41. Глава 41.

Мэг Жири печально смотрела в окно, всем своим существом ощущая, как внезапно опустела ее жизнь. Ни ненависти, ни любви, ни страстей, ничего этого больше не осталось – шквал эмоций, который ей довелось пережить, превратил ее скучное мирное существование в увлекательное приключение, и даже чувство, в которое она очертя голову нырнула – привнесло новое опьяняющее ощущение полета и свободы… И где все это? Она пуста, как ореховая скорлупа. Доктор, который - надо отдать ему должное - заботился о ней, как о родной дочери, принес в ее комнатку кресло, в котором она могла удобно устроиться и весь день напролет смотреть на улицу, где кипела жизнь, кипела и проходила мимо нее. Накал страстей спал… даже образ любимого мужчины снова потускнел. Будто наваждение. Она теперь совсем как Кристина. Та тоже сходила с ума по своему Ангелу, стоило ему поманить ее, и забывала его, когда он пропадал на долгие месяцы, не подавая о себе вестей. И вот теперь она, Мэг, точно так же - то поддается безумию, теряя голову от любовной лихорадки, сжигающей ее изнутри, то впадает в унылую апатию, когда ничего не интересно, не хочется ни делать что-то, ни разговаривать с кем-то – ничего. Еще вчера она была как обезумевшая разъяренная кошка, защищающая котят, и убила бы любого, кто посягнул бы на ее пылкое увлечение, всякого, кто стал бы между нею и самым желанным мужчиной в мире. А сегодня ее светло-голубые глаза равнодушно следят за прохожими, рассеянно отмечая то фасон платья, то модную шляпку с цветами на голове элегантной барышни, спешащей по своим делам под руку с кавалером. Пора бы исебе обновить гардероб, но деньги, деньги… Мысль о Робере прочно сидит в ее подсознании, но думать о нем целенаправленно и сосредоточенно свыше ее сил. И о Кристине, о ее подруге Кристине думать совершенно невозможно, больно, стыдно и чревато горьким, как хинный порошок, привкусом ревности, от которого спазмы сжимают горло. Пала она или устояла? Получила ли она записку? Отдала ли ее матери? Неизвестно… И месье Дантс сам отирает выступающий от болезненной слабости пот, иначе она бы обратилась к нему с просьбой съездить к ее матери и выяснить, куда она уехала. А Шарлиз, которую можно было попросить об услуге, пропала бесследно, хотя совершенно непонятно, что там такое случилось. Призрак знал, но, конечно же, не стал делиться с ней подробностями загадки. Ушел и даже слушать ее не захотел. Вот тебе и вся любовь, Кристина. Не все ж одной малышке Мэг оплакивать предательства. Ты думала – он умрет с горя, а он даже не захотел вступиться за тебя, вот так. Вот так, Кристина. Вот тебе за то, что мужчина, красивее которого Мэг никогда не видела, прошлый вечер провел не с ней, а с тобой...

– Мадемуазель Жири?

Она вскинула глаза, огромные на похудевшем лице, глаза, которые из нежных и доверчивых давно уже стали колючими, как ледяные иглы. Их пастельно-небесная синева обрела обжигающе холодную, как зимняя вода в проруби, прозрачность.

– Вам плохо? Вы издали какой-то стон. Приготовить вам лекарство?

Мэг мрачно покачала головой.

– Прошу прощения, - вяло отозвалась она. – Это все от дурного настроения, пустое.

Они почти не разговаривали с Дантсом с тех пор, как его дом опустел, оставив из гостей только унылую пациентку, молчаливо лежавшую в кровати, глядя в потолок, и чужого ребенка, который затеял действующее на нервы хныканье. Хотя доктор и опоил его какими-то порошками, утверждая, что это всего лишь естественное для ребенка такого возраста желудочное недомогание, мальчик не унимался. Пожалуй, Мэг начала искренне желать, чтобы Призрак вернулся. Несмотря на всю свою ненависть, которая правда поблекла немного, когда у нее достало храбрости прямо сказать ему все, что она о нем думала, бросить обвинения в лицо и тем облегчить душу, она бы предпочла увидеть его живым. Чтобы он забрал от нее это хнычущее дитя с неприятным, слишком пристальным взглядом, от которого делалось не по себе. Дантс попросил ее хоть вполглаза приглядывать за мальчиком, но ее донельзя раздражало это соседство. К счастью, перелом, который не давал ей ходить, избавил ее от забот, связанных с кормлением и переодеванием младенца по десять раз на дню, иначе бы под предлогом, что она женщина, пришлось бы ей возиться с чужим и не вызывающим ни капли умиления ребенком. Пусть уж Дантс как-нибудь сам справляется, раз пообещал – особенность лекарской профессии такова, что за считанные месяцы вытравливает всю брезгливость и отвращение к естественному поведению человеческого тела.

Еще не хватало, чтобы это существо, которое было непонятно чьим ребенком - может быть, даже Призрака, хотя это и казалось невероятным поворотом судьбы - поселилось в ее доме на правах младшего брата. Зная матушку и ее доброе, хотя и по-прежнему одетое в броню сдержанности сердце, можно биться об заклад, что просьбу Призрака она выполнит, несмотря на все то, что он сотворил с их жизнью. И даже будет по-своему любить этого ничейного приемыша, печься об его благе, воспитывать, пытаясь додать то, что, как ей казалось, она недодала спасенному от цыган мальчишке, которого привела в Оперу. Ведь она и к самому Призраку была далеко не безразлична. Даже когда увидела, во что превратила его вседозволенность и ее молчаливое попустительство, все равно пыталась выгородить его. Долго пыталась, пока не прозрела окончательно и не смирилась с тем, что выпестовала монстра. Сколько же нового открылось Мэг в тот страшный день в ее спокойной, выдержанной матушке – все то, чего она не замечала семнадцать лет, вырвалось наружу оглушительным потоком правды в день премьеры «Дон Жуана», когда она заглянула в такие родные материнские глаза и прочитала там жалость, и огромное чувство вины, и страх. Тот день поселил в ее душе глухую обиду – как же мало та, что родила и вырастила ее, ей доверяла.Или может быть считала совсем еще глупенькой девочкой, которая не сумела бы справиться с осознанием того, что ее мама – такая справедливая, строгая, умная – и много лет служила доверенным письмоносцем зловещего оперного духа, которого помнила еще ребенком. И они ведь так и не поговорили. Половину правды она прочитала на безжизненном лице Антуанетты Жири, когда та с ужасом и облегчением взглянула на маску, которую она принесла ей. Вторую половину собирала по слухам, обрывкам слов, выуживала правду у Кристины, которой кое-что неохотно обронил Рауль, выманивший у мадам Жири в минуту слабости несколько отрывочных признаний.

Голос Дантса снова вырвал ее из рассеянных, клубящихся в голове смутным туманом грез и вернул на землю, в скучный опустевший мир, где она была заброшенной маленькой девочкой. Не Магдалиной. Обыкновенной блондиночкой небольшого роста со вздернутым носиком, за которую никогда не сражались влюбленные мужчины. Очередным хорошеньким, но незапоминающимся личиком.

– Вы простите меня, мадемуазель Жири? – она без интереса подняла глаза, остановив равнодушный взгляд на худощавой фигуре, остановившейся перед ней. Доктор замялся, и она в ожидании продолжения разглядывала его неловко пузырившуюся рубашку – как будто у него не хватало сил как следует заправить ее в штаны, или он так исхудал после болезни, что теперь вся одежда свисала на нем мешковато и небрежно. Он совсем смешался под ее отсутствующим взглядом, который словно указкой прошелся по всем недочетам его облика и в конце концов остановился на плохо пришитой пуговице, как если б это было в нем наиболее ценное и достойное женского любопытства место. – Я хочу извиниться перед вами за свою бестактность, – продолжил он с искренним раскаянием. – Мне как врачу нет оправданий за бездумно сказанные слова. Это недостойно моей профессии. И… я постараюсь сделать все, чтобы вы поправились, мадемуазель. Умоляю вас, не ставьте на себе крест. Вам понадобится время, но вы еще будете и ходить, и бегать, и танцевать…

– Это означает, что на самом деле я буду хромать? – перебила его взволнованную речь. - Я хоть с клюкой смогу ходить, скажите, месье Дантс?

Должно быть, его поразило, что она не делала никаких послаблений ни своему страху перед будущим, ни застенчивости, как правило заставляющей молодых особ скорее приукрашать себя, чем откровенно называть своими именами прискорбные физические недостатки, навязанные им судьбой, потому что доктор отступил от нее, алея от неловкости и не зная, чем ответить на ее выпад. Но Мэг не задавалась целью нарочно смутить его, и, бросив свою фразу, отвернулась к окну. Дантс глубоко вздохнул.

– Обещаю сделать все, что в человеческих силах…

Она нетерпеливо кивнула, не дав ему договорить и даже не взглянув в его сторону.

– Я вам верю, месье доктор.

Ее жадный взгляд впился в высокую фигуру черноволосого мужчины, который задумчиво заглянув в листок бумаги, остановился под ее окнами. Она не видела его лица. Но знакомая гибкая грация походки заставила ее затаить дыхание. Но вот он сделал шаг – и исчез из поля зрения. Посчитать до десяти… если постучат, то это он. Если же нет, тогда это был обман зрения и мираж, ей померещилось, и она приняла желаемое за действительное. Но считать было страшно, и на пяти она сбилась и напряженно замерла, вслушиваясь в тишину. Даже скрип неплотно закрытой двери отдавался демоническим скрежетом, от которого зубы начинали выбивать нервную дробь, а уж тиканье часов и вовсе гремело в безмолвии опустевшего дома победными фанфарами.

И все-таки – да, вот он, долгожданный стук.

Дантс встрепенувшись побрел в прихожую, но она остановила его отчаянным возгласом:

– Гребень! – даже утопающий в бурных океанских волнах не смог бы вложить столько мольбы в свой зов, уносимый за горизонт порывами штормового ветра.

Врач не сразу понял, о чем она. Может быть, решил, что это имя или слово некого неведомого языка, означающее «останься». Но Мэг, досадуя, указала на столик, и Дантс, сообразив наконец, что от него требуется, передал ей простой гребень с медной ручкой, зубья которого больше путались в ее длинных светлых волосах, чем приводили в порядок прическу. Однако девушка, схватив ее, тут же принялась расчесыватьсбившиесяв жесткую паклю пряди, морщась от боли и шипя от ярости, когда зубцы застревали в них, выдирая целые пучки.

Из тех десяти мгновений, что она отвела себе, оставалось еще пять, и Мэг Жири отдалась под их власть, закрыв глаза и обещая себе, что не успеет она произнести «девять», как случится чудо, восхитительное и захватывающее, о котором она боялась даже мечтать. «Семь, - прошептала она. – Восемь… в-восемь». Девять же казалось слишком тяжелым и неповоротливым, как пушечное ядро, и никак не срывалось с языка.

– Мадемуазель Жири, это к вам, - тон, которым Дантс только что говорил с ней, проникновенный, полный неподдельного раскаяния и горечи невыполнимых обещаний, сменился официальной холодностью. Пришел кто-то, кого он не знал. И кто, кажется, ему не понравился. Ему понравилась бы Кристина, если бы это пришла она. Кристина всем нравится. И мама тоже наверное бы ему понравилась. А может и нет. Мама слишком хорошо умеет держать себя в руках, поэтому некоторые считают ее особой себе на уме и с огромным самомнением. А она всего только хорошо воспитана, вот и все.

А уж кто бы ему точно не понравился, так это… о да, Он. Робер. Мужчины ведь еще более ревностно, чем женщины, завидуют чужой красоте. Они только притворяются, что не тщеславны. А на самом деле…

– Магдалина… вы не хотите взглянуть на меня?

Опущенные ресницы взметнулись вверх быстрее поймавшего воздушный поток стрижа. И Мэг Жири ахнула, ахнула, потому что кажется впервые в жизни ее сокровенное желание сбылось так быстро и точно, как будто она загадывала его, провожая взглядом падающую звезду.

Она все еще держала в руках гребень, опутанный золотистым облачком белокурых волос, и смущенно бросила его за кровать, но тот падая предательски звякнул о пол.

– Вы что-то уронили, Магдалина… Поднять? – спросил обладатель самого мягкого и мелодичного голоса, который только мог существовать в природе. Или так ей только казалось?

– Я не… не надо, - поперхнувшись, она умолкла, глядя на него во все глаза, так словно не могла насмотреться, вбирая в себя его точеные черты, чтобы было чем потешить воображение, когда он уйдет – он уйдет ведь, не останется около нее навсегда, хотя она уже сейчас начала бояться этого мгновения расставания. Такое лицо… такое лицо может быть одно на миллион. Робер задумчиво разглядывал ее, и Мэг, забыв даже поздороваться, готова была сквозь землю провалиться под его изучающим взглядом, чувствуя себя блеклой, неубранной девчонкой-растрепой, жалкой, как мокрый воробей. И это она, которая мечтала показаться перед ним во всем блеске театрального костюма, в воздушной белоснежной пачке, которая так шла к ее тоненькой талии и светлым волосам – истинный ангел, спустившийся с небес! Его ласкающий взгляд, соскользнув с ее лица, оставил ее разочарованной, и все же скинувшей гору с плеч от облегчения. И затем он быстро обежал глазами комнату, остановившись на деревянной колыбели в углу.

– Это не мой! – невольно воскликнула Мэг, проследив за его взглядом. «Я свободна, свободна, - кричали ее глаза, увлажняясь в пылкой молчаливой мольбе. – Я ничего не скрыла, нет у меня ни семьи, ни детей, и я твоя, твоя, только позови». Робер не позвал. Он снисходительно улыбнулся ее испугу.

– Так значит вы больны, моя дорогая Магдалина? А я-то весь вечер места себе не находил, думал о вас. Думал, что вы не пожелали принять мое приглашение. Это был ужасный вечер, Магдалина. Без вас.

– Вы… вы не пришли, - шепнула она с упреком, как будто исполнять ее тайные надежды было самой святой его обязанностью, которой он отчего-то пренебрег, оскорбив ее тем самым до глубины души. Робер нашел ее руку и сжал между своими ладонями, и от этого прикосновения по всему ее телу пробежали томительные волны жара. Это и есть желание, - с удивлением осознала Мэг, прислушиваясь к себе, как к поразительному, доселе невиданному музыкальному инструменту, издававшему ни на что не похожие, но удивительным образом гармоничные звуки, - то самое желание, о котором поэты слагают стансы, и застенчиво шепчутся шестнадцатилетние балерины, переодеваясь к вечернему спектаклю. Она желала… как взрослая, сильная, опытная женщина. Как было достойно ее красивого имени. И несмотря на свой неприбранный вид, Мэг с гордостью подтянулась на подушках, принимая надлежащую случаю позу – приподнят подбородок, расправлены плечи, изящно вытянуты руки – как будто она только и дожидалась первого аккорда, чтобы танец подхватил ее в легком феерическом кружении. Ее собеседник заинтересовано склонил голову набок, заметив перемену – надломленная лилия силилась вновь выпрямить стебель и все-таки расцвести. В его голосе журчанием сладкозвучной флейты всплеснула грусть, которая смыла из памяти Мэг все ее собственные тревоги и печали, превратив их в незначительное пятнышко, оставшееся где-то в далеком прошлом. Если б он попросил ее бессмертную душу, чтобы обменять у дьявола на свою вечную молодость, она с радостью отдала бы ее, потому что имел значение только Он. Лишь бы он был рядом и смотрел на нее так, как будто других женщин в мире не существует, или они безобразны, как родные сестры Призрака оперы.

– Мне так жаль, милая Магдалина, - говорил он с проникновенной, ранящей ее сердце нежностью. - Простите, что усомнился в вас. Мне воображались… ужасные вещи. Как будто вы не желали меня видеть. Я извелся, страдая от вашей холодности. Если б я только знал… как все на самом деле. Магдалина, мое сердце в ваших маленьких ручках. Вы простите меня?

Мэг недоуменно моргнула. Доктор. Потом Робер. Они сговорились? Сговорились просить у нее прощения? Как будто ее прощение или упрямая, несговорчивая мстительность могли изменить прошлое. Как будто это то, что требовалось ей сейчас – пустые запоздалые извинения! У нее и без них было на кого излить всю черную слизь, всю мерзость, которая скапливалась на дне сердца, было кому ответить за все людские грехи и проступки. И она не умела немножко любить или немножко ненавидеть. Только от души, только отдаваясь чувству безо всяких преград.

– Вы мне не верите? – с видимой печалью произнес Робер, приняв ее молчание за знак недоверия к искренности его чувств. Даже ему не приходило в голову, как далеко сейчас зашла эта юная девушка в своих фантазиях. А она грезила наяву, воображая, как теплые ладони выпустят из плена ее руку и отправятся в путешествие по ее телу, исследуя и изучая его, и станут первооткрывателями невиданных доселе красот.

– Магдалина, - тихо позвал он, вырвав ее из потустороннего мира, где она трепетала и таяла, таяла и трепетала – оплывая, как кремовый розан на свадебном торте.

– А… а что Кристина? – проговорила она, ревниво заглядывая в его глаза и утопая в них, не в силах больше отвести взгляд, и мечтая, чтобы это мгновение длилось вечно. Всегда смотреть в его глаза – это ли не счастье? И все-таки повторила: – Где Кристина?

Ей ответом была улыбка, грустная и немного усталая, как у человека, который давно отказался от идеи доказать миру, что помыслы его девственно чисты.

– Дома, полагаю… У нее есть жених, прекрасная Магдалина, чтобы заботиться о том, где она сию минуту и чем занята.

– Вы… не познакомились с ней? – Мэг с надеждой потянулась к нему, на мгновение вообразив истинное чудо – что без нее, без своей Магдалины, спектакль оказался ему не в радость, и он ушел, печальный и разочарованный, измученный ревностью и обидой, отказавшись от всех своих планов. Но нет, довольно уже было на сегодня чудес… она и за уже явленные должна была рассыпаться в благодарностях, а не просить небеса о большем.

– Я видел вашу подругу. Она сидела в ложе. Со своим женихом, - мягко объяснил Робер. – Со своим женихом она и ушла. Неужели вы думаете, моя дорогая, что тот, кто однажды касался ваших губ, мог хотя бы помыслить о ком-то другом? Даже не всерьез, не чувствуя глубоко - это невозможно, невозможно и немыслимо. Вы так еще молоды и неискушены, моя Магдалина, так невинны, что не осознаете силу собственных чар. Ведь правда, вы ведь даже не подозреваете, какой властью обладает ваша красота?

Все самое худшее в ней всколыхнулось, когда он заговорил о ее единственной подруге, и среди серой, взбитой в пену грязи, скопившейся в ее душе за последние месяцы, принесшие ей разочарований больше, чем некоторым достается за всю жизнь, забились возмущенным протестом мысли о Кристине. О Кристине, которая так и не свернула со своего пути, который вел ее прямо к графской короне, и посмела гордо отвернуться там, где сама она добровольно и с радостью отдалась в рабство. Даже здесь Кристина сумела показать, насколько несоизмеримо выше и сильнее малышки Мэг, которая всегда была второй. Но… есть еще Робер, который все переменит. Который не увлекся Кристиной. И который нашептывал ей что-то странное, волнующее и восхитительное, как будто оживали для нее страницы старинных сказок, где переодетые бедняками принцы всегда женятся на юных чистосердечных пастушках, пусть без гроша за душой, но добрых и благонравных. И он пел хвалебную песнь ее красоте… Никто еще не говорил ей таких слов. Хорошенькая малышка, говорили ей. И норовили шутя ущипнуть за щечку, как будто ей было десять лет.

– Должен рассказать вам кое-что, прекрасная Магдалина.

Она вздрогнула, потому что тон его не обещал ей добрых вестей, а напротив, молил у нее крепиться и достойно встретить испытание…

– Что? – выдохнула она с дрожью. Но подумала отчего-то, что речь пойдет вновь о Кристине. И ошиблась.

– Ваша мать… - начал он осторожно и остановился, будто опасаясь, что она упадет без чувств.

– Что с моей мамой? – вскрикнула Мэг, сразу же стряхнув с себя сладкое опьянение, в которое впала от прикосновения его рук.

– Ее арестовали.

– Но… Он все-таки сделал это! - вскрик ее был полон ярости и протеста. - Месье Жювиль! Но я ведь сделала все, что он велел! Я не виновата, что вот так… что со мной так вышло. Он должен понимать! Зачем? За что!

– Я отговаривал его… Но вы не подавали о себе вестей, и он решил, что вы отказываетесь от своих обещаний, - спокойно объяснил ей Робер. Мэг высвободилась, почти оттолкнув его, пряча лицо в ладони, чтобы скрыть хлынувшие слезы. Если б только она больше думала о маме, чем об этом мужчине, который сейчас сидел рядом с ней… ничего этого бы не случилось. Раскаяние углубляло ее отчаяние.

– О… о боже. Мама… - жалобно скулила она, словно раненый, застрявший в стальных челюстях капкана зверек. Робер терпеливо пережидал всплеск горя.

– Не волнуйтесь, дорогая Магдалина. Ничего непоправимого пока не случилось.

– Но мама… я должна увидеть ее. Объяснить ей все.

– Зачем? Милая моя, нужно не объяснять ей, как это вышло – поверьте, ей это сейчас все равно, а вытащить ее из тюрьмы, - серьезно заметил Робер, отводя ее руки и приподнимая двумя пальцами заплаканное личико за подбородок.

– Но как? – всхлипнув, спросила Мэг. И где была та сильная Магдалина, которой она так гордилась? Ушла, должно быть, проникнувшись отвращением к своей плаксе-тезке… Мягкий голос Робера звучал нежно и успокаивающе, и она невольно тянулась к нему, доверчиво ожидая, что он придумает для нее выход. На то ведь и мужчины… чтобы знать толк в хитростях шахматных партий, которые разыгрывают между собой, чтобы вести, защищать и направлять таких, как она. Разве не так ее учили? Только мама отчего-то никогда не ждала, что кто-то возьмет на себя ее заботы. Но то мама… она особенная. Между тем Робер, казалось, точно знал, что нужно делать.

– Думаю, - сказал он, - лучше всего умерить гнев месье Жювиля- вручив ему то, что он ищет с таким азартом.

Глаза Мэг вспыхнули надеждой.

– Призрака? О боже, конечно, Призрака! Пусть, пусть он забирает его!

– Магдалина? – удивленно переспросил Робер, решив, что переживания совсем лишили ее разума, и она начинает заговариваться.

– Я… нет, я не сошла с ума! Он вернется, он еще вернется. Призрак! Сюда! Я не знаю, когда это случится, но он придет еще! Пусть ваш комиссар забирает его - мне нет дела - пусть он делает с ним, что захочет, только пусть оставит в покое мою маму! Пусть он отпустит мою маму! Скажите ему!

– Шшш, дорогая… Не нужно кричать. Ну-ка объясните мне толком. Этот Призрак был здесь? Зачем?

– Я не знаю… Они были здесь. Мадемуазель Оллис говорила, что они тут гостят… Но я - я не знаю. Но он захочет забрать ребенка. Если будет жив.

– Магдалина, - мягко остановил он ее.

Мэг облизала губы, пытаясь принудить себя успокоиться, и говорить по порядку, а не невнятным сбивчивым потоком обрывочных фраз, лишенных начала и конца.

– Я сейчас объясню, - она вздохнула, прикрыв ненадолго глаза, отдыхая и приводя в порядок мысли. Надежда не была потеряна. Ей еще было что продать в обмен на свободу своей матери. Как бы это не называлось… Предательством? Что ж, даже если так, не первым в ее жизни и наверное не последним. – Он был здесь, - произнесла она почти спокойно. – Он – Призрак Опера Популер. Тот самый. Право же, я не знаю, как он попал в этот дом. Думаю, об этом нужно спросить месье Дантса. Вчера он ушел. К сожалению. Иначе бы – клянусь всеми святыми – я сама бы, своими руками, сейчас же связала бы его и позвала жандармов. И не было бы такой силы, которая сумела помешать мне. Как бы он ни был силен. Но вчера пропала мадемуазель Шарлиз. Не спрашивайте меня, что означает «пропала». Пропала и все. Я ничего об этом не знаю. Призрак ищет ее… Но он вернется за этим мальчиком. Это ее сын. Или его. Я не знаю.

– А кто ему пропавшая мадемуазель? – поинтересовался Робер, который молча выслушивал ее объяснения с ощущениями старателя, раскопавшего золотую жилу. Оставалось только не сглупить и правильно распорядиться найденным сокровищем.

Мэг ответила беспомощным пожатием плеч, слабо вздрогнувших под тонким батистом сорочки – но она больше не думала о запретном, она думала о своей матери, и к ее горлу подступала желчь. Ее мама, ее аккуратная, подтянутая мама, которая не знала, что такое несвежий воротничок и которая даже не помыслила бы лечь спать, не проведя триста раз гребнем по волосам, хоть и седеющим, но по-прежнему густым и длинным – ее мама в тюрьме. Как какая-то воровка или мошенница. И все из-за того, что ее дочь струсила перед Призраком. Из-за того, что она была легкомысленной пустой девчонкой, с головой, забитой лишь собственными сердечными делами. А ее мама в тюрьме, где на самом деле место совсем другому человеку. И видит бог, она восстановит справедливость. И не станет играть в благородство, как этот доктор. Призраку нет веры. А рыжей Шарлиз следовало найти себе защитника, не запятнанного чужой кровью. Тем более, она знала. Знала и закрывала глаза. Поделом и ей.

– Она сказала, что родня ему. Но мне кажется, она солгала, - задумчиво произнесла Мэг. – Она слишком искренне защищает его для дальней родни. И слишком… обыкновенная для родни близкой.

– Вы считаете, Магдалина, что у такого пугала непременно все родичи должны быть безобразны, как семейка троллей? Может быть, он единственная в своем роде ошибка природы? – она уловила легкий флер иронии в его голосе, как у взрослого, который терпеливо выслушивает серьезные, но оторванные от жизни рассуждения наивного ребенка. Ее губы задрожали от обиды и стремления доказать свою правоту.

– Я не знаю. Мне кажется – такого не может быть. Мне кажется, у него вообще не может быть никакой семьи. И он вообще не мог быть рожден обыкновенной женщиной. Кто мог бы родить такое и не сойти с ума? Это демон, рожденный из пламени и пепла. Чудовище, которое проникло в мир из ада, чтобы очернить его и испортить все, что было прекрасно и дарило радость.

– Может быть, как раз заколдованный принц?

– Нет, - твердо отрезала она, кажется, удивив своего собеседника, чьи брови насмешливо приподнялись, как будто ее горячность несказанно позабавила его. Робер легко коснулся ее волос, так бережно, как будто каждая золотая нить на ее голове стоила целое состояние.

– Сердитый ангел, - проговорил Робер с улыбкой. – Вы прелестный маленький сердитый ангел, Магдалина.

– Что вы будете делать? – не отзываясь на его ласку, спросила Мэг с тревогой, и он сразу опустил руку, размышляя над тем, что не исключено - прав был комиссар, раз ему все сложнее становится подчинять своей власти едва расцветших семнадцатилетних девиц. Или семнадцатилетние девушки нынче не те, что прежде? Если почтенная матушка ей важнее, чем возлюбленный? В куклы ей еще играть, этой малышке Магдалине…

– Не волнуйтесь, моя милая, - проговорил он вслух, взвешивая мысленно, стоит ли тратить силы на завоевание этой капризной девочки, тогда как его ждало Ватерлоо более захватывающее, и главное, гораздо более прибыльное. - Я все устрою.

– Вы скажете комиссару? Пусть они… караулят Призрака. Чтобы он наконец освободил нас. Пусть комиссар скажет, чего он еще хочет от меня, только пусть он отпустит маму домой. Вы скажете?

– Скажу, дорогая Магдалина, скажу.

Все-таки два поражения подряд, в течение каких-то пары дней, это слишком много. Чувствуя себя задетым и начав даже сомневаться в своей профессиональной состоятельности, Робер усилием воли изжил из голоса всякую насмешку.

– Когда ваша мама вернется домой, вы ведь позволите мне бывать у вас, Магдалина?

– У нас дома? – испуганно переспросила Мэг, представив себе лицо своей матери, если к ней зачастит такой гость… О, она всего один раз подожмет губы, строго оглядывая его с головы до ног, будто спрашивая, в своем ли он уме, что пришел сюда, и больше он никогда не решится ступить к ним на порог. «Это неприлично, Мэг. И думать забудь», - безапелляционно отрежет она, и на том окончится вся сказка о прекрасном принце, избравшего своей возлюбленной бедную танцовщицу. Бывшую танцовщицу. – Б-боюсь, мама… она… строгих правил и будет… немного предвзята, - пробормотала она потупившись.

– А если я прежде попрошу у нее вашей руки? Тогда мне можно будет бывать у вас?

Только несколько бессвязных гласных вырвались у нее - единственное выражение ее потрясения и восторга, но она не сумела выговорить ни единого слова. Будь он ее сверстником и равным ей, она взвизгнула бы исо смехом бросилась ему на шею. А так – она не решалась. Это было даже слишком много… Больше, чем она просила. Все равно, что ей предложили бы звезду с неба – как ни поражает воображение, но как дальше быть с таким удивительным подарком она бы не знала.

– Магдалина… Может быть, вы сами вовсе не хотели бы этого? Может быть, я ошибся в вас? Мне показалось, что я встретил чистую, преданную, родственную мне душу, душу, способную на понимание, способную смотреть в самую глубь сердца и видеть там истину, недоступную для других. Я заблуждался? Что вы сами сказали бы мне, да или нет?

– Да, - вскрикнула она, испугавшись, что промедление и колебания лишат ее такого чудесного дара. – Да! - Даже Кристина с ее титулом виконтессы может захлебнуться завистью, ведь ее Рауль рядом с этим сногсшибательным красавцем всего только приземистый круглолицый мальчишка. Если кто и обернется завистливо им вслед, когда они войдут с Раулем в церковь, то разве что перешептываясь друг с другом о размере его состояния. А вот когда состоится ее венчание, весь город затаит дыхание, поражаясь, какая невероятно красивая пара вышла из жениха и невесты… Лишь бы она сумела дойти до церкви сама… Впрочем, если он донесет ее на руках, то это будет еще более красиво и романтично. «Какой любящий жених», - скажут они все, мечтая оказаться на ее месте и отдавая дань восхищения красоте и обаянию Магдалины де Шатильон, или как ее потом будут звать?

– Ну вот, глупышка, - чуть слышно пробормотал Робер, обнимая ее. Оставалось всего несколько штрихов, чтобы утвердить свою власть. Несколько последних мазков художника, прежде чем подставить свою подпись в углу картины и готовой отправить ее в галерею. Последний аккорд, маленькое безумство, чтобы Магдалине Жири было о чем вспомнить, когда она дряхлой старушкой будет готовиться к отходу в иной мир, благословляя многочисленных внуков, к которым он – дай бог – не будет иметь никакого отношения.

Но ему решительно не везло в любви. Пожалуй, - подумалось Роберу, когда он косо взглянул на вошедшего и тут же вспыхнувшего от гнева хозяина дома, который каким-то часом раньше открывал ему дверь, – настало-таки время посетить какое-нибудь игральное заведение и испытать удачу. И пусть только судьба не позволит ему выиграть капиталец, достаточный, чтобы утешить за преследующие его неудачи на поприще, где он всегда раньше срывал банк.

– Что тут происходит? – спросил Дантс срывающимся от праведного возмущения голосом. Мэг, страшно покраснев, так чтодажешея ее стала розовой, оправила обнажившую плечи сорочку.

– Ничего особенного, - с вкрадчивой мягкостью проговорил Робер, чувствуя себя героем водевиля, но не подавая виду, как сильно раздосадовало его нежданное вторжение. – А вы могли бы и стучать, друг мой. Тогда вы не увидите то, что не предназначено для ваших глаз.

– Я у себя дома, - резко сказал Дантс. – И эта девушка моя пациентка. Когда она покинет мой дом, вы будете вольны делать за закрытой дверью, что заблагорассудится. А до тех пор, вы, друг мой – убирайтесь вон.

– Он мой жених, - неуверенно пробормотала Мэг, смущаясь и вопрошающе поглядывая на Робера – подтвердит ли он ее слова, которые звучали слишком сказочно, чтобы она с уверенностью их произносила.

– Мадемуазель, пусть ваши родители, или опекуны – мне неизвестно, кто занимается вашим воспитанием – пришлют за вами коляску, и у себя дома принимайте любых гостей в том виде, в каком принято в вашей семье. В моем же доме – будьте добры соблюдать приличия. Месье, говорите «до свидания» юной мадемуазель. Визит окончен.

От обиды у Мэг сжалось горло – ее за одно мгновение превратили из невесты Робера де Шатильона, красавицы Магдалины, немного ветреной, но безусловно очаровательной, в пансионерку, одетую в платьице с глухим воротом, которую отпустили домой на каникулы под присмотр маменьки с папенькой, не позволяющих неразумному дитятку ступить и шагу.

– Ничего, Магдалина, я еще вернусь, - Робер напоследок многозначительно глянул на нее, напоминая об их недавнем уговоре, и Мэг содрогнулась, на мгновение поддавшись страху – ее волей вокруг нее скоро развернется настоящая битва. Призрак Оперы ведь дорого продаст свою жизнь и свободу…

–

–

– Не забывайте переставлять ноги.

– Не забываю.

– И смотреть под них тоже, Неш.

– Оставьте меня в покое.

– Это самое сокровенное мое желание. Но пока невыполнимое.

– Вы же видите, никакой Анны здесь нет и не было.

– Тем не менее, она оставила именно этот адрес.

– Она шутница.

– Что ж, ее шутка удалась!

Вспугнув стайку летучих мышей, нашедших мирное пристанище в темном полуподвале с заколоченными окнами, Эрик остановился, с мрачным предупреждением глянув на норовившего поотстать Неша. Неплохо было бы взять его на поводок, как какого-нибудь из его любимцев-псов, потому что барон мечтал лишь об одном – застать своего спутника врасплох и сбежать. Впрочем, его можно было понять,если поставить себя на его место... А кому бы понравилась прогулка по пыльным развалинам в компании безликого привидения, вооруженного и настроенного далеко не дружелюбно?

– Вы уверены, что не знаете, на что намекала ваша приятельница, оставив в качестве своего обиталища адрес этих вот руин? – кажется, он уже спрашивал Неша об этом. И получал неизменное «не знаю» в ответ. Но спрашивал снова и снова, вслушиваясь в слова, вглядываясь в бегающие глаза, ища признаков лжи и пытаясь прочесть мысли. Барон был хорошим актером. Или и правда ничего не знал. Как ни старался Эрик поймать затаившуюся между слов истину, та неизменно успевала вспорхнуть, оставив после себя только одинокое хвостовое перо – жестокую насмешку над попытками посадить ее в клетку. По указанному в визитной карточке адресу в отдалении от жилых кварталов, почти скрытые от любопытных взоров углом глухой кладбищенской стены, располагались недостроенные руины, назначение которых трудно было теперь уже опознать. Может быть, храм, а может, замок какого-то внезапно разорившегося богача. Стройка, должно быть, была заморожена в самом разгаре, и опутанные прогнившими лесами стены, замшелые и покосившиеся, не вызывали доверия ни к прочности конструкции, ни к здравому смыслу архитекторов. Крыши не было, а на относительно законченном нижнем этаже мирно уживались толпища крыс и откормленные, привыкшие к раздолью летучие мыши. Покинутое, нежилое и мрачное место. Оно чем-то напоминало катакомбы под Оперой, за исключением конечно тех пары пещер, которые он благоустроил под свое жилище, так что там было почти уютно. Только холодно, пусто и сыро. И еще тоскливо, как в могильном склепе. Сколько бы свечей ни зажигал, он все равно не мог до конца разогнать мрак. Сколько бы ни украшал свой дом багрянцем и позолотой, он так и не стал теплым. С тем же успехом он мог бы облечь его в синий и мертвенно-зеленый. Слишком въелась в его стены сырость, чтобы ее можно было так легко обмануть. Пожалуй, ему больше не хотелось вернуться туда. Отвык, наверное. Это не был больше его дом…

Половицы уныло скрипели под его шагами, угрожая в любую минуту обвалиться. Что можно было найти здесь, и ради чего было рисковать переломать себе ребра, лазая по лесам и ступая по оголенным перекрытиям между этажами, которые скрипели и стонали под ногами? Эрик не знал что. Пару сокрытых от посторонних, как в его подземельях, комнат, - убранных, освещенных и обжитых, где с нетерпением поджидает их радушная хозяйка, милейшая женщина Анна де Морано? Эрик понимал, что развалины останутся развалинами, сколько бы он не обследовал их темные закоулки. Но отчего-то же Анна позвала его сюда? Именно сюда? Просто издевалась? Вполне может быть… И даже вероятнее всего.

– Думаю, мадам Морано не хотела сказать ничего сверх того, что такое вот случится с каждым, кто полезет не в свое дело. Развалины, - с угрюмым сарказмом произнес барон де Неш, подозрительно оглядывая сквозные трещины в стенах.

Эрик не отвечая оторвал несколько досок, открывая себе обзор, и из лишенной стекол дыры окна в помещение влился поток яркого дневного света. Кроме паутины по углам, густой, как восточная чадра, ничего нового ему не открылось. Пусто. Заброшено. И поросший сорняками двор, который виднелся из окна, такой же унылый – заваленный строительным мусором и битым кирпичом. Мебели не было, и он присел на край подоконника, угрюмо изучая барона взглядом и безуспешно размышляя над тем, что еще за сведения можно извлечь из этого человека, прежде чем распрощаться с ним – так или иначе. Он не решил еще, что сделает с Нешем, когда он отыграет свою роль, но постоянно таскать его за собой следом, связывая себе руки, тоже не годилось. Все равно что сунуть в карман змею и полагать себя в безопасности.

Отдых продлился недолго. Оставалась еще необследованная и наиболее шаткая часть строения, где ходить без страховочного троса решился бы разве что циркач-акробат. И еще Эрик. Но только потому, что его чувство самосохранения отказалось от него, предоставив ему делать со своей жизнью все, что ему заблагорассудится.

– Идите вперед, – распорядился он, глянув на своего приунывшего пленника.

– Разве вам еще не очевидно, что эта женщина подшутила над вами?

– Идите! - повелительно крикнул Эрик, не желая оставлять врага за спиной… Тот неохотно подчинился приказу. Прогнившие половицы душераздирающе заскрипели под его шагами, когда он держась стен и трепеща, как идущий на заклание барашек,шагнул в полумрак коридора. В дверном проеме – лишенном самой двери – он заколебался было, но между лопаток его уперся пистолет, подсказав ему, что с человеком, который не выпускализ рук оружжия, лучше не связываться, по крайней мере сейчас – уж точно.

– Кстати, что вы сделали с мадемуазель Дюваль? – вспомнил Эрик о почившей невесте Франца Дантса. Могла ли Анна приложить руку и к этому злодейству? Может быть, да, а может и нет…

Барон, обернувшись, пробубнил невразумительное междометие.

– Неш! – голос Эрика лязгнул металлом. Тот поморщился и вздохнул.

– Мадемуазель Дюваль оказывала неоценимую помощь в заведении св.Женевьевы, и я сожалею о несчастном случае, который забрал ее жизнь, - холодно отчитался перед ним барон.

– Это официальная версия. Мне она известна без вас.

Барон, явно чувствуя себя не в своей тарелке, переступил с ноги на ногу и с надеждой покосился на каменные ступени лестницы, ведущей вниз. Но зловещий облик в чем-то имел свои преимущества… Неш не рискнул удирать.

– Мне неизвестно, каким образом произошел несчастный случай, если вы об этом, - проговорил барон.

– Об этом. И мне думается, вы лжете.

– Я непричастен к нему и думайте, что хотите. Я и о кончине мадемуазель узнал из некролога в газете. Я, знаете ли, оставил дела больницы.

Эрик помолчал, пытаясь нащупать нить расспросов, которая не вела бы в тупик.

– А что вы скажете о мадам Прево, о ней вы также ничего не знаете?

– Только то, что она без вести пропала. Или погибла.

– Не слишком ли многие гибнут в том заведении, патроном которого были вы?

– Возможно и слишком. Но я-то чем виноват, - возразил барон, пожимая плечами.

– Уж об этой-то истории вы должны быть осведомлены.

– Не более других.

– Мадам Прево ведь тоже промышляла шпионажем, как и вы? – прямо спросил Эрик. Барон изменился в лице.

– Хм…

– Неш!

– Она работала на французскую тайную полицию, - процедил тот сквозь зубы.

Эрику до смерти надоела вся эта история, и он не испытывал ни малейшего азарта, распутывая змеиный клубок обмана и предательств. Все, чего он хотел, это получить возможность забрать из Парижа небезразличных ему людей, уехать и попытаться как-то жить. Он и сам не знал еще как. И не знал, сможет ли. Но назло судьбе, назло своему проклятию и назло всем, кто вычеркнул его из списков людей, превратив в живое исчадие ада на потеху толпе – он обязан был попытаться. Еще один раз. В который уже? В любом случае в последний. А будет ли при этом французский король зваться Наполеон или Вильгельм – разве не безразлично? Да какая разница, кто? Ни тот, ни другой не прониклись бы судьбой человека, который попусту прожигал свой несомненный талант, истратив все силы на борьбу с отвергшим его человечеством. А значит – и ему незачем забивать себе голову, кто из них займет трон. Ему не будет хорошо ни при одном монархе, ни при другом. Потому что ему по определению не может быть хорошо. Нигде. Никогда. Выбор не между плохо и хорошо. Только между плохо и невыносимо плохо…

– Вы ведь не случайно оказались патроном той больницы? – спросил он, с усилием отгоняя мрачные мысли и сосредоточившись на скудных ответах барона.

– Мне поручили установить за мадам Прево слежку, под благовидным предлогом. Богатый филантроп, что может быть лучше?

– И ваша слежка удалась?

– Наоборот, она проследила мои связи гораздо скорее, чем я прояснил ситуацию с… с… - заикнувшись, барон прикусил язык.

– С теми бумагами, из-за которых уже Париж завален мертвецами? – легко продолжил за него Эрик.

– Мда. Да. Так и есть.

– И мадам Прево выяснила, что вы занимаетесь шпионажем в пользу Пруссии? Что дальше?

– Ничего. Она принялась шантажировать меня, требуя стать двойным агентом. Доложить о том, что моя легенда распалась, было невозможно. Это означало провал, а провал означает… устранение неудачника.

– Вы признаете себя неудачником?

– Иногда разумней признать, что проиграл, чем упираться, выставляя себя еще большим ослом, - неожиданно разумно заметил барон. Эрик негромко хмыкнул, соглашаясь.

– Вы согласились на условия мадам Прево? – продолжил он расспросы.

– Я ей пообещал.

– И? – поощрил его Эрик.

– И. Она представляла для меня угрозу, но я не мог избавиться от нее. От этой женщины, живой, можно быть прощупать слишком много ниточек к высшим чинам французского военного ведомства. Она вхожа в кабинет Лабефа. У нее повсюду связи. От мертвой Прево никакого проку, все свои тайны она бы забрала с собой.

– Вы устранили ее чужими руками?

– Ммм… у меня тоже есть некоторые связи, - уклончиво заметил Неш.

– Но она оказалась шустрее?

– Ее предупредили. Она как паучиха… все узнает раньше всех. И принимает меры

– Почему она не забрала эти проклятые бумаги, спасаясь от ваших убийц?

– Хотел бы я сам это знать. Полагаю, она раздумала честно служить государственным интересам, ограничиваясь сухой корочкой, которую ей бросали за труды. Эти бумаги стоили целое состояние. Тогда. Если б они попали в руки французов, было бы не избежать войны, немедленной войны. Нам нужно было время на подготовку. Война ранней весной была против всех планов Бисмарка. Это было бы бессмысленно – начинать войну, находясь в равном положении с противником. Весь смысл был застать врасплох, будучи втрое сильнее и осведомленным обо всех его слабостях…

У Эрика возникало стойкое ощущение, что внезапно разговорившийся барон заговаривает ему зубы… Он подозрительно огляделся кругом, но ничего нового не обнаружил, тем не менее приказав себе быть начеку, что было трудно – усталость сказывалась все больше. Все-таки, он был не совсем призрак, чтобы обходиться без отдыха и сна. Хотелось бы ему быть по-настоящему невидимым и бестелесным эфирным существом. Так было бы проще, гораздо проще. Был бы он честным Ангелом музыки, не подверженным никаким земным страстям. И не было бы ничего этого, не было…

Мысли, беспокойно шурша, расползались во все стороны, как выловленные в пруду раки. Слишком много было вероятностей, о которых он не знал ничего… Знала ли та чертова тетушка, которая завлекла племянницу в горнило ада, Анну де Морано? Могла ли найти ее? Можно ли разыскать ее саму? Множились вопросы. И не было ответов, которые позволили бы ему начать новый виток поисков.

Может быть, конечно, Анна покажется сама, когда прочитает письмо, оставленное для нее в тайнике. Может быть. Но, как сказал ее враг барон – она прочитает его, когда захочет. И если захочет. Вдруг уже будет время только для мести. А как она ни сладка… это всего лишь краткое послесловие к финалу. Эпилог, после которого не будет ничего…

– И мадам Прево, даже оставшись без бумаг, не посчитала нужным никого оповещать о надвигающейся опасности? – устало спросил Эрик у неохотно тащившегося впереди Неша, которому он предоставил испытывать удачу, выбирая безопасный путь. Даже и сам он уже почти не смотрел по сторонам. Руины. Просто руины. И ничего больше…

Коварной красавицы Анны де Морано здесь никогда не было. Никаких следов присутствия женщины – ни оброненных пудрениц, ни сладковатого запаха ландыша или сирени, ни зацепившихся за заусеницы досок длинных черных волосков. Ничего странного кругом. Сор, пыль и мышиный помет, вот и все.

– Так что мадам Прево? – повторил он.

– Не знаю. Выходит, не посчитала. Остается предполагать, что она собиралась выгодно продать те злополучные выкраденные ею письма, а вот кому? Той либо другой стороне, на ее вкус. Или обеим сторонам сразу. Я-то был уверен, что она забрала бумаги с собой. Но вероятно, она не чувствовала себя в безопасности. Или с ней был кто-то, кому она не доверяла. И мадам перехитрила саму себя. Бумаги вернулись к хозяевам. Совершенно бесплатно.

– Я могу легко восстановить их, - проговорил Эрик просто из духа противоречия.

– Кто станет вас слушать? Да и пока еще вы добьетесь аудиенции… время будет работать против вас. А даже если случится чудо и вас выслушают… как вы объясните, откуда вам известны наши тайны? Как будете отмываться от обвинения в соучастии шпионажу? И главное – где ваши доказательства, а? А доказательства едут в Пруссию, где успокоят нечистую совесть одного очень высокопоставленного человека…

Кажется, он опять отвлекся. Чтобы интересоваться политикой, нужно хотя бы быть членом общества и одним из толпы. Он таковым не был, никогда, ни раньше, ни теперь… Пропуская мимо ушей все, что никак не могло касаться его собственных забот, Эрик почти совсем выпустил барона из виду. А тот говорил, говорил, говорил… Долго, скучно, упоминая неинтересные ему подробности и людей, которых он не знал и не желал знать. Слишком много и слишком откровенно, упоминая все больше и больше имен…

«Неш уверен, что все, что он расскажет сейчас, будет навсегда похоронено здесь», - осознал он как раз в ту минуту, когда барон, почуяв в своем утомленном спутнике слабину рассеянности, приостановился и одним резким движением толкнул его плечом прямо туда, где в разобранном полу зияла дыра, сквозь которую проглядывал нижний этаж…

Вовремя осознал, и только это спасло ему жизнь.