38. Глава 38.

В женщинах Робер де Шатильон разбирался не хуже, чем почтенный алхимик в свойствах металлов. Он честно заслужил бы профессорское звание в науке, которой посвятил пятнадцать лучших лет своей жизни, если б только звание это присуждалось и за успехи на поприще обольщения и виртуозной игры на тончайших струнах души представительниц слабого пола, как очаровательных, так и не слишком. Хотя остепениться и сделать выгодную партию, взяв в жены хоть дочь банкира, хоть русскую княжну, ему было проще простого – надо же родителям хоть как-то спасать репутацию заблудшей дочурки – но это означало скуку, а скуку Робер не любил. Интересней было отщипывать понемножку от каждой из дам своего сердца, обеспечивавших ему когда год, когда месяц жизни припеваючи - в неге, праздности и богатстве.

Кристина Дайе, помимо услуги Жювилю, который собрал целую охапку жалоб и свидетельств, от которых за милю веяло неподъемными кандалами каторжника – ну не по душе ему было осторожничать, тая свои подвиги от полицейских сводок – была любопытным способом поразвлечься, а заодно и размяться перед настоящей охотой. Робер как раз приметил чудную вдовушку, которой нечистый на руку муженек из судейских оставил приличное наследство -она была глуповата, подозрительна и страдала от затяжного поста, так что ключик к заветной шкатулке можно было заполучить ценой пары романтических свиданий, предложения руки и сердца, сопровождаемого жалостливой историей, которую он придумает, когда узнает получше ее слабые места. Одно слово – богатая дурочка, мечта любителя легких денег. Вот Кристина Дайе, при ближайшем рассмотрении, дурочкой не была. Впечатлительная, эмоциональная и явно ведомая натура, из которой - было бы желание - можно вить веревки. Но отнюдь не блаженная идиотка. И Жювиль слишком много значения придал театральным сплетням. Люди любят поболтать о том, о чем на деле не имеют ни малейшего понятия – впрочем, это естественное свойство человеческой натуры, а в особенности женской. Глупо было слушать завистливых хористок и невежественных пьянчуг-рабочих. Они ничего не знали. И пока он добрый час наблюдал за издерганной, отчаянно смущающейся, испуганной Кристиной из своей ложи, то успел сделать два вывода, которые – с одной стороны - ставили под сомнение весь план комиссара, с другой – подначивали Робера в полной мере показать свое мастерство соблазнителя.

Во-первых, она была невинна, как непорочная дева. Уж кто-то, а он мог отличить девственницу от опытной дамы по одному только блеску глаз, задорному, влекущему или растерянному, и не нуждался в практическом подтверждении своих догадок. Ничего предосудительного между ней и таинственным маргиналом, поселившимся в подвале, не было. Бредни все, и не более того. Во-вторых, она его не любила. Был страх и было влечение, может быть, и еще что-то – но отнюдь не любовь. Робер прекрасно умел различать одно и другое, и пользоваться в равной мере преимуществами и пылкой безрассудной страсти, и робкой самоотверженной любви. Кристину Дайе вполне можно было приобщить к миру плотских радостей, желания в ее взгляде было в избытке, и этим-то он и собирался воспользоваться. Но это не тот случай, когда пресытившись постельными утехами, она станет нежно гладить спину дремлющего любовника и лежать ночью без сна, чтобы не упустить ни единой минуты счастья, когда обожаемый Он рядом. С теплотой и нежностью она глядела на своего жениха. А Робер, в собственной ли шкуре или в образе Призрака, мог разбудить только страсть, нечто быстро вспыхивающее и тут же отгорающее, оставляя после себя только раскаяние и недоумение. Посему – растягивать удовольствие некуда. Это не любовь, которая с течением времени только крепнет, как хороший коньяк. Нужно пользоваться минутами слабости, потому что за ними придет похмелье, когда она и видеть его не захочет. Это не любовь, которая принимает и прощает все.

Робер де Шатильон не любил отбивать чужих невест. Это было чревато дуэлями, а он слишком дорожил своим телом, чтобы добровольно искать шрамов и увечий. Его стихия была вдовы и привядшие старые девы – из этих получались самые лучшие марионетки, самые пылкие и влюбленные, хотя и смешные. Еще он охотно заманивал в свои сети дочек богатых и любящих родителей, и у него уже было в прошлом несколько отличных эскапад, где он сорвал по немалому кушу, сговорившись с отцами, обеспокоенными ветреной влюбленностью юных прелестниц и готовыми откупиться золотом от нежелательного жениха. Если предлагали много, он брал деньги и без зазрения совести исчезал – на его век хватит и других распускающихся бутонов. Чужие жены – хотя самые отчаянные порой и залазили в мужнин кошель, чтобы сделать ему подарок – несли с собой короткое развлечение от запретной связи и множество неприятностей. А зачем умному человеку неприятности?

Вот Кристина Дайе это и был тот нежелательный случай, когда соблазнив ее, придется залечь на дно, пока не разрешится кто кого – Призрак виконта, или виконт Призрака. Ситуация вполне комедийная, соблазнять девицу и вкушать все сопутствующие этому удовольствия будет он, а грызться между собой другие. Это если он поведет себя умно. Робер даже предусмотрительно снял меблированные комнаты на неделю – вдруг придется спрятаться и не казать носа, пока и виконт и Призрак – оба будут изрыгать пламя. Он чуть не улыбнулся этой мысли, но потом вспомнил, что его временная ипостась не предполагает легкомысленности.

Робер приостановился. Бесшумно выскользнув из пустынного фойе «Комеди Франсез», они прошли перед зданием, петляя между колоннами. Хорошей мыслью было бы увести Кристину подальше от портика театра, из дверей которого в любую секунду мог выскочить опомнившийся виконт де Шаньи – хотя и вряд ли, конечно. Он небось здорово обижен, что невеста выкинула такой номер, сбежав не попрощавшись. Но при всей разумности такого выбора, он имел существенный недостаток. Кристина могла в любой момент придти в себя и осознать, что ее ведет за собой абсолютно чужой ей человек, даже имени которого она не знает. Попадет ли она снова под его власть, если он упустит ее сегодня? Театр был идеальной декорацией к его плану. Но в другой раз ее туда не заманишь. На одном страхе и вожделении далеко не уедешь. А времени очаровывать ее льстивыми речами не было. Нужно спешить… пока ее верные псы не порвали его на лоскуты.

Кристина шла за ним по доброй воле, но соображая не больше, чем лунатик, отправившийся в полночный час прогуляться по крыше. Однако… одного томления плоти мало, чтобы ввергнуть человека в такой транс. Здесь была связь иного рода, но тут уже он был бессилен определить причину. Но это было даже интересно, усложняя шараду, которую он пытался разгадать. Кого она сейчас видела перед собой? Его? Или Призрака Оперы? Или кого-то третьего, который владел ее мыслями, пока они тут по-детски делили ее сердце, которое не принадлежало ни одному? Если не было любви, то что ее держало так крепко, будто край ее платья уцепился за колючки, которые не давали ей уйти вперед и оставить прошлое позади?

Он остановил девушку, мягко положив ладонь ей на плечо. Кристина медленно подняла голову, вглядываясь в его глаза, будто сравнивая то, что она помнила, и то, что видела перед собой. Как человек азартный, Робер позволил ей испить его взгляд до дна. Забавно, если она помнит цвет глаз его предшественника до мельчайшей точечки на радужке…

– Это не ты, - прошептала она, отступая назад и прислонившись к колонне, словно силы покидали ее. Плохой признак, не так проста Кристина Дайе, как решили они с Жювилем. Ее можно увлечь красивым вымыслом, но она отличает правду от лжи. Умом. А сердцем - нет. Вовремя же он решил, что пора переходить к действиям... Но зато хорошо, что в голосе у нее звучит разочарование. Она уже настроилась и хотела поверить в чудо, а кто хочет верить – тому не страшны никакие разоблачения. Что ж, значит начало грехопадению будет положено здесь. Антураж достойный – старинный театр, выстроенный по итальянским канонам, и тоже, кстати говоря, переживший в свое время губительный пожар; вид на площадь, откуда веером расходятся три улицы; под аркадой, что ведет к крылу Мольера, ожидала господ вереница парадных карет. Как раз не слишком людно, чтобы не смущать девушку обилием посторонних лиц, но достаточно любопытных, чтобы назавтра виконту доложили, с кем видели его невесту и рассказали пикантные подробности свидания.

– Кристина… - вздохнул он приглушенно, чтобы не выдать себя – кто знает, какой у этого Призрака был голос. Голос же не зарисуешь по рассказам очевидцев. Он восхищенно покачал головой, любуясь ее нежным лицом, и кончики его пальцев обвели контур ее порозовевших скул - так слепой пытается на ощупь оценить закрытую для него красоту. – Я так мечтал о тебе, Кристина, так мечтал, что они отпустили меня…

– Кто? – вздрогнув, спросила она. О, женское любопытство! Оно неистребимо. Что бы ни решалось – хоть вопрос жизни и смерти, хоть ненависти и любви, у этих женщин всегда найдется лишняя секундочка, чтобы переспросить – «А кто? А зачем? А почему?». Кто! Робера так и подмывало удивленно приподнять брови и ответить: «Как кто! Рыбы, конечно. Я ведь утопился, когда ты бросила меня, любимая, и теперь я лежу на дне Сены и беседую с рыбами. Старина сом у них за главного, он меня и отпустил…». Кто!

– Ты правда хочешь знать кто? – выдохнул он, озаботившись, чтобы трепетная трагичность тона и боль, которую он привнес в свой страстный шепот, убедили ее, что речь ведется о тех, кого не стоит лишний раз поминать вслух. Взгляд Кристины, одновременно и серьезный и затуманенный пеленой непонятного ему чувства, сковавшего арктическими льдами ее волю к сопротивлению, вырвался из плена, в который он завлек его, и метнулся вверх, взмыл в небеса стремительно, как ласточка, так что Робер едва не расхохотался – кого это она ожидала там увидеть, бога, грозящего ей пальчиком, высунувшись из-за туч? Милая фантазерка. Ладно, раз девушка так легко отдается во власть всего мистического и необъяснимого, придется продолжать ломать комедию. Все для тебя, любимая… пока ты еще под властью своих иллюзий. Это даже весело. Робер поднял руки и погрузил пальцы в ее кудри, которые мягко оплели его руки, как молодые побеги плюща. – Не спрашивай ничего, - шептал он, пропуская сквозь пальцы вьющиеся каштановые локоны, отливающие темной бронзой на изгибах, - Не спрашивай, душа моя. Все неважно, кроме того, что я вернулся к тебе…

Не давая ей опомниться, он коснулся горячими губами ее виска, и одна рука, высвободившись из мягких завитков волос, притянула ее покорное тело ближе. Слабый, но чувственный аромат духов дразнил его ноздри.

– Ты прощаешь меня? – тревожно произнесла Кристина, доверчиво прижимаясь к нему – волнующее, надо сказать, ощущение.

Робер усмехнулся – благо, она припала щекой к его груди и не могла видеть, как его забавляет ее смятение. Он не знал, за что должен простить ее, но надо думать – за то, что не вышла за него замуж или отвергла его поползновения к нежному сближению. Но это поправимо, Кристина, ты скоро успокоишь свою совесть, что не подарила ущербному утешения. Скоро ты все исправишь сама…

– Конечно, любовь моя, - пробормотал он ей на ухо. – Мы все начнем сначала, Кристина, и ты будешь счастлива, как никогда раньше, клянусь тебе, красавица моя.

Прелестная девушка, просто лесная нимфа, изящная, робкая и чуточку диковатая. Но она не сможет бороться с ним, она сама умирает от желания, которое... хм, которое, как ни обидно, но разбудил не он. Он только раздул тлеющие угли в пожар, что тоже, впрочем, немало. Ох и повезло бы виконту, сорви он этот бутон. Пылкость и невинность – ошеломительное сочетание. Но он безбожно опоздал, так что теперь - горе побежденному. Кристина уже таяла в руках более ловкого охотника и теряла голову, готовая раствориться в упоительной близости. Обнимая хрупкие дрожащие плечи, Робер прикинул в уме, куда бы лучше отвести ее, когда кучера, зеваки и театральная прислуга вволю налюбуются на прекрасную узницу Данаю, отдающуюся во власть Зевса, который пролился на нее плодоносным золотым дождем. Виконт-то не должен оставаться в приятном заблуждении. Старушенция в доме, где жила Кристина, могла запросто все испортить каким-нибудь неуместным чихом, который сведет на нет всю атмосферу мистико-эротического томления, и рухнет все тщательно выстраиваемое колдовство. Пожалуй, для него это тоже будет в некотором роде первый раз… Робер никогда раньше не пробовал восставать из ада, чтобы вызвать желание, и признавал, что в таком способе есть нечто новое и волнующее – ему нравилось. Придется вести прелестную крошку к себе… Потом ее можно посадить в наемную карету, наобещать с три короба и спрятаться на время, пережидая переполох в благородном семействе. Бедняга виконт – как же его засмеют! Вот уж кто пострадает почем зря.

– Почему… - пробормотала Кристина, почти целиком утопая в его объятиях и едва ли сознавая, что сейчас, в тенях надвигающейся темноты, у предпоследней колонны портика «Комеди Франсез», человек, смутно похожий на ее бывшего учителя, обращается с нею более вольно, чем когда-либо позволял себе ее жених. Розовые воланы сползли с ее плеч, обнажая беломраморную кожу, которую умело ласкали сильные золотисто-смуглые пальцы. Но вопрос, который она задала, поставил Робера в тупик. Он ожидал чего-то более возвышенного. – Почему… ты не сохранил мое кольцо? Я думала, ты дорожил им…

Вот тебе и на! Роберу понадобилась вся его выдержка, чтобы не поморщиться в досаде. Что еще она у него спросит? Сколько свечей было в его подземной обители? Или какого размера бородавка была на шее покойного итальянского тенора? Ну и как ему прикажешь быть, если он не знает, о чем идет речь?

Но она сама помогла ему подыскать ответ, бросив выразительный взгляд на свою руку, на которой переливалось украшение, соблазнительно подмигивая ему и дразня сверканием сапфира и драгоценных бриллиантов. Виллу в Ницце за него не купишь, но месяц-два можно содержать дом с прислугой и собственным выездом, обновить гардероб и даже позволить себе повеселиться на славу. И Робер отдался во власть своей фантазии, сам поражаясь тому, какую чушь способен плести с прочувствованно-вдохновенным видом. Великий Тальма плакал бы от зависти и просил взять его в ученики! Ох и жаль, что некому пересказать эту сцену в лицах. Разве что Жювилю, но он, зануда, не оценит…

– У меня забрали его, Кристина… они забрали его, когда убивали меня, - простонал он с непередаваемой горечью, как будто воспоминание всколыхнуло в нем незабываемый кошмар. Это был шедевр его актерского мастерства, просто самому себя жалко стало – до того неподдельная мука прозвучала в его реплике, доходившей в нелепости своей до откровенной наглости. Но она как будто не уловила издевки.

– Ты ведь всегда знала, Кристина, что они убьют меня, когда ворвутся в мой дом... – страдальчески шептал Робер, зарывшись лицом в кудри со смутным ароматом сладкой карамели и вслушиваясь в частое дыхание девушки, чтобы не упустить перемены в ее настроении. Но сейчас она была рабыней его лжи и слушала его в оцепенении кролика, предназначенного на обед удаву. – Так и вышло, - продолжал он, наслаждаясь производимым эффектом. Уже по ее полным ужаса глазам видно было, что интуиция не подвела. Что удар его пришелся по открытой ране, воплощая в слова самый цепкий ее кошмар – как толпа, врывающаяся во владения человека, чья жизнь неразрывно переплетена с ее, учиняет над ним зверский самосуд. – Когда они пришли, они убили меня и унесли с собой все, что сочли ценным. Кольцо, конечно же, в первую очередь. Ты не знаешь… о, ты не знаешь, как крепко я сжимал свою мертвую руку в кулак, чтобы они не смогли снять его, но они разгибали мне пальцы по одному, пока не стащили его. Они передрались из-за него, и тот кто боролся с моими одеревеневшими пальцами, кричал, что кольцо по праву его, а тот, кто стаскивал его с руки, от жадности схватился за нож, и они пролили кровь, которая обагрила сапфир, и по его синеве скатывались алые капли. Сними его, Кристина. Избавься от него, оно принесет тебе беду. На нем кровь тех, кто убивал меня. Мне было больно, Кристина, так больно, когда они ударили меня тесаком, вот сюда, - он поймал ее трепещущую, как крылья бабочки, ладонь и прижал к своему упругому животу, будто пытаясь унять боль, которую все еще ощущал, - я звал тебя, так звал тебя, любимая, чтобы ты подержала меня за руку, пока я ухожу, но ты не пришла. Не плачь, мой прелестный ангел. Теперь все хорошо, все позади, они отпустили меня, и я вернулся к тебе.

Он отирал кончиками пальцев ее слезы, ловил каждую каплю и осторожно прерывал ее неспешный путь вниз, целовал мокрые разгоряченные щеки, восхищаясь ее трогательной красотой, которая сейчас расцвела особенно ярко, и поражаясь ее наивности. Бедная девочка, заморочили они ей голову, она и верит - и не верит. Умом не верит, знает, что так не бывает, что она всего только слушает страшную сказку, но ведь вот он – перед ней. Живой. Красивый.

Ее пальцы заметно дрожали, когда она дергала кольцо, пытаясь снять его, только девушка, кажется, собиралась выбросить его – а этого Робер допустить не мог. Ведь не искать же его потом, ползая на четвереньках по мостовой! Он нежно подставил свою ладонь.

– Ты ведь подарила его мне, Кристина… верни его мне.

И в подставленную ковшиком руку, в который раз сменяя хозяина, беззвучно упал золотой ободок, украшенный сапфиром в окружении мелких бриллиантов – гибкие смуглые пальцы мгновенно сомкнулись на добыче, как волчья пасть на бараньей шее. Робер хотел сразу надеть его, но его ждал подлый сюрприз судьбы – должно быть, у музыкально одаренного чудища пальцы были потоньше, если кольцо приходилось ему впору хотя бы на мизинец. У Робера вовсе не была грубая мужицкая лапища, напротив, вполне аристократически изящная, но кольцо намертво застряло на суставе мизинца, и никак не опускалось ниже. Да… Если Кристина взглянет сейчас на его руку, все марево рассеется, как раз таким простым вещам обычно и удается развенчать шарлатанские чудеса, - подумал он раздосадовано, поспешно поднимая руки и привлекая ее к себе. Чтобы отвлечь ее, он приник к ее губам поцелуем, - настоящим шедевром в своем богатом арсенале соблазнителя, который сам он звал «леденцом от Казановы» - надо же как-то отличать свое оружие одного от другого. Такой поцелуй не мог бы оставить равнодушной ни одну женщину, старую или молодую, хохотушку или гордячку, даже нечувствительную к ласке и холодную, как жаба. Кристина отвечала… Страстно, горячо, настойчиво, как опытная соблазнительница, увлекшая мальчишку. Ты сосуд поразительных сюрпризов, Кристина Дайе, думал он, лаская ее затылок и дразня легкими прикосновениями губ, хотя она желала большего - страсти, сметающей все на своем пути, упоительного безумия и самоотречения. Пока она забылась в водовороте сладких ощущений, кольцо перекочевало к нему в карман, наконец перестав позорить его, торча посреди пальца как подагрическая шишка.

А потом он услышал, как она шепчет, на мгновение оторвавшись от него и осторожно касаясь пальцем своих припухших губ, как будто сомневалась, что они целы и не истерзаны в кровь.

– Спой мне, прошу тебя. Мой Ангел, спой мне, я так давно не слышала твоего чудесного пения, - взмолилась она, и в ее нежном серебряном голоске вспыхнула настоящая страсть. Даже он не встречал раньше чувств такой силы… а ведь за годы странствий по миру перевидал их великое множество, всех сортов и оттенков. Чувств, где первенствовала нежность, вожделение, удобство, расчет, дружеское участие, – сотни ликов любви, которые иногда бывали похожи, как близнецы, но никогда - одинаковы. Здесь же, в чувствах Кристины Дайе, первенствовала музыка, и Робер никогда не сталкивался ни с чем подобным, иначе он совершенствовал бы свой голос, пока тот не достиг бы невиданных высот – если б знал, каким мощным орудием он все эти годы пренебрегал.

Чтобы скрыть растерянность и выкроить пару секунд на раздумья, как ему быть, Робер наклонился и снова поцеловал ее, но Кристина уже через мгновение отклонила голову в сторону, настойчиво высвобождаясь. И все еще надеялась, что он исполнит ее просьбу… Ее глаза молили, как страждущий от жажды в пустыне – о глотке прохладной воды. Он ласково погладил ее по щеке, и шепнул успокаивающе:

– Я продал свой голос дьяволу взамен на лицо без отметин, любовь моя. Прости.

Она широко открыла глаза, и без того огромные.

И то, что связало их – вмиг разорвалось. Развеялось волшебство, и воспарившая в небеса душа замерла в полете и камнем упала вниз.

– Нет, - тихонько всхлипнула девушка, отводя его руки. Что «нет» - то ли «Не верю, ты не Он, и ты обманул меня», то ли «Извините, мсье Фантом, но на таких условиях наше с вами физическое сближение нежелательно» - Робер не знал. Но видел, что замечательный во всех отношениях план на его глазах растекается подтаявших весенним сугробом. Девушка, что была околдована, приходила в себя и отдалялась от него. Одной красоты мало. А музыки у него не было. Мог напеть приятным голосом пару баллад, но не обольщался, что сравнится с тем, кто заставил полный театр жандармов затаить дыхание, когда на сцене пел Он.

– Ты не оставишь меня теперь, Кристина, когда я отдал все, чем владел, чтобы ты любила меня, - горячо прошептал он, протягивая к ней руки. Она отступала от него, прижавшись спиной к мраморной колонне, и даже не замечала, что движется по замкнутому кругу – и что мужчина напротив нее ничуть не отдаляется, шаг за шагом следуяза ней. Освещенные окна фойе, лучами расходящиеся улицы, где редеют ряды праздных гуляк, пузатые бока карет, снова окна фойе… Робер еще долго мог кружиться в этой карусели, но Кристина опустила взгляд и остановилась. Поняла, должно быть, что далеко не убежит, что она в ловушке, и что он будет следовать за ней, не упуская из виду, пока она не сдастся на его милость. Губы ее шевельнулись, и ее голос зазвучал слабо, плоско и неуверенно, и маэстро учитель строго отчитал бы ее за эту фальшь, но она все равно храбро взглянула в глаза того, кто пришел за ней, и пропела несколько срывающихся тактов, безбожно коверкая выверенный рисунок полузабытых музыкальных фраз.

–Музыки Ангел!

Мой страж и учитель,

Ты подарил мне

Славу…

Музыки Ангел!

Больше не прячься!

Выйди ко мне,

Ангел…

Никто не пришел, никто не отозвался знакомым певучим баритоном, от которого когда-то так таяло ее сердце. Ее слабеющий голос, сиплый от сдавивших горло слез, стих, развеянный по ветру, как горстка остывшего бархатистого пепла, и последнее слово уже слетело с ее губ невнятным вздохом. Ангел… Настоящий ангел музыки – или все-таки ее демон, этого Кристина не знала – был далеко. А самозванец не знал ни слов, ни мелодии… Она впилась взглядом в правильное лицо без малейшего изъяна, которое по мере того, как отступал дневной свет, обретало все больше схожести с тем, которое она видела в зеркале – не помнила только, в первый раз или во второй. Если б только маска не нарушала его симметрию. Но сегодня ее не было. Не было маски, а, музыку знакомую с детства, слышала она одна.

– Прости меня, Кристина, что утратил все, чем ты дорожила, - проговорил Робер с искренней печалью, потому что не знал, никак не мог знать, как ответить на ее призыв, чтобы не довершить распад колдовских чар. Разочарование в прояснившихся карих глазах обидно ужалило его самолюбие. Как бы он не был красив, тот, кого она желала бы видеть, не пришел. Слишком простым кормом пытался он приманить эту райскую птицу. Одной лишь красотой, хотя как никто знал, что любовь слепа.

–

–
Особняк на улице Шанврери выглядел неприступной крепостью.Эрик, хотя и ожидал, что во владения барона будет не так уж просто попасть, все равно отвесил ему несколько мысленных проклятий, глядя снизу вверх на высокие кирпичные стены. Если б там внутри скрывалиМинотавра, и то не смогли бы защитить его лучше. Уцепиться было практически не за что, кирпичи были плотно подогнаны один к одному, не оставляя ни щелей, ни выбоин.

Он скользил ладонями по кирпичной кладке, ища хоть какие-то шероховатости, чтобы зацепиться за них. Несколько раз он начинал карабкаться по отвесной стене, впиваясь ногтями в раскрошившийся в щелях раствор, но срывался вниз. Не так высоко, чтобы разбиться насмерть, а собираться в падении, чтобы не переломать себе ребра, он умел хорошо. Обошлось парой ушибов, недостойных внимания. Эрик поднимался и повторял все сначала, начиная подъем чуть в стороне, надеясь, что там ему повезет больше.

Упорство в конце концов оказалось вознаграждено. Ему попалось выщербленное место, от которого удалось оттолкнуться носком сапога и вскарабкаться достаточно высоко, чтобы дотянуться пальцами до верхнего зубца стены. Подтянувшись на руках, Эрик перебросил ногу через преграду.

Негромкое утробное рычание…

Тяжело дыша, он вгляделся в полумрак зарослей боярышника, куда собирался спрыгнуть. Хорошо, что не поторопился… Желтоватые волчьи глаза злобно сверкали из тьмы, поджидая его. Не волк, конечно, наоборот даже - крупный волкодав, может быть, с примесью волчьей крови, молчаливый, как медведь, и такой же сильный. Он не лаял – молча дожидался, пока человек окажется в пределах досягаемости его клыков.

Пса можно застрелить, но звук выстрела тут же выдаст его присутствие. Веревка слишком коротка, чтобы поймать его шею в петлю с такого расстояния. Придется пожертвовать ножом, хотя это и жаль. Другого у него нет, а оружие необходимо, и чем больше его было бы, тем лучше. Может быть, удастся после вытащить его, когда пес издохнет… Эрик осторожно, не сводя взгляда с поблескивающих из тьмы круглых золотых луидоров собачьих глаз, вытащил из-за голенища нож. Пес с угрозой заворчал. Умная скотина, - уважительно подумал Эрик, перехватывая гладкую рукоятку поудобнее и прикидывая расстояние между своей ладонью и мощной мохнатой шеей – не хватало еще промахнуться.

Наконец выдохнул и молниеносно выбросил вперед руку. Нож просвистел в воздухе, впившись в живую мишень, и зверь с хрипом повалился на бок, с противным бульканьем хлынул на землю из пробитого горла густо-алый поток. Не успело коснуться сознания брезгливое отвращение, что придется измарать руки в собачьей крови, как во тьме вспыхнула еще пара мерцающих золотом точек. И еще одна. И еще. Эрик перестал считать и прикрыл глаза в отчаянии. Целая свора. Кто бы ни был этот барон, его дом надежно охранялся от незваных ночных гостей. Никто не лаял, только глухое, злобное ворчание нарушало тишину, ворчание, полное ярости и может быть скорби по погибшему собрату, если только эти звери, натасканные убивать, были способны на скорбь. Один из псов подобрался ближе и с рычанием подпрыгнул – огромные клыки щелкнули совсем близко от неосторожно спущенной вниз ноги. Эрик подобрался, с ненавистью глядя вниз. Нет ни малейших шансов перестрелять такую свору. Пока свалится последний пес, его самого с одного выстрела снимут со стены и отправят к праотцам. Там, где есть псы, наверняка есть и люди. Естественно, вооруженные.

Еще две пары глаз загорелись, и слышно было тяжелое дыхание. Вываленные наружу языки, клыки длиной с пол его пальца, - все равно не хватит выстрелов, чтобы перебить всех - у Неша тут целый зверинец. Может, он филантроп, любит животных и создал им тут все условия – трехразовую кормежку гостями, парк, похожий на настоящий дикий лес? Десяток псов, охраняющих дом, это много, даже если у него там полный подвал золота. Эрик ждал, не надоест ли им караулить его внизу, но псы были терпеливы. Некоторые подошли поближе и лениво улеглись на землю, ожидая пока добыча сама спустится к ним в зубы. Другие, менее склонные к выжиданию, скалили острозубые пасти и пытались допрыгнуть до него. Их когти проскальзывали по стене, не доставая до него, но самую малость – и каждый раз он невольно вздрагивал, очень уж похоже было, что на этот-то раз когти вопьются ему в ногу и стащат вниз, где все дружно охотно растерзают его на клочки.

Показывай, что ты умеешь, Эрик. Если ничего, то отправляйся в ад.

Он мрачно усмехнулся, глядя в истекающую слюной пасть ближайшего пса, которого особенно сильно нервировал человек на стене. Может быть, мертвый сородич был ему другом?

Хорошо было пугать фокусами наивных актеров, которые не отличали безвредный дым карнавального фейерверка от предвестника настоящего пожара. А что ты скажешь на это? Напиши им угрожающее письмо, Эрик. Нет? Тогда может быть обратишься к ним замогильным голосом из пустоты? Что еще предложишь – яд или удавку? Уронишь на них – что, небесный свод? Думай, Эрик, только энергичней, у тебя нет времени… Думай или дай себя сожрать. Порадуй хотя бы голодную стаю.

Пока ты колеблешься, они может быть приставили нож к горлу твоего последнего друга. А где-то дрожит хрупкая, как фарфоровая куколка, Кристина, и чужие руки тянутся к ней из тьмы. Ты взрослая, Кристина, сама различи вымысел и правду. Увы, бедный преданный ангел, тебе пора расправить собственные крылья. А тебе, демон, спускаться в преисподнюю, воды Стикса ждут тебя, и Цербер истосковался, и даже не один, а целая свора… Он саркастически усмехнулся. Церберы так Церберы, придется опробовать легендарное оружие, и если мифы лгут, то пусть Виллибальд Глюк перевернется в своей могиле, обманщик. Когда он, Эрик, писал свою музыку, в ней не было ни ноты лжи. И если Дон Жуан пел о соблазне, то только глухой не поддался бы его завлекающей мелодии. Наверное, это походит на тихое помешательство - сидеть верхом на стене, смотреть вниз на черные морды волкодавов и негромко петь им Орфея, пусть последние годы и привнес кто-то глупую традицию отдавать эту партию певицам. Чушь. У себя в театре он бы этого не допустил. Но в Опера Популер так и не поставили Орфея, а теперь уже и не поставят. Никогда. Ничего. Жаль.

Голос, хотя он давно не упражнял его, все еще слушался, все еще звучал мелодично и нежно, все еще способен был и убаюкать, и пробудить, и увлечь. Единственное, что ему никогда не изменяло. Его верный инструмент, которым он не хотел больше пользоваться, чтобы не плодить ложь. Чтобы не вспоминать о тех месяцах счастья, когда он чувствовал, что с каждым днем Кристина все глубже срастается с ним душой, и когда начал надеяться, что если однажды она и увидит его настоящее лицо, то уже не перестанет любить его только потому, что он так безобразен. Не хотел, чтобы никогда больше не обмануться самому, приняв восхищение его даром за любовь к нему самому. Голос можно сорвать или заболеть воспалением связок. Нельзя любить кого-то за один только голос. Если б Кристина не смогла больше петь, он не отвернулся бы от нее. Тогда. А теперь он все равно отвернулся от нее, потому что все изменилось, безвозвратно, окончательно изменилось, и не все в мире стоило ее улыбки. Многое, но не все.

Ну же, духи, открывайте ворота подземного царства. Спи, злобный Цербер, мне обещано, что ты уснешь. Эрик закрыл глаза, по памяти следуя мелодии, поразительное благозвучие которой пожалуй могло бы сравниться даже с совершенством его собственной музыки, когда дар рождать красоту еще не отняли у него. Спите, чертовы Церберы. Попробуйте только возразить, что его голос хуже, чем голос Орфея. Спите, твари, к вам пришел Ангел Музыки… Это больше, чем Орфей. Руки невольно сжались в кулаки, вызывающе, гневно. Разве он не Ангел Музыки? Разве нет? Кто же он тогда, черт возьми? Урод, возомнивший, что обладает талантом? Голос медленно набирал силу, и он не замечал, как из чуть слышного напева родилась яркая, окрепшая, набравшая силу музыка. Он и сам чересчур увлекся – так давно он не давал себе воли. Изредка, тихонько, успокаивая испуганного или слегка прихворнувшего Жеана – пока он еще мал и все равно не запомнит, что за волшебный голос дарил ему отдохновение и покой.

Вечерний сумрак, Глюк и притихшие в недоумении псы. И съежившаяся на стене фигура в черном плаще - как ворон со сложенными крыльями, насмешливо наблюдающий за шумливой возней воробьев на земле. Вот их спугнут – и тогда он спикирует вниз и утащит корку, которая была предметом раздора. Ворон, вдруг запевший соловьем.

– Очень, очень необычно, - произнес чей-то немолодой хрипловатый голос из-за зарослей. – Фу, мальчики, ну-ка пропустите гостя, который устроил вам чудесный концерт. И не стыдно вам дремать, бездельники? За что я вас мясом кормлю?

Псы покорно отошли в сторону, смирные, как ягнята.

Что ж… Эрик решительно спрыгнул вниз, мягко приземлившись на ноги, и выпрямился. Рычащая свора тут же обернулась, напряглись заостренные уши, оскалились пасти, но мужчина остановил их резкой командой, и они попятились. Чиркнула спичка, и хозяин псов приподнял над головой масляный фонарь. Теперь Эрик разглядел его – укротитель оказался почти стариком, причем стариком в долгополом халате и ночном колпаке. То, что это не был сам барон де Неш, было совершенно определенно.

– С кем имею честь? – спросил он, подавив зевок. – Вы не пробовали входить через дверь, сударь? Не говоря уже о том, что я уже лег спать.

Сделав несколько шагов, он склонился над мертвым псом, тронул его и с молчаливым осуждением покачал головой.

–

–

Женщина с дорогой сумочкой из крокодиловой кожи в руках неторопливо постучала в тяжелую дубовую дверь, презрительно оглядев множество замков. «Параноик», - фыркнула она, качнув крашеным страусиным пером на широкополой шляпе с лентами, и постучала погромче. Внутри завозились с засовами, но не открыли.

– Сегодня в садах Тюильри благотворительный концерт. Почему вы еще не там? – донесся до нее глухой голос из-за двери. Анна скривилась с видом непередаваемого отвращения.

– Барон, ну не валяйте дурака, ей-богу. Вы же прекрасно видели, что это я. Я же заметила, как вы там тряслись за шторкой, выглядывая меня в окошко. Это все еще я. Открывайте.

– Сегодня в садах Тюильри благотворительный концерт! Почему вы еще не там? – упрямо выкрикнул барон, не отпирая дверей.

– Пошел дождь, и я решила заглянуть на огонек к старому другу, - недовольно отбарабанила Анна. – Ну что, теперь открываете? Давайте уже, некрасиво заставлять даму томиться под дверью. Я ж вам не молочница, чтобы стоять тут до первых петухов. Аристократ вы или сапожник?

Засовы начали со скрипом отодвигаться, щелкнул замок, другой, и наконец, дверь распахнулась.

– У вас развилась паранойя, Неш, - проворчала Анна, входя. – Кто захочет до вас добраться, тот и так доберется. И потом вам крупно повезло, что мне никто не заказывал доставить Штандеру вашу трусливую шкурку. Пока не заказывал.

– Попробуйте только, у меня тоже найдется для вас парочку сюрпризов, - буркнул барон, буравя ее подозрительным взглядом. – Так где девчонка? Вы написали мне, что привезете ее. И где?

– Где? – широко улыбнулась Анна. – Она дожидается вас в отличном безопасном месте. Только сначала я получу деньги за свои труды.

– Я выпишу вам чек.

– Неет, милый барон. Никаких чеков. Речь шла о красивеньких, новеньких, хрустящих деньгах. Несите их сюда, мы их сложим, пересчитаем, я их заберу, и отвезу вас к мадемуазель Оллис, которая ждет вас с распростертыми объятиями. А нет, так у меня есть еще желающие оплатить беседу с ней в звонкой монете.

– Я заплачу, - резко бросил барон. – Черт, но не прямо сейчас же. У меня на руках нет такой суммы наличными. Вы просто смеетесь, у меня тут не банк.

– Придется идти к тому, у кого банк, - капризно выпятив губу, протянула Анна. – Вы же знали, барон, что со мной не проходят эти ваши штучки. Зачем было нанимать меня, зная, что у вас нет денег? Хороша бы я была, если б у меня не было другого покупателя.

– У меня будут деньги, я заплачу вам, но мне нужна отсрочка всего в день или два.

– Увольте, барон! Вы что, принимаете меня за ростовщика? Я не намерена торговаться. И скажите спасибо, что Штандер не меньше вашего в ней заинтересован. Я была бы очень огорчена, если бы напрасно потратила на нее время. А когда я огорчена… ну вы ведь знаете мою репутацию, барон. Я просто душка, если не становиться мне поперек дороги.

– А письма, вы добыли их? – жадно спросил он.

– Обижаете. Конечно же, это было проще, чем заставить падре пропеть «Алилуйя», но они уже на полдороги в Пруссию. Вы любите войны, Неш? Я обожаю. Ничего не имею против, если это болото немного встряхнут. Скучно, Неш. Да, про письма. Что бы вы за них не предлагали, я не идиотка, чтобы водить Штандера за нос. Это вы имели глупость заводить тайком от него свои собственные игры. В результате же вы сидите тут, заперевшись на дюжину засовов, и клацаете зубами от страха. Оно того стоило?

– Не ваше дело, госпожа Морано.

Она хихикнула.

– Вижу, задела вас за живое. Это приятно. Ну что ж, барон, счастливо вам продолжать дрожать и ждать вестей от вашего обманутого нанимателя. Раз вы бедней церковной крысы, нам с вами не по пути. Прощайте.

– Чертовка.

– О да, - удовлетворенно кивнула Анна, как будто ей отвесили изысканный комплимент.

– Вы никуда не уйдете!

– Вы полагаете? – она с улыбкой отодвинула засов.

– Ланкастер! Йорк! Взять ее!

Анна рассмеялась, когда двумя пегими тенями в комнату проскользнула пара огромных догов и подвывая закружила вокруг нее.

– Вы со своим пристрастием к злобным, но тупым собакам, Неш, скоро будете посмешищем всего Парижа, - заметила она. – Мне говорили, что вы даже скрещиваете своих питомцев с волками, чтобы злее были, это правда? Но к сожалению, ума это им не прибавит. Они тупые, как и их хозяин.

– Посмотрим, что как вы запоете, когда я прикажу им разорвать вас!

– Действительно, любопытно, - согласилась женщина, улыбаясь. И перевернула сумочку, откуда выпал небольшой сверток, завернутый в мех. Или не сверток? Поскольку на полу он зашевелился и, бесшумно отряхиваясь, встал на все четыре лапы. Пегий Йорк зарычал с наливающими кровью глазами. Громадный Ланкастер с рыжими подпалинами прыгнул сразу, но котенок со стянутой лентой мордочкой спасаясь метнулся барону под ноги. Два пса ринулись следом, и сбитый с ног барон полетел на пол.

Анна прислушалась. Наверное, должно было раздаться душераздирающее мяуканье, когда псы догнали беднягу. Предусмотрительно же она завязала ему мордочку, чтобы не шумел, заодно избавив нервы от печального жалостливого звука. Она поспешно закрыла за собаками дверь, повернула ключ и обернулась на барона. Что-то он долго не поднимался. Потом заметила ручеек крови, и кожаный собачий ошейник со стальными шипами, лежащий на полу как раз под головой барона.

– Ну, я тут решительно не при чем, - заметила Анна, брезгливо обмахнувшись надушенным платочком. – Бедного малыша только жалко. Хороший был котик.

Не прошло и пяти секунд, как от чернокудрой красавицы в доме остался только витать в воздухе слабый аромат духов, да и тот выветрилсяв считанные минуты.