого чудовище? Кто же после этого чудовище?

Напрасно. Его жертва, его самоотречение, его тоска, - все это было напрасно. Ничего не было. Можно было не насиловать свою душу, можно было не отрекаться от своих надежд. Какая разница – если все равно не бывать ей счастливой? Пусть была бы несчастлива около него, он хотя бы защитил… от них, от шакалов… он бы не дал ее в обиду.

Можно все бросить и помчаться в театр, разыскать там этого негодяя и уничтожить его. Можно напугать их так, чтобы имя его вызывало у Кристины не трепет, а икоту, чтобы она и мысли не допускала, что некто, на него похожий, может похитить ее сердце. Можно воплотить в жизнь еще тысячу фантазий – как обратить оружие врагов против них самих.

А можно разом покончить со всем, пойти в полицию и пусть они делают с ним, что хотят. Тогда они наконец оставят его Кристину в покое. Чтобы хотя бы кошмар, сквозь который он продрался, в кровь исцарапав сердце, не был пустой тратой душевных сил. Это ведь несправедливо. Он столько вынес, вынес и все-таки не сошел с ума. И даже остался жив. И ему даже стало легче – человек ведь ко всему привыкает, и к потерям тоже. Он только начал понимать, что справится, и каждый раз, когда к нему подбирался демон сожалений, подбрасывающий ему сладкие воспоминания о ее голосе, ее красоте, о том, как все могло быть, да так и не стало - у него всегда было, чем поддержать свою решимость – Кристина счастлива. Ей хорошо. Она любима, о ней заботятся, у нее все есть. И он тоже не совсем один. Все будет хорошо.

Сколько уже пережито. И все это не стоило ломаного гроша. Он останется для нее не Ангелом Музыки, отпустившим свою ученицу на волю, а злобным инкубом, принявшим новый лик и разрушившим ее жизнь, и она будет ненавидеть его до самой смерти, виня его в своей исковерканной судьбе.

Кто-то толкнул его так, что клацнули зубы. Коленом, как щенка. Ему было все равно.

– Третий раз уже повторяю – держите свой адрес. И возьмите себя в руки. Вы же мужчина.

Эрик отнял руки от лица. Дантс. Стоял над ним, придерживаясь за стену, сам полуживой, но все равно находивший в себе наглость отпускать ему пинки. Он медленно протянул руку за бумажкой. Рука была, будто чужая. Непонятно, почему она вообще слушалась его приказов.

Никак, он никак не может разорваться пополам, как бы ему этого не хотелось.

Отправься он в театр, и назавтра искать Шарлиз наверняка уже будет поздно.

Отправься он к барону, Кристина Дайе запутается в сетях бездушных интриг. Они разобьют ее сердце, сожгут его и развеют пепел по ветру. И все из-за него. Вместо того, чтобы дать ей счастье, он сгубит все, что у нее было – любовь, и веру, и свет, и все ее мечты.

Что-то одно. Прямо сейчас – что-то одно. Между двумя ударами сердца нужно успеть решить, куда ему идти.

Напрасно он искушал судьбу когда-то, требуя у Кристины сделать выбор между музыкой ночи и светом дня. Вернулся к нему раз брошенный бумеранг. Или налево, к «Комеди Франсез». Или направо, к поместью Неша. Третьего не дано.

И компромисса не дано тоже.