42. Глава 42.
Похоже было, что затеянная Анной партия в триктрак доставляет ей огромное удовольствие, сравнимое разве что с самоощущениями бравого генерала, проводящего смотр своих вышколенных и неизменно победоносных войск накануне решающего сражения. Гордость и самодовольство так и сияли на ее породистом удлиненном лице, да так явно, что Шарлиз только и мечтала запустить в нее чем-то то тяжелым и еще желательно мокрым и грязным, чтобы она наконец прекратила радоваться жизни столь откровенно.
«Как мало ей нужно для счастья», - мрачно думала Шарлиз, бросая на столик перед собой костяной кубик и готовясь снова проиграть. То ли удача отвернулась, то ли она не могла сосредоточиться на пустом развлечении, в то время как на небесах вершилась ее судьба - и вершилась, похоже, таким же случайным бросанием костей на стол. Звонкий стук падающего кубика гремел для нее набатом страшного суда. Один – показал он, задиристо подпрыгивая на полированной поверхности и подмигивая ей одинокой эмалевой точечкой на белой поверхности из гладкой слоновой кости. Что - один, хотелось бы знать? Один день? Один час? Что пророчил кубик для Шарлиз Оллис? Что, кроме проигрыша в бессмысленную игру? Бессмысленную - потому что обреченному не пристало тратить последние часы так бездарно… Стоило бы подумать о душе, вспомнить свою жизнь, прочитать молитву, исповедаться в прегрешениях – хотя бы наедине со Всевышним. Но, оказывается, это было так сложно… Ни одной благочестивой мысли нельзя было удержать в голове, в нее без спросу лезли одни только проклятия и беззвучные стоны паники и отчаяния.
Выигрывая, Анна хлопала и смеялась, как будто на кон было поставлено целое состояние, и она вмиг разбогатела, а не всего лишь получила сомнительное моральное удовлетворение от победы над нервничающим и неспособным сконцентрироваться противником. Ее не терпящая будничной скуки натура требовала новых впечатлений, и это было единственное, на что Шарлиз возлагала надежды – на нетерпеливый азарт рвущегося с поводка щенка, с каким Анна принималась за любое новое начинание. Она зорко следила за женщиной, которая сторожила ее – не менее зорко, чем та в свою очередь приглядывала за ней. Втайне Шарлиз надеялась, что случится чудо, и к ней вернется та недалекая капризница, в обличье которой Анна де Морано впервые явилась знакомиться с обитателями подозрительного дома, полностью убедив их в своей глупости и безобидности. Но надежды были тщетны… Анна была слишком хорошей актрисой. И сегодня она играла перед ней добродушную хозяйку дома, принимающую слегка обременительную, но славную гостью, которую приличия требовали поить чаем и развлекать. На самом же деле изнывала от безделья она сама. У Шарлиз-то было о чем подумать и без того, чтобы воображать себя скучающей в светской гостиной. Если б только она могла сбежать… Но как? Анна не спускала с нее глаз. Шарлиз была ее счастливым лотерейным билетом, и она не собиралась упустить ее.
С виду она была сама любезность. Не говорила, а пела, и умудренную горьким опытом последних недель Шарлиз посещало подозрение, что Анна искренне полагает, что ей еще найдется, чем поживиться. Уж не думала ли она, что ее пленница является обладательницей парочки страшных тайн, которые охотно выдаст ей, расслабившись от вольготной жизни на всем готовом и с развлечениями в виде карт и триктрака? Сомнительно, конечно, что эта женщина так наивна. Оставалось предполагать, что таков уж ее характер – добродушный, как у ребенка, обрывающего стрекозам крылья – не по злобе, а из чистого, ничем не замутненного любопытства, да еще желания украсить свою коллекцию сокровищ красивой серебристо-радужной сеточкой. Иногда Анна казалась такой нормальной, что так и подмывало попытаться воззвать к ее милосердию. Разум подсказывал, что это бесполезно, да и не сломался еще внутренний стержень, чтобы она стала униженно умолять о чем-то эту самоуверенную особу. Быть может, все еще впереди? Быть может, когда рок подкрадется к ней совсем близко, и она ощутит холодную костлявую руку на своем плече - тогда?
Шарлиз даже не знала, что лучше - твердить, что она невинная жертва, или набивать себе цену, намекая на некие секреты, которыми вполне возможно, при благоприятном положении звезд, она с кем-нибудь и поделится. Потому – больше молчала, предоставив болтать Анне, которая обладала даром говорить ни о чем, обтекаемо, беспредметно, зато весьма эмоционально. Полезной информации в ее трескотне не было ни на грош – Анна умело обходила острые углы. Зато ей можно было отвечать кивками или вдумчивым цоканьем языка, выражающим от случая к случаю то удивление, то восхищение, то интерес, продолжая между тем думать о своем.
– Милочка, вы так рассеянны, - хихикнула Анна, теребя костяной кубик – то подбрасывая его на ладони, то катая по столу. Правда в ее веселый голос врывались нотки досады, и она скривила знакомую уже Шарлиз капризную гримаску, выпятив подкрашенную кармином нижнюю губу. – Так неинтересно играть, если вы совсем не смотрите… Я теперь сделаю вот так… и выиграю. Шестой раз подряд, между прочим.
Шарлиз глянула на доску, и изобразила кривую виноватую улыбку, затронувшую только один уголок рта. Анна неизменно выигрывала. Впрочем, не ее ведь собирались продать за большие деньги в качестве таинственной и хитроумной интриганки…
– Попробую сосредоточиться, - пообещала она, решив на всякий случай с коварной черноглазой красоткой лишний раз не ссориться. Кто знает, как все дальше обернется.
Кто знает, кто знает… слишком часто она повторяла эти слова, символ бессилия и неизвестности. И будет ли вообще это дальше? Или вчера плавно перетечет в никогда? Шарлиз тоскливо вздохнула. Если бы только можно было вернуться назад… она просто бросила бы записку, которую ей принесли из больницы Св. Женевьевы, в камин. И все. Такой простой маленький шаг. И ничего бы не было…
Подумать только, еще какой-то месяц или два назад у нее ведь все было. Разве она не была вполне счастлива и довольна? Может быть, тогда ей так и не казалось, но только потому, что была молодой и глупой. Но теперь – теперь она поражалась тому, что не плясала от восторга и радости жизни. У нее был дом, свой собственный, пусть и ветхий; была работа, которая давала средства к скромному, но и не голодному существованию. Была семья, пусть и в не совсем привычном понимании этого слова. Разве мало? Если б можно было вернуться туда, она ни о чем больше бы не попросила. Если бы…
– Шарли-из! Вы опять проиграли, моя дорогая.
Анна… Не даст покою, вцепилась бульдожьей хваткой и не позволит даже провести спокойно отведенные ей… дни. Или часы. Ее звонкий, брызжущий энергией голос настойчиво терзал слух и казался Шарлиз на редкость визгливым и противным, хотя на самом деле был вполне приятного тембра и должно быть для многих звучал сладчайшей райской музыкой, в особенности для тех, кого Анна желала очаровать.
– Нет, милочка, так играть это уж никакого удовольствия, – протянула она, с осуждением глянув на свою соперницу, как избалованный ребенок на взрослого, отказавшегося поддержать игру, ссылаясь на какие-то непонятные «дела». – В другой раз попробуем расшевелить вас, поиграем на что-нибудь существенное… хм, денег у вас нет… это жаль, конечно, ну да мы сыграем на желание. Проиграете снова – будете петь мне песни, танцевать и декламировать стихи!
Хорошо хоть, не написать ораторию и не построить за ночь сказочный дворец, - уныло подумалось Шарлиз… Анна продолжала ворчать, складывая фишки для игры обратно в шкатулку.
– Иначе я тут с вами, милочка, с ума сойду. Хуже, чем на необитаемом острове. И то у мсье Робинзона Пятница был товарищ повеселее, чем вы, хоть и черный, как котел.
Шарлиз тоже предпочла бы в наперсники скорее Пятницу, чем Анну де Морано, и подавила горький вздох, чтобы не вводить свою капризную тюремщицу во искушение разразиться новым потоком упреков, принявшись размышлять о побеге. И еще о том… как далеко сумеет она зайти, спасая свою жизнь? И если Анна стоит на пути между ней и свободой… сможет ли она лишить ее жизни, представься вдруг такой случай?
Да или нет - Шарлиз так и не дала себе ответа.
–
Падение с ощутимой высоты оглушило Эрика, хотя все могло быть и хуже. Мог бы и убиться насмерть, но ему повезло, если, конечно, везением можно считать полет, который вполне мог оказаться для него последним. Но в решающую секунду его пальцы с первобытной силой, рожденной ненавистью и неодолимой жаждой жизни, упорно теплившейся в его душе, несмотря на все выстраданное и пережитое, впились в затрещавший рвущимися нитками ворот Неша, утаскивая его в пролом вслед за собой. Равновесие Эрик все-таки потерял, несмотря на всю кошачью изворотливость, с которой он так легко передвигался по колосникам Оперы – тяжесть чужого сопротивляющегося тела не дала ему вовремя выпрямиться, и он полетел вниз, сопровождаемый долгим воплем ужаса, который издал барон, когда ноги его лишились опоры и ступили на воздух, любезно расступившийся перед ним, раскрывая свои трепетные объятия. Барон забился в его руках, как обезумевший зверь, вырываясь, и царапаясь, и по-дикарски подвывая от страха, но не сумел избавиться от железной хватки. Они упали вместе, так и не расцепив удушающих объятий, пока удар о твердую поверхность пола не вышиб дыхание и перед глазами не заплясали цветные круги. Сознание на время померкло, а земля и небо переплелись и смешались в единую, все ускоряющую свой бег карусель. И все-таки – повезло. Все-таки стоит поблагодарить судьбу, что успел подготовить свое тело к удару и не расшибиться так, чтобы до конца жизни его перевозили в инвалидном кресле… Ха! Кто? Богадельню для призраков еще, кажется, не открыли. Кто это, интересно, стал бы возить прижизненный гроб с безобразной развалиной? С этой самоуничижительной мыслью он окончательно пришел в себя и со свистом втянул в себя воздух, которого казалось в легких не осталось ни единого наперстка… Попытался приподняться на локте, но рука отказалась двигаться, огрев его кнутом резкой боли - вывихнул, кажется, а может даже и сломал. Но пенять на судьбу он не стал… всего только плечо - на фоне всех происшедших несчастий это было самым малым и ничтожным и не стоило его проклятий. Картинки перед глазами мелькали с калейдоскопической быстротой. Только что он пытался различить, где теперь пол, а где потолок, вернуть себе способность ориентироваться в пространстве, которое колыхалось перед глазами морскими волнами - а вот уже Неш, проявив нежданную шустрость, извернулся и прыгнул на выроненный Эриком при падении пистолет. Оттолкнувшись неповрежденной рукой, он ругнулся и рванулся следом за ним, спеша перехватить и обездвижить. Но хотя сильные пальцы поймали щиколотку, и Неш против воли заскользил назад, как безвольный тюк с тряпьем – его рука уже сомкнулась на рукоятке. Барон с торжествующим криком повернулся, и перед глазами Эрика блеснула холодной чернотой вороненая сталь. Он успел взглянуть расширившимися глазами прямо в манящую бездну дула, без страха, с одним лишь сожалением, что жизнь его пропала так бездарно, что у судьбы в рукаве для него всегда был приготовлен козырный туз, чтобы достойно ответить на любой его ход – каким бы изощренным он ни был. Но Неш не выстрелил, он сразу же выронил оружие – онемел, захрипел и пополз назад, вздрагивая и извиваясь, как сколопендра, всколыхнув в душе Эрика острое желание наступить на него каблуком, избавляя мир от мерзкого и вредного насекомого.
Капюшон, подумал Эрик почти безо всяких эмоций. Так отстраненно, как будто видел всю эту сцену со стороны, будто был всего лишь скучающим зрителем в партере, и вовсе не на его лицо смотрел немигающим взглядом упавший на бок человек, невольно выставивший вперед руки, словно умоляя чудовище пощадить и не вгрызаться острыми зубами ему в глотку. Осточертело, до чего же ему все это осточертело. Эрик даже разжал руку, и с демонстративным презрением отер ее об одежду, будто схватился за грязное, отпуская на свободу побелевшего от ужаса интригана, отчаянно дергавшего ногой и бормочущего неразборчивые сдавленные проклятия. А всего только соскользнул капюшон, пока он падал, соскользнул и обнажил то, что он всегда так старательно прятал от людей… Его проклятие. Его оружие. Единственное, которое ему не уронить и не потерять, которое никогда и никем не будет у него отобрано. Будь оно проклято. Будь… благословенно. Если только он сумеет остаться в живых и все-таки довершить свое дело до конца, а там уж будь что будет, тогда что ж – тогда может быть стоит стать фаталистом и принять то, что ему отпущено. Смириться, что проклятие было наложено на него не бесцельно, не из пустой жестокости и не из желания насладиться его мучениями, а чтобы он смог спасти одного-единственного человека. Если бы он только мог спасти… тогда он готов терпеть это и дальше и нести свой крест до конца.
Правая рука не поднималась, но бросать лассо Эрик умел и левой, натренировался в свое время по-всякому защищаться и нападать. Тем более, противник его не знал, которому из богов молиться, и ужас сделал из него лепечущего бессмыслицы идиота. Шпионы ведь тоже бывают суеверны. Когда не ожидают… ничего подобного. Веревка взметнулась атакующей змеей и обхватила плечи барона, и руки его оказались плотно прижатыми к бокам, а сам он – спеленатым, как младенец. Он издал каркающий звук и умолк, поймав угрожающий взгляд. Эрик медленно поднялся на ноги, позволив себе взглянуть на Неша сверху вниз с непередаваемым отвращением.
В другое время, в другой день такой испуг бы ранил. Но не сегодня, сегодня некогда было думать и некогда оплакивать свою жизнь, которая была вечным поражением, жизнь, в которой единственным, кого он боялся, и единственным, кого он покорил и поставил на колени, был он сам, его страх и его боль.
– Кто вы? – проговорил Неш, еле ворочая языком, но зато активно дергаясь под путами в тщетной надежде ослабить их и высвободить руки.
Эрик и сам хотел бы это знать. Кто он и за что с самого рождения низвергнут в ад. Сколько раз задавал он тот же вопрос сам себе и в ответ не слышал ничего, кроме издевательской тишины. А теперь это вот ничтожество, что извивается червем у него под ногами, стремясь отползти подальше, надеется получить простой и понятный ответ – и получить его прямо сейчас, тогда как он не сумел найти его за всю свою жизнь… Ничтожество оно и есть ничтожество. Он отвел глаза, подальше от соблазна очистить землю от одного недалекого, трусливого негодяя.
– Поднимайтесь. Живее! - велел он грубо, подхватив барона здоровой рукой за шиворот. – И запомните. Все дурное, что случится с вами в будущем, вы накликали на себя сами, собственной глупостью. Напрасно вы это сделали, Неш. Клянусь вам, напрасно
С непоколебимым упорством Эрик закончил осмотр недостроенных руин, спустившись даже в темный и холодный подвал, где не было никаких следов иных живых существ, кроме как все тех же вездесущих мышей и крыс. Барон семенил следом за ним, кое-как перебирая стянутыми веревкой ногами. Он счел за благо держать язык за зубами, не задавая больше вопросов и не жалуясь. Впечатление, которое лицо пленившего его человека произвело на него, изничтожило в нем всякую самонадеянность.
Оставалось подвести не слишком утешительные итоги клонившегося к закату дня… Никаких следов Анны. Она насмеялась над ним – вот и все. Надежда на счастливый случай едва теплилась, трепеща тающей свечой на ветру. Барон де Неш только связывал руки, никчемный трус, который висел на нем мертвым грузом – и не отпустишь, вдруг он все-таки что-то скрыл, и таскать за собой вечно тоже не станешь. Усталость отупляла, мысли путались, разбегались в разные стороны, как вспугнутые ярким светом пауки. Плечо без посторонней помощи не вправишь, а что больно, это уже такая мелочь, о которой нечего и упоминать. Хуже то, что он почти беспомощен, и именно тогда, когда требуется быть на пределе своих возможностей, подняться над своей уязвимой телесной оболочкой и стать больше, нежели обыкновенным человеком, оправдав наконец прозвище, которое дали ему в театре. Где он, всесильный Призрак?.. Где? Где его хваленое могущество? Унес его поток времени и развеял по ветру…
На мгновение – донельзя отвратительное в нестерпимой яркости и четкости возникшей у него перед глазами картины – Эрик представил себе уничтожающий взгляд Дантса, если он приползет назад побитой собакой, ни с чем, без обнадеживающих новостей, с бесполезным пленником и жалкой просьбой вправить выбитый сустав. Он с силой сжал зубы, напрягая челюсти и изгоняя из воображения тень будущего унижения. Пусть. И пусть… Все равно придется идти туда, в который уже раз наступить на гордость, ожидая гостеприимства от человека, который верил ему не больше, чем в пророчества Нострадамуса. И как бы сильно ему ни хотелось вернуться во всеоружии, так чтобы ненавидящий и презирающий его докторишка вынужден был поджать хвост и вести себя тише нашкодившего пса, ожидающего заслуженной взбучки от взбешенного хозяина – придется смириться. Нужно передохнуть и что-нибудь съесть, пока не оставили силы. Нужно наложить тугую повязку на плечо, иначе в случае опасности он окажется беззащитен, как слепой новорожденный звереныш… и еще нужно справиться, как там хилый лекарь смотрит за его ребенком, вдруг он и думать забыл, о чем пообещал, вдруг он прошептал про себя «Дитя дьявола» и отыгрался на невинном существе за неутоленную ненависть к его родителю. Не то, что бы так действительно думал… но в голову все равно лезли дурные неправильные мысли – спутанные, панические, полные наихудших подозрений и страхов. Наконец он левой рукой резко одернул на себе плащ, снова опустив на глаза капюшон. Слышно было, как нервно прервалось дыхание его коренастого спутника, ступавшего вслед за ним мелким частым шагом. Должно быть, ожидал, что порывистое движение принесет ему смерть от кинжала или метательной звездочки, мгновенно впивающейся в незащищенное горло. Хотелось бы оправдать его ожидания. Но поживи пока, Неш. Пока еще поживи…
–
Записка, которую они оставили для Анны, лежала на том самом месте, где они видели ее несколькими часами раньше – нетронутая. Убедившись, что это она же, и к ней не приписано ни слова изящным женским почерком, Эрик вернул ее в тайник и отошел на несколько шагов в сторону, остановившись в тени разросшихся деревьев. Оказавшись в людном месте, Неш оживился, и поросячьи глазки забегали, прощупывая их ближайших соседей, спешивших по своим делам, заметались по сторонам, вглядываясь в боковую улочку, сулившую ему освобождение и безопасность. На барона поглядывали косо, его странная походка навевала мысли о том, что он сильно пьян, хотя шатался он отчасти оттого, что Эрик спутал ему ноги хитроумным узлом, мешавшим резво передвигаться, отчасти же – от нервной дрожи, невольно бившей его, когда под ребра ему вжимался пистолет, напоминая, что не следует совершать никаких безумств. Что думали о нем самом, Эрик мог только догадываться. Может быть, принимали за приверженца какого-нибудь новосозданного монашеского ордена… Он не знал, да теперь уже и не хотел знать.
– Если вы солгали мне… - начал было Эрик, обжигая пленника убийственным взглядом, когда поспешно обследованный тайник оказался разочаровывающе полон. Барон клятвенно сложил руки.
– Анна никогда не торопится, - убеждал он с ноткой мольбы, понимая, что его спутник постепенно доходит до последней черты, за которой он перестанет рассуждать здраво и будет только убивать – всех, кто так или иначе затронул его самого и ту любопытную рыжую девушку, которая приходила тогда в больницу и разнюхивала чужие тайны. Достойная племянница самой хитрой интриганки, включая Анну де Морано, которую он только знал. – Но она придет… - твердил барон. – Если конечно мы не будем сутками мельтешить здесь. Тогда, естественно, она себе не враг, чтобы подойти.
– Она забирает ваши записки самолично? – поинтересовался у него Эрик.
– Не имею понятия. Полагаю, что вряд ли, - ответил тот осторожно.
– Тогда подождем ее посланца.
Неш кашлянул, скрывая насмешку, и его взгляд окрасился выражением снисходительного сочувствия, как к умственно неполноценному. Эрик молчаливо записал эту гримасу на его счет… ответит еще. После. За все сразу. И за нанятых убийц, и за поджог, и за ужас перед его открытым лицом, и за эти вот выразительные взгляды, каждый из которых впоследствии обернется для бывшего попечителя больницы Св.Женевьевы лишней минутой ожидания жестокой и неминуемой расправы. И зачем он только успокаивал себя этими невысказанными угрозами? Все равно ведь не чувствовал облегчения. Барон, почувствовав исходящую от него волну гнева, вздрогнул, сглотнул и снизошел до сбивчивых объяснений, и в душе Эрик, хоть и выслушал его с видимой невозмутимостью, признавал его правоту. Он же имел дело не с кем-нибудь, а с Анной… Женщиной, которая обманула и провела его самого. И даже – какая же это была чудовищная самонадеянность с его стороны! – едва не заставила его вообразить, что интересуется им лично как объектом ее женского внимания. Некоторые с годами умнеют… но другие так никогда и не учатся смотреть правде в глаза.
– У этой женщины, - объяснял Неш, - помощников единицы, но если вы думаете, что это уличные мальчишки, которых легко обвести вокруг пальца, то вы… вы весьма… - Неш осекся, не договорив как именно «весьма», потому что ощутил надавивший на ребра пистолет, скрытый полой плаща от взглядов случайных прохожих.
– Достаточно, - коротко произнес Эрик. Так произнес, что больше барон не издал ни звука, только сипел и дышал, как огромная выброшенная на берег рыбина. – Хватит пустых разговоров. Идите впереди меня, Неш. Медленно и без резких движений. У меня для вас есть великолепные апартаменты. Отличный чулан…
–
Сюрприз ожидал его у порога. И утешало только одно – что его появление было сюрпризом еще большим и гораздо более неприятным.
– Опа, - слегка упавшим голосом выговорил гость, как раз безмятежно натягивавший лайковые перчатки под бдительным присмотром Дантса, который взирал на него со строго поджатыми губами – узкими, как у старой девы, наткнувшейся на фривольный стих. – Легок на помине, - заметил со вздохом высокий молодой мужчина, неторопливо снимая с вешалки шляпу и аккуратно снимая с нее двумя пальцами пушинку перед тем как надеть на голову. – Рано вы что-то, ваша светлость, господин Призрак…
Удивиться как следует, что его узнали мгновенно и безо всяких усилий, несмотря на весь его маскарад, Эрик не успел. Впрочем, он и сам совершенно точно знал, кого видит перед собой. Из апартаментов месье Дантса выходил собственной персоной Робер де Шатильон, прихвостень полицейского комиссара Жювиля, профессиональный лжец и красавец-мужчина. Нетрудно догадаться… Рост, телосложение, волосы, ну пусть в его случае это был парик, но это ничего не меняет. Забыв обо всем на свете и даже не задаваясь вопросом, как этот человек попал сюда и что тут делает, Эрик впился жадным взглядом ему в лицо, выискивая пресловутые приметы сходства. Неужели правда? Неужели он хоть на сотую долю может походить на мужчину, за которым наверняка тянулся шлейф разбитых женских сердец? Волшебное зеркало, в которое он вглядывался, насмехаясь над ним, отчетливо показало, каким он мог бы стать, если бы судьба была к нему более благосклонна. Вот таким - красивым, элегантно-насмешливым, уверенным в себе, с небрежной легкостью берущим от жизни все доступные удовольствия... Наконец, Эрик усмехнулся и отступил, признав, что в искусстве перевоплощения ему не было равных. Если отрешиться от правой стороны его лица, природное сходство действительно было, но совсем небольшое. Но именно таким он хотел себя нарисовать – и нарисовал, и теперь плод его воображения, Призрак Оперы, обрел близнеца. Маска, грим и парик воистину делали чудеса, превращая черное в белое, и безобразное в совершенное. Но сейчас их не было, а был только он сам, был таким, каким имел несчастье родиться, безо всяких прикрас. Гордость подтолкнула его в спину, и Эрик сбросил капюшон, кривя рот в дьявольской усмешке, но его искаженное и вывернутое наизнанку отражение не задрожало в приступе суеверного ужаса и не обратилось в бегство. Может быть, он был морально готов к тому, что увидит. Может быть, умело скрывал эмоции, слишком приучившись лгать и притворяться, чтобы позволить так легко вывести себя из равновесия. Робер де Шатильон склонил голову набок, разглядывая его, безмятежный, как кот, притворяющийся всецело поглощенным игрой с собственным хвостом, а на деле же караулящий сытного воробья, поклевывающего зерна в опасной близости от его когтей. Кажется, он не считал, что попал в серьезную беду, и даже испытывал некоторое любопытство, как будто пришел в цирк смотреть на факиров или глотателей огня.
Де Неша Эрик толкнул прямо в руки Дантсу – тот едва успел задержать его, пока он не впечатался в стену, споткнувшись о высокий порог. Поумневший шпион предусмотрительно молчал, только бросал кругом себя беглые косые взгляды, оценивая обстановку, хотя доктор, несмотря на отнюдь не располагающую ко взаимной любезности атмосферу, пробормотал вежливое «Добрый вечер, господин барон», как будто все еще был зависимым от него подчиненным.
– Ну-ка, Дантс, заприте этого и не спускайте с него глаз! – бросил Эрик командным тоном, от которого доктора передернуло – не от страха, правда, скорее, от возмущения, что Призрак распоряжается в его доме, понукая его как прислугу. Он хотел что-то сказать, но отдав приказ, Эрик больше не отвлекался на этих двоих и сосредоточил свое внимание на мужчине, о котором так много слышал и который тянул свои грязные руки к Кристине Дайе, избрав для себя такой странный и не самый легкий способ самоубийства. Он ожидал сопротивления, что быть может придется бороться с ним, но Робер, несмотря на немалый рост и телосложение, подразумевающее физическую силу, был не склонен применять ее на практике.
– Поосторожнее, - фыркнул он, отстраняясь от Эрика и расправляя пальцем образовавшиеся на перчатках складки, когда тот с силой дернув его за руку, увлек за собой, и затем захлопнул ногой дверь у них за спиной, оставляя невольных свидетелей этой сцены без увлекательного зрелища под названием «встреча Призрака и его собственной тени».
– Вот теперь поговорим, - удовлетворенно сказал Эрик, припирая свое непрошеное «альтер эго» к стене. Он был слабее сейчас, со своим поврежденным плечом, которое простреливала острая боль, и Шатильон не мог этого не видеть, но тем не менее не пытался ни лезть в драку, ни вырываться. Может быть, слишком ценил свой дорогой костюм, чтобы рисковать запылить его или чего доброго даже порвать. Но и настоящей трусости, как в бароне де Неше, в нем не чувствовалось. Робер де Шатильон умел проигрывать красиво, уходя со сцены под гром аплодисментов, а не жалко уползая униженным и разбитым. Такому таланту стоило бы поучиться.
– Поговорим о чем? – поинтересовался Робер вполне спокойно, открыто рассматривая Эрика вблизи как диковинное животное, завезенное в Париж из каких-нибудь далеких африканских земель. Пришлось слегка отвернуться, чтобы не чувствовать себя цирковой обезьяной, разучившей забавный номер, который неизменно веселит толпу. До чего же он ненавидел, когда на него смотрели вот так, даже без ненависти или страха, а как на любопытный, выставленный на всеобщее обозрение экспонат. И правда ведь, о чем он собирался говорить с этим человеком, который сам, по собственной неосторожности попал к нему в руки? Снова выуживать по крупице правду, наблюдая, как тот изворачивается и лжет, как он только недавно тратил попусту время на Неша? Так не проще ли… Эрик прерывисто вздохнул, вспомнив пылкий рассказ младшей Жири, но Шатильон как будто подслушал его мысли, сообразив, что славненькая блондиночка не только выдала ему планы Призрака, но не с меньшим энтузиазмом выдала Призраку всю подноготную аферы с невестой виконта де Шаньи. – Может быть, обойдемся без крайностей, месье Призрак, или как мне вас величать? – предложил он. – Ваше первое предложение, поговорить, мне как-то больше по сердцу, чем позволить свернуть себе шею. По правде, меня это как-то… коробит.
– Так говори, если тебе есть что сказать, - прикрикнул на него Эрик. Хотел ли он на самом деле знать, что случилось накануне, и случилось ли там что-то? Хотел ли услышать, как эти красиво очерченные губы равнодушно, будто речь идет о кукле, произнесут то самое имя, которое он шептал с благоговением…
– Ты ведь хочешь знать про меня и Кристину Дайе? – спросил Робер, ехидно и бесстрашно усмехаясь ему в лицо. Да, трагедия всей его жизни скоро будет известна каждому бездомному парижскому псу… «Это тот самый Призрак Оперы, которого бросила хористка, которую он сделал примадонной», - так скоро скажет каждый, кто встретит его…
– Мерзавец, - проговорил он, прикусив губу и пытаясь обуздать воображение. Но оно предлагало ему на выбор картины чудовищного сладострастия, может быть, даже насилия. Кристина плачущая, Кристина испуганная, рвущаяся прочь из чужих жадных рук, Кристина в истоме страсти, опускающая длинные ресницы, отбрасывающие дрожащие тени на ее нежные розоватые щеки… Робер стряхнул с себя оскорбление с той же небрежностью, с какой мокрый пес отряхивает с шерсти капли воды.
– Уж кто бы говорил, - невозмутимо заметил авантюрист, поудобней прислонившись к стене, раз уж ему не дозволено было уйти. – Не тот ли самый благородный господин, рядом с которым чудовища Гойи милые пушистые котята, и кто открутил бедняге-жандарму голову так, что тот мог не напрягаясь разглядеть собственные пятки?
– Ты хочешь жить или нет?
– Пожалуй, хочу. Есть в этом некоторая определенная прелесть, - согласился Робер.
– Так какого дьявола ты делаешь все, чтобы прекратить быть прямо сейчас? – прорычал на него Эрик. Повезло негодяю, ох и повезло… С неподнимающейся правой рукой он может либо глотать оскорбления, либо разом покончить с этим человеком, и то если будет действовать быстро и наверняка, уповая на ловкость и быстроту реакции, а не на силу. Просто проучить его не получится, он сумеет за себя постоять. Если только захочет. А захочет ли - это смотря чего ему будет жаль больше - отполированных до блеска ногтей или ровной смуглоты физиономии. Вряд ли он позволит предмет своей гордости и неустанных забот изукрасить парой багровых кровоподтеков. – Ну!
Робер медленно выставил вперед руку, устанавливая безопасное расстояние между собой и Эриком.
– Не нависай надо мной, ладно? А то ты меня отвлекаешь от моего рассказа. Так о чем бишь это я? Ах да. Обо мне и Кристине Дайе. Ты ведь об этом хочешь узнать?
На самом деле ему хотелось крикнуть «Не надо!». Не надо рассказывать ему про Кристину. Не надо отнимать у него остатки решимости и сил. Не надо – ему и так нелегко. А с грузом вины перед Кристиной будет вдвое, втрое тяжелее… Но Эрик смолчал.
– Она дивно хороша, твоя Кристина, - с усмешкой проговорил Робер, глядя ему прямо в глаза с достойной уважения храбростью. Или глупостью. – Так хороша, что будь она богата, я бы женился на ней. Но она бедна – и почему красивые девушки все как одна бедны, как церковные мыши, а богаты только какие-то воблы, снулые и сухощавые? Только потому, что она нищая бесприданница, я уступаю ее виконту, оборвав с этой розы только самый прекрасный бутон. Не думаю, что он будет на меня в обиде, ее виконт. Если же будет, то он настоящий глупец. Эта девушка слишком, ослепительно хороша, чтобы отказаться быть для нее вторым. Она таит еще множество сокровищ, но удовольствие открыть их уже будет принадлежать другим, а я всего только помог ей понять себя. Я приобщил ее к миру любви, дальше уж не моя забота, как она распорядится моим даром. Полагаю, с умом. Она хорошая ученица.
– Ты лжешь! – вырвалось у Эрика, хотя он изо всех сил старался остаться сдержанным и высокомерным, и не дать какому-то проходимцу над собой власти. Но слушать это было невыносимо, так больно, как будто его сердце заживо разрезали острым ножом на тонкие до прозрачности ломти. Проклиная свою неспособность держать себя в руках и рвущиеся наружу бессильные слезы, которые пролившись только порадуют издевавшегося над ним наглеца, он снова пронзительно вскрикнул: – Ты лжешь, лжешь! – вскрикнул, потому что только так можно было протолкнуть сдавивший горло комок.
– Ну ладно, лгу, - примирительно улыбнулся Робер, разводя руками. – Шутка, и ничего больше. Девственница Кристина Дайе сдана из рук в руки жениху. Но целуется она действительно великолепно, это просто юное дарование. А сверх того – к великому моему сожалению, конечно же – ничего не было. Так что не о чем так уж сильно огорчаться.
Увидев, что Робер пристально смотрит на его лицо и осознав, на что он именно смотрит, Эрик яростно вытер ползущую по щеке слезу, последнюю, которую ему суждено было пролить по Кристине Дайе.
– Ты лжешь, - повторил он в третий раз, но ураган гнева, ворвавшийся в его голос, уже схлынул, оставив после себя хмурые руины. И он отвернулся от Шатильона, чтобы тот не видел его дрожащих от боли губ. Кристина…
– Лгу, что соблазнил ее, или лгу, что не соблазнил? – услышал он спокойный, даже размеренный голос у себя за спиной. И еще в нем сквозило легкое удивление. Такое, словно он увидел и услышал не совсем то, чего ожидал.
Эрик не ответил и не обернулся, охваченный странным горьким ощущением, которое и ранило, и лечило, странная очищающая боль... Кристина.
– Ты обманул ее, - проговорил он, но вместо обвинения и полной праведного гнева угрозы вышла тихая жалоба. Он должен был вступиться за нее, должен был, но не смог. Кристина... Его несбывшаяся мечта, голос, который звал его в ночи, шепча о любви, о надежде, обещая ему избавление. Ангел, который отвернулся от него, и обрек на одиночество.
Спокойный мелодичный голос у него за спиной… был ли он похож на его собственный? Этого он не мог знать наверняка. Эти мягкие модуляции… умел ли он быть таким же певуче-обольстительным? Наверное, умел. Она ведь пошла за ним, очарованная и размечтавшаяся, его Кристина. Нет… не его Кристина. Больше не его. Навсегда.
– Ну, пожалуй, немножко обманул, - как же сильно Эрику хотелось ударить его за насмешливые искорки, рассыпавшиеся от его слов, как от удара шпагой по гранитной плите. – Уж что-что, а обмануть ее нетрудно. Но она ждала не меня. Так что, когда она поняла, что я, увы мне, никакой не ангел, то просто-напросто убежала…
Эрик смотрел перед собой широко раскрытыми глазами.
– Ангел? – эхом повторил он вслед за своим циничным отражением. Неужели он мог бы стать таким? Пресыщенным. Равнодушным. То, что сейчас кажется недостижимой мечтой, не представляло бы для него никакого интереса, было бы сотню раз пройденным и не вызывающим никакого трепета телесным упражнением.
Шатильон помолчал. А когда заговорил, то Эрику показалось, что его голос смягчился и зазвучал почти сочувственно, заставив его дрогнуть, как от удара хлыстом. Последнее, чего бы он желал, так это заслужить сочувствие от подобного человека.
– Ангел Музыки. Это ведь тебя она звала? – тихо произнес Робер.
Кристина. Странное облегчение знать, что она запомнила его таким. Ангелом музыки. Светлым образом, который оберегал ее, учил ее и возносил до небес. Она не запомнила его чудовищем, которое пыталось увести ее во тьму и уничтожить ее любимого. Она запомнила его Ангелом… Так лучше всего. Ангелом… Безликим и бестелесным. И она все еще его помнит. И даже едва не пошла за его тенью. Он все-таки что-то значил в ее жизни. Кристина… Как же она все-таки доверчива. Как легко повести ее за собой… Когда-то он обманывался, что это он один обладает такой сверхъестественной властью над ее душой, что она готова идти за ним куда угодно, лишившись воли и полностью забыв себя. А она едва не стала жертвой такой простой уловки, дала обмануть себя пустому поверхностному сходству. Неужели она так и не научилась видеть больше, чем просто лицо? Кристина… Кристина и этот сытый, ухоженный тип, который наверняка даже не знает ни единой ноты, как она могла поддаться на такую жалкую приманку? Как она могла позволять какому-то альфонсу и аферисту целовать себя? Неужели она так и не повзрослела? Или все-таки повзрослела, раз сумела остановиться и сказать «нет»? А проклятый мальчишка-виконт, куда он смотрит, куда? Воображать ее и этого… Шатильона, вместе, рядом, в объятиях друг друга – это должно было быть невыносимо, ужасающе больно и рождать бешеный гнев, сокрушительный ураган ярости и жажды мести. Но ничего этого не было. Было усталое удивление. Сожаление. И, кажется, больше ничего. Он не понял еще, то ли сердце его сгорело до горстки бесчувственного пепла в этой борьбе, то ли он перешел какую-то грань, за которой в его жизни не было больше Кристины Дайе – девушки, которая была вовсе не ангелом и которой не место было на пьедестале. Она познала и ошибки и мудрость, она предавала и была предана, была рабой и была госпожой, она доверяла и обманывалась, любила и ненавидела, и уходила все дальше и дальше от него.
Он медленно шагнул в сторону, освобождая Роберу путь к свободе. И так и не спросил, зачем он приходил в этот дом, принес ли какие-то вести или заходил проведать друга. А может быть, искал здесь преступника и убийцу, чтобы выслужиться перед комиссаром, страстно мечтавшим увидеть его на гильотине.
– Ты отпускаешь меня? – уточнил Робер, глядя на странного человека под бесформенными складками черного плаща, который так больше и не повернулся к нему лицом. О том, что тот утвердительно кивнул, он скорее догадался, чем различил его жест. Робер не заставил себя упрашивать. Только спустившись на несколько ступеней, он оглянулся и увидел бледное лицо, изуродованное глубокими рубцами, на котором застыло выражение горького недоумения, как будто он только что потерял часть себя.
Что-то уходило. Уходило вместе с Робером де Шатильоном, безвозвратно покидало его жизнь. Уходило убеждение, что Кристина Дайе была ангелом, посланным ему с небес, и которого он не сумел удержать, перечеркнув для себя всякую надежду на свет. Была только девушка, которая едва не предала любовь Рауля де Шаньи за месяц до их свадьбы только потому, что увидела тень былого увлечения и услышала смутный зов музыки ночи, слабый отзвук его утраченного гения. Кажется, впервые он подумал о Рауле де Шаньи как о Рауле де Шаньи, не как о мальчишке или жалком виконтишке, без презрения и без ненависти. Они были равны.
А потом он вспомнил девушку, которую никак не смог бы представить себе грезящей об Ангеле и ищущей его черты в лицах незнакомцев, баюкающих ее разум ложью, и едва не бросился за удаляющейся фигурой.
– Послушай! – крикнул он вслед Роберу де Шатильону.
– Передумал? – спросил тот с насмешкой, тем более широкой, что он уже мог не опасаться за свою жизнь и свободу. Вряд ли Призрак Оперы станет гоняться за ним по улицам, как какой-нибудь обезумевший от жажды крови оборотень. Он мог себе позволить побыть великодушным. Некоторое непродолжительное время…
– Скажи ей… скажи, чтобы она уезжала из Парижа.
– Кристина? – удивленно переспросил Робер.
– Да. Скажи ей, что это важно. Что это действительно важно. Пусть они уезжают, куда угодно, в провинцию, или вовсе из Франции.
– Почему?
– Это долго… - устало отмахнулся Эрик. – Просто скажи. Скажи так, чтобы она поверила. Ты ведь сможешь.
– Скажи ей сам, - предложил тот.
– Нет. Нет, я… не могу. Невозможно. И писать ей… я тоже не хочу. Просто скажи.
Робер, задумчиво склонив голову, смотрел на кривое зеркало, отражавшее его душу.
– Хорошо, – пообещал он ровным голосом, зная уже, что никогда в своей жизни не увидит Кристину Дайе. Какой смысл был встречаться с ней, рискуя навлечь на себя гнев семейства де Шаньи, если Призрак не собирался сражаться за нее с ним? Ни малейшего. А для комиссара у него найдется кое-что получше. Хотя тут есть еще над чем поразмыслить.
Эрик долго еще стоял на том самом месте, неподвижный, с опустевшей, вывернутой наизнанку душой. Напоследок, прежде чем уйти, завершив наконец встречу, которую вряд ли когда-нибудь сумеет забыть, Робер де Шатильон подарил ему еще одно мгновение света, которое он никак не ожидал получить из рук обыкновенного афериста и охотника за легкими деньгами.
– Она спрашивала, прощаешь ли ты ее, – сказал тот человеку, который отказался быть ему соперником в войне за душу и тело Кристины Дайе, и фыркнул с неподдельным весельем, увидев, каким потрясением стали его слова. Она раскаивалась. Она понимала…
– Прощаю, конечно, прощаю, – прошептал Эрик, когда человек, уронивший несколько невесомых слов, уже не мог его слышать. – Прощай и ты...