37. Глава 37.

Жизнь даруется смертным всего один раз, и всего один раз можно совершить свою нескончаемую череду ошибок, и никакого второго шанса, чтобы исправить их, никогда уже не будет. Всего одна, такая короткая жизнь - многообразие разочарований и потерь, когда предаешь ты и когда предают тебя. Никогда бы Эрик не подумал, что предавать самому гораздо больнее, чем стать жертвой чужой низости. Бывало, он лгал, не считался ни с чужими желаниями, ни с человеческой жизнью, бывало, был резок и жесток, но все это было ничто рядом с предательством, которое он сегодня совершит. Другого выхода не оставалось. Предать доверие близкого человека, что может быть хуже? Убитый пьянчуга Буке? Не смешите. Все, что он сделал дурного в своей жизни, меркло, как огонь свечи в глубокой, не пригодной для дыхания пещере, меркло перед тем, что его вынудят сделать сегодня. Предать. Растоптать все, что было светлого в прошлом, сжечь в горниле измены все, что бережно хранилось в памяти как последний оплот веры в человечество.

Эрик заставил себя встать, и тело, глухо зароптав, подчинилось своему хозяину. Решительная складка перечеркнула переносицу. Более трудного выбора делать ему не приходилось. Но онсделал его и не колебался больше.

Дантс играл в рыцаря и пытался помочь Мэг перебраться в кровать. Эрик рассмеялся бы, в другой раз, если б на душе не было так беспросветно черно, - больной доктор, сам в изнеможении от слабости и жара, не мог приподнять девушку в весе ягненка. Только устало вытирал пот, будто не худенькое воздушное существо пытался взять на руки, а обтесывал и таскал тяжеленные каменные плиты для постройки пирамиды египетского фараона. Эрик не стал предлагать свою помощь. Хватит уже благородства. Все равно в его руках оно искажалось, превращаясь в нечто противоположное, в горе и зло

Его маска лежала в углу, искореженная и растоптанная. Эрик хмуро скользнул по ней взглядом, спрашивая себя, как же он собрался выйти на улицу, если без нее. Впрочем, он все равно не мог бы разгуливать по Парижу с автографом Анны на лице. Недурно она над ним подшутила…

– Вы можете одолжить мне плащ? Любой, лишь бы с капюшоном, - обратился Эрик к запыхавшемуся лекарю, равнодушно взирая на его старания одной рукой обхватить узкие плечики Мэг, а другой балансировать сохраняя равновесие. Не получалось, только взмылен он уже был, как загнанная лошадь.

– Плащ? – непонимающе отозвался Дантс, переводя дух и поворачивая к нему голову. – Есть, но теплый. Помилуйте, май месяц, вы расплавитесь в осеннем плаще.

– Вы притворяйтесь глупее, чем вы есть, - угрюмо проговорил Эрик. – Вы же видите, я не могу выйти так.

– Но одного плаща недостаточно, - воскликнула Мэг, которая как раз повисла на плече у доктора, который опасно пошатнулся и схватился за спинку кровати, когда она на него оперлась, - вам нужна подходящая одежда, иначе швейцар просто не впустит вас в фойе! Месье Дантс наверняка одолжит вам приличный фрак, пусть он будет не совсем впору, но…

– Плаща будет достаточно, - отрезал Эрик. Мэг сердито передернула плечами.

– Но вам не обойтись без приличной одежды, - серьезно втолковывала она ему. – Ваша мятая рубашка привлечет куда больше внимания, чем…э, чем… ну, чем вы сами.

Эрик мрачно смотрел на нее, ненавидя ее за то, о чем она думает, и что - увы - не было правдой. Она не понимала, даже мысли не допускала, что у него другие планы.

«Я во второй раз предал тебя, любовь моя», - подумал он. Второй раз… Ее кольцо было продано за бесценок – за бесценок, потому что долги, которые Шарлиз раздала из этих денег, вполне можно было простить кредиторам… вряд ли после всего происшедшего девушка когда-нибудь вернется к прежним знакомствам… если она когда-нибудь вернется. Но кто тогда об этом знал? И сегодня будет второй раз, когда он отвернется от единственной любви в своей жизни, отвернется и позволит им сыграть на памяти об ее Ангеле и увести ее во тьму. И он не спасет ее от унижений и разочарования. Потому что на карту поставлено будущее семейное счастье и благополучие Кристины Дайе против жизни Шарлиз. Жизнь есть жизнь… Какой бы ужасной она ни была, сколько бы ни несла с собой печалей – и все-таки даже в минуту самого глубокого отчаяния нет-нет, а проскальзывает луч света. Что-то, ради чего стоит продолжать сражаться. Если даже он сумел разглядеть надежду, крохотную и беззащитную, но все-таки надежду - на жизнь, а не на мучительное прозябание, которое только и хочется поскорее прервать, значит жизнь все-таки имеет цену. Потеряв Рауля, Кристина еще сможет начать все сначала. Потеряв жизнь, Шарлиз сможет только наблюдать с небес заупокойную службу по себе, и потом для нее не будет ничего. Ни света. Ни тьмы. Только покой. Но ей слишком рано еще его обретать.

Эрик надел плащ и набросил на голову капюшон, надвинув его на самые глаза. Взглянул на себя в зеркало – дикое зрелище. Косу б еще в руки, и будет старуха-смерть – хоть сейчас на маскарад. Впрочем, мало ли, может у человека тяжелая простуда, и он мерзнет даже в теплый вечер, кутаясь в шерстяные одежды. Что кому за дело, почему он в плаще…

– Хотите, бинты выдам? – Дантс, удостоивший его оценивающим и на редкость скептическим для горячечного больного взглядом, оказался способен на иронию. Это была новость, и не слишком хорошая. – Завяжетесь, будто у вас зубы болят. Все ж проще.

– Идите вы к чертовой матери, - ответил Эрик без выражения, закалывая булавкой плащ у горла, чтобы не соскальзывал, нескромно обнажая его лицо. Доктор утомленно присел около Мэг, которой наконец удалось перелечь на свою кровать и натянуть на себя одеяло, хотя двое мужчин, находившихся в комнате, обращали на ее обрисованные полупрозрачной сорочкой прелести не больше внимания, чем на сучковатый костыль, забытый нищим около паперти. Молчание продлилось недолго. Да и лекарь как будто воспринял последние слова как заслуженный упрек.

– Вы… уверены, что Шарлиз там? – в ломком голосе Дантса проявилась нервозная неуверенность. Можно вообразить, как ему не по душе полагаться на человека, которому он в своей жизни не доверял ни дня. Но как человек рассудительный, в отличие от него самого, – криво усмехнулся Эрик, безмолвно издеваясь над собой, – эскулап понимает, что протащится от силы квартал, и там упадет. Нравится ему это или нет – правда жизни такова, что он никого не может защитить, раз сам не стоит на ногах. И умница-лекарь принимает это как свершившийся факт. Тогда как сам Эрик, еще далеко не пришедший в себя после действия снотворного, ничего и никогда, а в особенности собственное бессилие, не принимал как факт, который ничто не может изменить. Наверное, кроме только лишь одного – что Кристина ушла и не вернется никогда. Это было единственное, что было незыблемо во всей вселенной.

– Я уверен… что Шарлиз нет здесь, - сухо заметил Эрик. Если б он мог быть в чем-то уверен… Тогда это была бы не беда, а только полбеды.

– О чем вы? – подала голос Мэг Жири, и ее глаза внезапно округлились, будто в изумлении. Девушка переводила взгляд с одного мужчины на другого, беспомощно хлопая ресницами, и Эрик мрачно поздравил себя с тем, что она даже не вздрагивает, будто для нее не было никакой разницы - что он, что Дантс, – настолько ее мысли заняты предстоящей встречей в театре. – Месье… - она заколебалась, но, видимо, так и не придумала, как к нему обратиться – то ли Призрак, то ли Эрик – и то, и другое вроде бы слишком фамильярно, - месье…а как же Кристина? Вы ведь не…

Она задохнулась и глядела на него, заломив руки и не шевелясь, и из властительницы судеб за мгновение снова превратилась в умоляющую девочку. Неужели надеялась разжалобить его? Эрику нечего было ей сказать, да и страшно было начинать что-то объяснять – ни времени не было, ни сил. Услышать самому, как он вслух произносит слова приговора: «Я предам сегодня Кристину»? Нет.

– Вы не пойдете! – догадалась она. И вдруг закричала, заставив вздрогнуть всем телом полузадремавшего сидя Дантса, который не ожидал от притихшей пациентки такого бурного проявления эмоций. – Вы не можете! Вы не смеете! Вы должны! Там же Кристина! И он!

– Убирайся ты тоже к чертовой матери, Мэг Жири, - сказал Эрик устало. Из-за ее крика снова заломило виски, но не вспыхнуло ни злобы, ни ненависти. Он бы и сам охотно закричал «Там же Кристина!». Но сделал другой выбор. Наверное, правильный. Наверное. Оттолкнув от себя реальность, упрямо стучавшуюся, требуя, чтобы он впустил ее в свои мысли, Эрик постарался не слушать, что еще говорит ему дочка Жири, всхлипывая и гневно обвиняя его в бездушии, черствости, и – о да, конечно же, предательстве. Как же она волнуется о подруге. Удивительно, что эта пигалица способна на такую верность. Но у него тоже был друг, о котором он волновался. Ведь друг же? Она так сказала...

– Вот увидите, я все ей скажу! Все скажу Кристине! – выкрикнула Мэг, скривив рот в гримасе горькой обиды на жизнь, которая норовила разрушить любые ее надежды. Где та девушка-голубка, которая была такой миленькой, что каждый в Опере норовил потрепать ее по белокурой головке? На летучую мышь она была похожа, а не на голубку, и казалось, так же обнажит сейчас несоразмерные маленькой приплюснутой мордочке клыки.

Он упрямо смолчал, только угол рта дернулся угрюмой насмешкой. Вот так вот, дрожите все - сцена, достойная трагедий Эсхила: Мэг Жири ябедничает Кристине Дайе на Призрака Оперы. Как будто бы ее мнение о нем можно изменить к худшему. «Твоя душа куда безобразнее лица», - услужливо подсказала память. Вдруг он забыл… вдруг пора напомнить…

Острые клыки бешенства, что Призрак обращает на нее не больше внимания, чем на скребущуюся между прогнившими перекрытиями крысу, терзали Мэг, глодали изнутри, как изголодавший пес сахарную косточку. Он обязан был хотя бы ненавидеть ее. Разве она не заслужила хотя бы ненависти? Не равнодушия? Но он отвернулся, подыскивая своему арсеналу место в складках плаща и за голенищем сапога – сборы явно не для визита в храм искусств. Да, он туда не пойдет. Мэг упала на подушки и со стоном закрыла глаза.

Плащ. Отнятый у Бено пистолет. Крепкая веревка. Вот и вся его экипировка – немного, но больше у него ничего не было, так что этим и придется ограничиться. Он все равно не знал толком, что ему делать. Но не сидеть на месте, ожидая, что вдруг все обойдется – это уж точно.

Оставалось только одно. Кое-что, что он до сих пор не решил.

Одно, но важнее всего остального. Мысль, которую он отодвигал, потому что начинать думать означало утратить остатки хладнокровия. Еще оставался бедный ребенок, заброшенный всеми в суматохе – когда всем было не до него. Несправедливо. Даже он сам на какое-то время так увяз в подкравшихся к нему с обеих сторон кошмаров, передравшихся в борьбе за его грешную душу, что чуть не упустил из виду, что выбор был не только между Кристиной и Шарлиз, но между Кристиной, Шарлиз и Жеаном. Невинное существо, не знавшее ни страха, ни брезгливости, ни бессмысленной злобы… несмышленое, но всецело принадлежащее ему и так же всецело от него зависящее. Если он уйдет, то вполне может быть, и не вернется. Если вернется, то неизвестно когда. Доверить Жеана Дантсу – а чем тот заслужил такое доверие, даже если постараться верить, что здоровье его поправилось достаточно, чтобы он не впадал больше в болезненное забытье на целые дни? И вопрос еще, что за птица этот доктор, то обманчиво воспитанный, то являющий свое истинное лицо – напыщенное и самодовольное лицо человека, который никогда не сомневался в истинности своих суждений. Если ему говорили «белое», он светился доброжелательностью. Если «черное», брал в руки вилы. Фигурально выражаясь. Этот не возьмется за оружие, о нет! Он настрочит донос и будет гордиться своей сознательностью и правдолюбием. Что ж, выхода нет. Придется положиться на эту его проклятую ответственность, хотя видит бог – это последнее, чего бы ему хотелось.

И Эрик поставил перед доктором самодельную колыбель маленького племянника Шарлиз.

– Если я не вернусь через два дня, могу я просить вас отвезти мальчика к ее матери? – он кивнул на застывшую с видом великомученицы Мэг, и Дантс изумленно вскинул брови, сделавшись похожим на внезапно разбуженную сову. Что ж, откуда б ему было знать, до чего причудливо переплелись судьбы людей, которые вместе оказались под его крышей? Теперь пусть теряется в догадках. Эрик продолжил наставлять его, смутно надеясь, что доктор не ответит отказом. Хотя бы ради Шарлиз, к которой был как будто неравнодушен. – Ее зовут Антуанетта Жири, и если вы скажете, что это моя просьба, она не откажется. А мадемуазель Жири объяснит вам, как ее найти.

Жири незлая женщина, и не отвернется от ребенка. Она не захотела помочь ему, но ведь то он, а то невинный ребенок, есть разница… Та, кто имела смелость вывести из цирка грязного звереныша, даже не зная, понимает ли он человеческую речь, не позволит пропасть круглому сироте.

Дантс заметно колебался, и его сомнения щедрой горстью дарили недобрые предчувствия. Очевидно, что в его голове не роились мысли – как бы лучше помочь человеку, которого у него на глазах загнали в глухой угол.

– Могу я ставить условия? – произнес он, подумав.

Эрик напрягся.

– Можете.

А какой выход? Конечно, лекарь может ставить условия, раз видит, что враг его в безвыходном положении. Но когда-нибудь он еще с ним за это сочтется.

– Я отвечаю за ребенка головой, - проговорил доктор, осторожно взвешивая каждое слово, будто боялся наговорить лишнее. Голос Дантса звучал слабо, но из-под слабости проглядывала непреклонная воля, воля иного толка, чем у него самого, но тем не менее. – Даже если ваша мадам Жири не горит желанием воспитывать неродных детей, я в ответе за его жизнь и здоровье. Но вы возвратившись сами идете в полицию, и пусть уж они разбираются, виновны вы или нет. Если виновны, значит, извольте отбыть свое наказание. Если нет, то я попрошу у вас извинений.

– Хорошо, - сухо согласился Эрик. И сам не знал, искренне или нет. Наверное, никакого «потом» для него сейчас не существовало. Только сейчас.

– Чем вы можете поклясться?

– Ничем, - уронил он слова, холодные и тяжелые, как падающие и ломающие всходы градины. – У меня не осталось ничего святого.

Дантс медленно кивнул, как будто такая клятва устраивала его не меньше любой другой. Может быть, он услышал что-то свое. Эрик в свою очередь не стал брать с него никаких торжественных обещаний. Этот сдержит слово. Он фанатично предан справедливости, и никогда не разглядит за буквой закона живого человека. Что ж, от таких твердолобых тоже есть толк. На них, как правило, можно положиться в простых вещах, доступных их ограниченному уму.

Прощаться с ними Эрику в голову не пришло. Ни Мэг, ни Дантс не были ему друзьями, чтобы просить у них пожелать ему удачи. Он напоследок коснулся пальцем щеки Жеана с неловкой на людях, и оттого грубоватой лаской. Но мальчик был слишком мал, чтобы понять, что происходит что-то важное - то, что может быть, перевернет всю его жизнь, и тогда в мире станет на одного никому не нужного сироту больше. Он даже слишком мал был, чтобы горевать, если люди, которые считали его семьей, никогда не вернутся к нему. Хотя кто знает, может быть он чувствует что-то, чего просто не умеет выразить? Так бывает. Так бывает и у взрослых, какими бы умными они не казались.

– Удачи вам, - все-таки сказал Дантс ему вслед. Эрик молча оглянулся через плечо и поймал неуверенный, потерянный взгляд, взгляд с нездоровым блеском, вызванным болезнью. Да, не каждый день провожаешь врага спасать друга. Странное, должно быть, ощущение. Впрочем – это не имеет значения.

Вечер был теплым, и еще не стемнело. Извозчики нервно подстегивали лошадей, когда замечали на обочине фигуру, закутанную в плащ до самых глаз. Идти пешком было слишком долго, да и подточило бы силы, и без того подорванные подброшенным Анной снотворным химикатом. И так его клонило в сон, и усталость накрывала тяжестью могильной каменной плиты. В конце концов, Эрик выгреб из кармана запас наличности и поднял над головой многозначительным жестом. Если грех жадности побежден человеческой расой, то тогда конец света определенно не за горами… Напротив него уже через пару минут остановился замызганный экипаж, и судя по расхлябанным шатаниям рессор и осоловелым глазам кучера, он был изрядно пьян. Но деньги он увидел бы и в адском чаду.

– А, с-садись! – нетвердым языком вымолвил покачивающийся извозчик, и хотя Эрик неприязненно покосился на его сизый, как баклажан, нос, тяжелым бременем клонящийся к земле, но у других – трезвых - его вид вызывал слишком много подозрений.

– Улица Шанврери, - коротко распорядился Эрик. – И быстрее.

– У, - глубокомысленно ответил возница. Означало ли это да или нет, плохо или хорошо, далеко это или близко, понять было невозможно. Да и не нужно.

Мимо мелькали дома, постукивали колеса – он хотя бы не стоял больше на месте, попусту теряя время. И мог немного поразмыслить над тем, как собирается войти в дом Неша и что делать внутри. Не скажешь ведь: «Любезный барон, верните мне мое, и я немедленно покину ваше обиталище»…

–

–

– Что такое, дорогая Кристина?

– Ничего… вертела в руках и сломала, - она смущенно бросила на перила ложи распавшийся на части веер, и по-детски отодвинулась на него, будто отрицая свою виновность в поломке подаренной ей дорогой игрушки. Рауль недоуменно взглянул на разволновавшуюся невесту, не понимая, что с ней такое. Она виновато улыбнулась на затаенный вопрос в его глазах. Что-то с ней делалось последние дни. И это что-то ее пугало не меньше, чем мог бы испугать хриплый сухой кашель и следы крови на носовом платке, прижатом к губам.

– Что-то не так, милая? – все-таки она недаром так любила Рауля. Тревога в его голосе, когда он склонился к ее уху, чтобы не потревожить разговорами других зрителей, сосредоточившихся на творении Расина, не была напускной.

– Все хорошо… - пробормотала она едва различимо.

– Пустяк, - хохотнул граф д'Этайн, глянув на обломки и на девушку, застенчиво опустившую глаза. – Грошовая поделка. Купите для мадемуазель Дайе новый, лучше прежнего, вот и все. Так что вы говорили про статейку в «Паризьен»?

Рауль начал шепотом пересказывать ему содержание. Зачем ходить в театр, чтобы только и делать там, что разговаривать о своем? Раньше Рауль ловил каждое слово спектакля – правда тогда на сцене была она. Ну а сейчас его пригласили, и ему неловко шикать на друга. Объяснив себе его поведение, Кристина вздохнула и посидела немного потупившись, не решаясь шевельнуться, все ожидая, пока о ее проступке забудут. Мужчины шептались, графиня увлеченно ахала, наблюдая за метаниями Ифигении, обуреваемой ревностью к рабыне. Кристина смотрела на обломки веера и мечтала оказаться дома, в уютной безопасности своей маленькой гостиной, где ничто бы не смущало ее покой.

До антракта оставалось еще минут пятнадцать, которые обещали стать очень долгими минутами томительного ожидания. Замирая от страха, и еще другого, непонятного чувства, которое она определила бы как любопытство, хотя как будто и не с чего бы, Кристина напряженно ждала. Она знала, на чей взгляд наткнется, если у нее достанет храбрости оторвать глаза от кончиков собственных туфелек, выглядывающих из-под складок нежно-розового платья, в котором она выглядела, как пирожное – так подсмеиваясь сказал Рауль, когда заехалза ней к мадам Валериус и увидел ее во всем блеске нового наряда.

Тот мужчина в пятой ложе открыто любовался ею. Он и сам был красив – яркой мужественной красотой, не деликатной, как у Рауля, а вызывающей, дерзкой, требующей внимания и восхищения. Четкий овал гладко выбритого смугловатого лица, прямые темные брови, черные как смоль волосы, завораживающий взгляд с веселой хитринкой, будто сам удивлялся, и в кого это он такой уродился – правильные, идеально вылепленные, запоминающиеся черты. И схожесть, которая была воистину поразительной. Если бы случилось чудо, и Призраку вернули бы вторую половину лица… то этот человек был бы совсем, как он. Таким, каким она помнила его по своему первому спуску в подземелье – тому, который так многообещающе начался, когда Ангел явился ей во плоти, и закончился такой безобразной ссорой и таким разочарованием… Она все равно украдкой взглянула на него – не утерпела. Попыталась убедить себя, что сходство случайно и вовсе невелико. И глаза ближе поставлены, и нос немного не такой, и подбородок как-то помягче… точно не сказать в чем именно разница, все-таки прошло немало времени с тех пор, как она видела своего учителя пения последний раз. Почему же ее все тянуло поглядеть на него еще раз, чтобы убедиться наверняка – не похож? Но каждый новый взгляд добавлял ей поводов для волнений. Даже повадки, жесты, не только гладко причесанные волосы и золотистый оттенок кожи, - все напоминало ей того мужчину, который когда-то очаровал ее и одурманил, увлек за собой в мир музыки и любви, мир, где всегда было темно и всегда горели свечи, как в храме. Ложный образ, напомнила она себе, сердясь, что к ней пришли воспоминания о человеке, которого никогда не существовало. Не было Ангела музыки с волосами цвета воронова крыла, правильным овалом лица и светло-бронзовым отливом кожи. Парик, маска и театральный грим, больше не было ничего, одна мишура. Таинственного красавца, поманившего ее за собой, никогда не было - ему просто очень хотелось им быть. Но тогда кого же она помнила, если никого и ничего не было? Помнила пустоту?

Еще один взгляд исподтишка – он улыбался, будто видел ее насквозь, до последней трепещущей мысли, которую она не решалась даже додумать до конца.

Этого просто не могло быть. Ее испытывают небеса, просто ее испытывают небеса. На прочность. На любовь к Раулю.

Но он сидел в пятой ложе, где кроме него не было никого. Положил на перила изящную длиннопалую ладонь, и она исхитрилась разглядеть на безымянном пальце крупный перстень с печаткой в виде черепа и отдернуть взгляд, будто схватилась за горячее. Кристина испуганно прикрыла глаза, но образ мадам Жири, спокойно взламывающей на очередном ультиматуме Призрака точно такую печать, только вдавленную, а не выпуклую, никуда не исчез.

Шутка, злая шутка богов. Ее преследует какой-то злой рок. Так не может быть. Но так есть. И если вскинуть глаза в надежде, что увиденное было миражом, игрой света и теней, ничего не изменится. Он все равно будет сидеть там и смотреть на нее с дразнящей полуулыбкой, будто спрашивая: «Ты все еще не веришь? Я вернулся. И на этот раз никуда не уйду».

В его взгляде было узнавание. И он как будто ждал, что она кивнет ему и помашет рукой в знак приветствия. Но Кристина только тайком сжала влажные дрожащие ладони и старалась не смотреть. Старалась – но не могла. Она же в театре. И если совсем уж не смотреть, то у нее начнут спрашивать, отчего она потупилась, отвернувшись от сцены - может быть ей душно, или скучно, или она на что-то обиделась, и что вообще такое случилось. Не хотелось выглядеть дурочкой переддрузьями Рауля, которые засмеют его, если она сделает неверный шаг. И ей не хотелось огорчать своего нежно любимого жениха. Он был так счастлив, что они наконец вместе, и их любви ничего не грозит. А тут она вновь залепечет о своем Ангеле Музыки, а для него это ножв сердце – память о человеке, который был близок к тому, чтобы убить его, а ее сделать своей узницей навсегда. Любимой и лелеемой узницей впрочем. Но несвободной.

Она совсем потеряла нить действа на сцене. Чтобы хоть немного отвлечься от преследовавшего ее взгляда, который буквально раздевал ее на расстоянии, Кристина сделала над собой усилие и сосредоточила разбегающиеся мысли на звучном голосе актрисы.

– Я мало вас люблю? Несправедлив упрек!
Я, правда, чувство к вам скрывала долгий срок,
Но что теперь таить? Вы жизни мне дороже… (с)

Не чувствовать этот настойчивый взгляд на себе, забыть о нем и не обращать на него внимания было невозможно. По спине бегали мурашки, и она, дрогнув, быстро глянула в его сторону с безмолвной мольбой пощадить ее – но он и не думал прекращать эту затейливую игру и смотрел на нее со странным выражением, а когда уловил ее ответный взгляд - чуть заметно кивнул. Будто хотел подчеркнуть – там, на сцене, звучат твои слова, Кристина, так почему б тебе не произнести их вслух? Почему не сознаться, что ты таила, всегда таила от меня правду, свои чувства и свои мечты? Его рот приоткрылся, и она прочитала по его губам свое имя… Кристина.

«Это неправда», - хотелось ей вскрикнуть, но она не смела. Это неправда, она любит Рауля! А Призрак ее наваждение, зов ее темной половины, которому она никогда не последует. Она не может, никак не может любить его. Он слишком безобразен, а тот, кто едва не завлек ее в свои сети, был восковым манекеном, который был слеплен, чтобы без стыда показаться ей при свете тысячи свечей. Настоящий Призрак был страшен, как смертный грех. Был… но вот смотрит на нее почти его двойник, только на лице его не найти ни пятнышка, ни шрама.

– Мгновенно для меня затмился белый свет.
Зачем мне жить без вас? В том, право, смысла нет (с) - вскричала Ифигения, и горе ее было всепоглощающим. Ахилл печально отступил от нее, и взгляд того мужчины наполнился укором. «Как ты могла скрывать от меня такую правду, Кристина?» - говорили глаза, цвет которых она, конечно же, не могла различить. Но поручилась бы, что они желто-зеленые, цвета перезрелого крыжовника. Но это неправда, неправда. Она обманулась!

– Любовью вашей я гордилась так безмерно,
Что этим небеса разгневала, наверно(с)

Почему, почему он так смотрит на нее? Ну да, наверное, она гордилась тем, что такой гений, властитель мелодий и звуков, любит только ее и превозносит до небес. Пусть это было некрасиво и недостойно. Может, она и правда разгневала кого-то своим детским зазнайством. Муза гения… Возлюбленная таинственного Призрака. Нравилось ли ей это? О да, наверное в глубине души нравилось. Любила ли она его? До какой-то степени, пожалуй… Он был так волнующе могущественен, его голос так ласкал ее слух, его песни будоражили воображение, и он был таким притягательным, что ей порой не верилось, что увиденное ею под маской было действительно его лицом, а не дурацким розыгрышем. А потом наступил день, когда она увидела его настоящего. Он был сломлен и слаб, и даже ни о чем ее не просил. Она неуклюже подарила ему надежду тогда, а потом отняла ее. Его было жалко, но она окончательно поняла, что обманулась. Не только рокового красавца никогда не существовало, но и грозного хозяина оперы, который казнил и миловал по своему усмотрению, тоже.

– Живите для меня, коль вами я любим! - откуда в молодом голосе Ахилла эти бархатистые нотки, требовательные, властные и одновременно ласкающие? Или она уже слышит то, чего нет? Уже и голос Призрака вплелся в ее воспаленное воображение. Упоительный голос, прекрасней которого не было в целом мире.

«Для меня» - беззвучно выговорили губы, в которых было что-то и неуловимо порочное, и восхитительно совершенное, как художественное полотно великих итальянцев Возрождения. «Живи для меня».

Он пришел за ней.

Боже мой, теперь она понимала, что он пришел сюда не случайно. Он пришел за ней. Пришел зная, что власть его музыки и его влекущего взгляда не дадут ей вырваться из его сетей. Она будет снова биться, биться как рыбина в садке, и не сможет убежать от него. Ему даже не понадобятся путы и веревки. Она пойдет за ним сама, покорная и опьяненная, будто оккультная сила невидимых флюидов Месмера лишила ее воли и разума.

Ее спасет только одно – бежать. Пока еще не поздно, пока он еще не до конца овладел ее разумом, пока она еще помнит, что Рауль ее настоящая любовь, а уж никак не преступное страшилище из театральных подземелий.

«Это не он, так не может быть!» - взывал к ней здравый смысл.

«Беги!» - завопила та Кристина Дайе, которая однажды уже ждала слишком долго, во власти его сладкого голоса и нежных прикосновений – и дождалась, что провалилась в преисподнюю прямо на глазах у потрясенной публики. На этот раз он ее не отпустит. На этот раз она сама не сможет уйти.

– И-извини, Рауль… - Кристина сорвалась со своего места, и шелест пышных шелковых юбок снова привлек к ней внимание соседей. Хорошо мужчинам во втором ряду переговариваться – они никому не мешают, их не слышно. Но вскочившая на ноги и пробирающаяся к выходу из ложи девушка на время отвлекла внимание десятков пар любопытных глаз от забот Ифигении, которую влюбленный Ахилл пытался избавить от жреческого ножа.

– Что? – это растерянный голос Рауля кольнул ее спину.

– Мне нужно, - отрывисто вскрикнула она, оглянувшись и слепо взглянув на его лицо, окаменевшее от незаслуженной обиды. Но перед ее глазами стояло другое лицо, заслонившее тонкие черты Рауля де Шаньи. Лицо с ужасными шрамами. Лицо без шрамов, гладкое и невероятно красивое.

На д'Этайнов она и не взглянула. И даже не думала о том, каково мнения они будут о сумасшедшей девице, которая сбежала посреди спектакля, оставив жениха в глупом положении комедианта, который лепечет что-то в ее оправдание и краснеет перед ухмыляющимися друзьями. Ведь они же подозревали, что с ней что-то не так? Недаром значит подозревали. С ней все не так.

Протиснувшись мимо кресел, она распахнула дверь ложи и побежала. Топот ее ножек, обутых в изящные туфельки, гулко разносился по пустому пространству. А ведь через десять минут здесь будет еще как людно. Публика выйдет из зала прогуляться, подышать воздухом, и здесь будет шумно от праздной болтовни и смеха.Но пока продолжается спектакль - здесь тишина. Ярко освещенный коридор, поворот – и вот она уже мчится вниз по лестнице, вроде сбежавшей с придворного бала сказочной Золушки. Лишь бы прочь… она готова бежать домой пешком, всю дорогу из квартала Сен-Жермен до скромного домика мадам Валериус. Еще немного, пару ступенек, и вот она уже почти внизу.

– Кристина… - чуть всколыхнулся воздух, пропуская звук ее имени.

Она схватилась за перила, испуганно оглянувшись, и ее тонкие пальцы взметнулись к лицу, прильнув к губам, чтобы удержать рвущийся на свободу крик. Теперь, когда он стоял перед ней во весь рост, сходство было еще более полным, еще более пугающим. Тот, из пятой ложи, стоял наверху, глядя на нее с мягкой укоряющей улыбкой, словно до глубины души обиженный ее попыткой сбежать от него.

– Я так долго искал тебя, Кристина… - прошептал он.

Когда он стал спускаться, она зажмурила глаза, чтобы разум не завопил, проклиная свое бессилие понять, откуда у Второго эта пружинящая кошачья поступь, которую она не могла бы спутать ни с одной другой. Так она и стояла, с плотно закрытыми глазами, как ребенок в ожидании родительского сюрприза, и не открывала их, пока ее щеки не коснулось легкое теплое дыхание, так близко он подошел к ней.

– Пойдем со мной, Кристина… - позвал он. И она пошла.