43. Глава 43.

Когда ощущение нереальности происходящего наконец покинуло его, и отзвучало в голове эхо сказанных слов, когда уже не казалось, что он смотрит на мир с изнанки, в таком странном ракурсе, в котором он ни разу еще не видел его и оттого не узнавал, Эрик обнаружил, что все еще стоит на лестнице, уставившись в опустевшую черноту прямоугольного проема, где давно уже хлопнула дверь, оставляя его наедине с собой. Мужчина, сходство с которым и льстило, и оскорбляло, и насмехалось над ним, ушел, шутливо приподняв шляпу в знак прощания. Отпустив его, Эрик ни о чем не думал и ни о чем не вспоминал, он стоял опустив руки и глядел в никуда. Было какое-то двойственное чувство потери, но не причинявшее всепоглощающей боли, как те, другие, прошлые потери, которые едва ли не сводили с ума, загоняя его все глубже и глубже в бездну отчаяния, а скорее вызывавшее легкое удивление и ностальгическое сожаление о несбывшемся и безвозвратно ушедшем. Вздохнув и тряхнув головой, словно сбрасывая с себя тяжесть, он медленно поднялся по ступеням и прикоснулся к двери, слегка толкнув ее пальцами. Она не поддалась. Дверь была заперта. Некоторое время он молчаливо созерцал ее, все еще не полностью вернувшись в свое обычное состояние духа, в котором способность здраво рассуждать в самых трудных обстоятельствах была неотъемлемой частью его натуры, и ожидая, что она все-таки отворится перед ним, хотя и небольшим опозданием. Но она осталась запертой, и виной тому было вовсе не замедление вращения земли вокруг своей оси, как могло показаться вначале, а нежелание одного молодого человека впускать в свою обитель злобное чудовище, которое рвется убивать - убивать, чтоб утолить невыносимую жажду крови, которая пульсирует у него в мозгу, как навязчивая идея в голове безумца. Так ведь думал Дантс? Может быть, в чем-то и прав. Разве ему не хочется убивать? Еще как хочется, так сильно, что глаза застилает алая пелена. Из доступных ему прямо теперь же людей - в первую очередь этого скользкого типа, барона. Но пока нельзя… Во вторую – это самодовольное медицинское светило, которое считает себя непогрешимым и никогда не ошибающимся. Неправда, впрочем. Неправда. Даже и не хочется. Сил на такую острую ненависть уже не осталось. Хорошей пощечины с него было бы вполне довольно. Пока довольно. Только дверь все равно была заперта, так что и это скромное желание ему придется обуздать. На какое-то время.

Он продолжал гипнотизировать замок, но тому было безразлично его навязчивое внимание. В общем, разумно… Разве сам он поступил бы иначе, если бы в его жилище взял за моду каждый приходить когда вздумается? Еще как задействовал бы пару ловушек, и наглядно показал бы, что бывает с теми, кто без спросу нарушает границы его личного пространства. Можно вообразить, как этому лекарю в свою очередь надоел непрерывный поток посетителей, тогда как он пригласил на постой одну только Шарлиз. Лицемерный выскочка... Невесту он оплакивал… как бы не так. Такие любят только себя. Зато искренне, глубоко и пылко. Эрик с ненавистью, как на кровного врага, смотрел на преграду из тяжелого мореного дуба. Постучать слишком унизительно. Слишком большой подарок Дантсу, если он будет царапаться к нему в дверь, как пес, которого выпустили побегать, а после позабыли впустить назад. Выбить ее – чтобы показать лекаришке, где он видел все его ухищрения избавиться от непрошеного гостя – он не выбьет, только повеселит хозяина на глубины души, потому что все-таки правша, и с природой в этом смысле не поспоришь, между тем как до правого плеча не дотронуться, не говоря уж о том, чтобы протаранить им двери. Это можно попробовать, только если ему захочется поразвлечь Дантса диким криком боли и последующим лежанием у его порога, всхлипывая и бессильно осыпая его всякими нелестными прозвищами… которых больше всех заслуживал бы он сам, за непроходимую глупость и упрямство. Лучше всего было бы пощадить и без того израненную гордость и уйти. Переночевать в каком-нибудь заброшенном подвале, и наутро… что наутро? След Анны де Морано был утерян. Отреагирует ли она на его записку – кто знает, но для верности стоит исходить из того, что нет… Еще можно попытаться вытрясти из Неша какие-нибудь более значимые сведения о таинственном господине Штандере – хотя это тоже наверняка псевдоним. Но пока он доберется до Берлина… это столько нескончаемо долгих дней, что смысл такого путешествия отсутствует напрочь. Пока есть шанс, что Шарлиз все еще в Париже, он не должен никуда отлучаться. Вдруг… что-нибудь прояснится. Что могло проясниться – и сам не знал. Просто… вдруг. Нужны другие связи, и барону все-таки придется поднапрячь память – как бы ему ни хотелось увернуться от прямых ответов. Но только Неш скрылся в безопасности каменных стен, и его верныйпослушник наверняка пресмыкается перед своим бывшим патроном, всячески угождая ему и сочувственно выслушивая, каким страшным пыткам подверг его злодей в неснимаемой уродливой маске смерти.Вот и вся разница - проклятый барон внутри, в доме, а он здесь, снаружи... Эрик устало опустился на ступеньки – стоять он уже был просто не в силах – и привалился спиной к холодной стене. Тоже неплохой выход, можно заночевать прямо здесь. Никуда больше не идти, по крайней мере в течение нескольких ближайших часов, пока не начнет светать. Тут очень даже неплохо. Тихо, темно. В плаще не замерзнуть. Все бы ничего, если б не напоминало о себе плечо, да еще не тянуло так внутрь – с такой силой, что хотелось взвыть, плюнуть за гордость, которая такому как он все равно не по карману, и заколотить в дверь. Там беззащитный ребенок, такой же одинокий и не нужный никому, как он сам, и ему хотелось убедиться, что с ним все в порядке, что о нем не забыли - так же, какдолгие годы никто не хотел помнить о существовании его самого, нарекаято привидением, то оборотнем, тозверем, лишь бы только не человеком... Там Неш, за которым нужен глаз да глаз, и он не сможет найти себе места, если не будет знать, что пленник под надежным присмотром. А сам хозяин дома, Дантс, ему ни к чему, и он может убраться с глаз долой, лишь бы не мешал... Ну хорошо, ложь. Ложь она и есть ложь, особенно когда лжешь себе. Не получится у него быть независимым. Выпейте, господа, за почившую в Лете душу всесильного Призрака, который годами, нескончаемо долгими годами обходился без людей и не так уж плохо себя чувствовал... Мир его праху. Чертов Дантс. Чертово плечо. Он сполз пониже, пытаясь поменьше давить на него, но намного лучше не стало. Это плохо кончится, если не вправить, а сам он никак не сможет…

– Размышляете о вечном?

Эрик плотно прикрыл глаза и сжался, удерживая в себе ненависть к этому голосу, к человеку, который казалось не знал в жизни большего счастья, чем показать ему, как низко он его ставит. И как только он не услышал, как приоткрылась дверь - наверное, начал потихоньку засыпать, примостившись на каменных ступеньках. Повернув голову, чтобы взглянуть на Дантса, он старательно изобразил надменность, как будто тот был нерадивым слугой, которого назавтра же уволят за леность и бестолковость, а на деле раздумывая о том, сумеет ли встать на ноги так, чтобы это не выглядело жалко и неуклюже. Все давало о себе знать – и ночь без сна, и день на ногах, и нервы, все время натянутые, как тугие струны арфы, натянутые до дрожи, до беззвучного крика, до сметающего все на своем пути, бессильного и разрушительного грозового смерча ярости, не находившей себе выхода и глухо клокочущей внутри. По правде Эрик не был уверен, что снисходительный взгляд Дантса, насмешливый и как бы свысока, не существовал только в его воображении. Возможно, доктор думал о чем-то своем, может быть, и вовсе был занят какими-нибудь прозаическими заботами вроде закупки угля для больницы на будущую зиму, но Эрику казалось, что когда он слегка пошатнулся вставая, на ненавистном благообразном гладко выбритом лице мелькнуло издевательское торжество.

– Вы сделали то, что я сказал, или отвели вашему патрону лучшую комнату и окружили заботами? – сухо поинтересовался Эрик, слегка оттолкнув Дантса, который замешкался на пороге – просто чтобы вознаградить себя за сидение на ступеньках в позе изгнанного хозяевами за непослушание пса. Без пощечины – как мечталось – пришлось пока обойтись. Но неприязненный взгляд в ответ почти обрадовал – лекарь злился, а значит проявлял слабость. И все-таки немного трусил перед ним, не решаясь открыто восстать против нежелательного для него вторжения. А может просто хотел узнать новости, ничего больше…

– Барону предоставлена моя спальня. И вы меня очень обяжете, если откроете мне, в чем его вина. Я его знаю, как человека добропорядочного и щедрого.

– О да, за чужой счет, - фыркнул он с презрением, не выдержав восхвалений Нешу. Но доктор явно не был переубежден, судя по скептически приподнятой брови.

– Значит, ему известно, где мадемуазель Оллис?

Эрик отрицательно покачал головой и, аккуратно обойдя Дантса, который скрестив руки на груди ожидал подробных объяснений, прошел прямиком к Жеану, который с виду выглядел как обычно и даже мирно спал, ничуть не обеспокоенный пропажей приемных родителей. Может, это значило просто, что шестое чувство подсказывало ему - они живы? Хотелось бы верить, что так оно и есть.

– Вам бы понравилось, если б вас тормошили среди ночи? – с укором произнес Дантс у него за спиной, заставив скрипнуть зубами от еле сдерживаемого желания раз и навсегда пресечь его поучения.

– Мне бы понравилось, если бы вы занялись делом, которое вас касается, - рыкнул на него Эрик громким шепотом, пытаясь не потревожить шумом перепалки сон мальчика, но не справившись с желанием прикоснуться к чему-то теплому, живому и родному – и пусть даже родному только в воображении. Кое-как перехватив его одной рукой, он опустился в кресло, немного успокоившись и напряженно ожидая расспросов. Дантс хмурился и всем своим видом показывал, как он ему не рад. Впрочем, это было взаимно.

Воцарившаяся тишина опасно потрескивала искрами.

– Что у вас с рукой? – наконец спросил Франц, нарушив затишье в их необъявленной войне. Следовало бы поблагодарить его за то, что он своим своевременным вопросом избавил от необходимости просить о помощи, но вместо этого Эрик раздраженно проворчал:

– Ваш глубокоуважаемый барон слишком горячо желал, чтобы я свернул себе шею. Но я обошелся одним только плечом. А ему и вовсе повезло, отделался царапиной. Провидение любит негодяев.

– Это заметно... – произнес Дантс с плохо скрытым намеком. – Оставьте в покое ребенка и снимите рубашку, я посмотрю.

Эрик глянул на него исподлобья, но не сдвинулся с места, только одной рукой расстегнул плащ у ворота, небрежно сбросил его и приспустил рубашку, оголив плечо с резко выступающими неровностями неестественно вывернутого и отекшего сустава. Глупо наверное, что он чувствовал себя сильнее и увереннее, когда ощущал под рукой существо едва ли разумней щенка, а может быть, даже и более беспомощное и совсем уж не способное себя защитить. Дантс пожал плечами и пробормотал что-то себе под нос. В его пальцах чувствовалась недюжинная сила и еще уверенная безжалостность прирожденного лекаря, привыкшего к виду человеческих страданий и заковавшего себя в непробиваемую броню спокойствия – иначе ни один человек не смог бы вынести того занятия, что давало ему кусок хлеба. От его прикосновений, прощупывающих кости, темнело в глазах, но Эрик молчаливо сносил осмотр, надеясь, что это долго не продлится, и только дыхание со свистом вырывалось меж стиснутых зубов. Даже если Дантс это нарочно... все равно нет другого выхода, кроме как отдаться в его руки.

– Так что Шарлиз? Вы хоть что-нибудь узнали о ней? – нетерпеливо спросил у него врач.

Неужели он действительно рассчитывал получить ответ прямо сейчас? Эрик боялся, что если расцепит зубы и сделает нормальный вдох, то осчастливит Дантса вскриком. Его пальцы, казалось, оставляли глубокие борозды царапин на оголенных нервах, и он бормотал что-то на латыни, должно быть припоминая рекомендации своих именитых предшественников и коллег.

– Вы не можете отвечать? – спросил доктор, и упрямство, требовавшее доказать Дантсу, что он еще далек от того, чтобы сдаться, сразу же пересилило в Эрике все прочие чувства.

– О Шарлиз пока ничего, - с трудом выговорил он, стараясь глядеть мимо Дантса, чтобы тот не увидел предательски проступившей над переносицей испарины и влажного блеска в глазах. Ребенок зашевелился у него на коленях, как будто пытаясь высвободиться – должно быть он свободной рукой прижал его к себе слишком крепко. Эрик ослабил хватку, сердито напомнив себе, что держит не врага за горло, а всего лишь ребенка ростом чуть больше, чем его рука до локтя. Его раздражало, что Дантс так настаивает получить свои ответы. Хитро устроился этот лекарь. Неужели думает, что когдаЭрик разыщет ее, он тут же придет на готовое и заберет ее? А так ведь оно вероятнее всего и будет. Несправедливо… Но… если он спасет ее, если только сумеет спасти, он ведь мог бы попросить ее остаться, чтобы все было как раньше - это ведь честно, разве он не заслужил бы хоть сколько-то ее благодарности? Если только она не влюблена безумно в этого своего лекаря… А она ведь не влюблена, или по крайней мере не до беспамятства, он ведь заметил бы, если б так. А раз нет... разве онне смог бы позаботиться о ней ничуть не хуже, чем этот напыщенный Дантс, каких бы жертв это ему не стоило? Даже если он не смог бы вечно жить в глухой тени, скрывая свой позор от мира - все равно он бы попытался. Просто чтобы все было, как прежде… и большего он бы не попросил. Глупец, какой же глупец. Тратить время на пустые причитания, тогда как надо было жить и наслаждаться каждой минутой уюта и покоя. Разве не этого он просил у судьбы? Он с тоской вспомнил дом, от которого теперь остались одни черные руины, свой клавесин – хоть он конечно не мог сравниться с его старым органом по мощи и богатству тона, но затои звучал как-то мягче, по-домашнему, не так, чтобы дрожали, осыпаясь мелким камнепадом, стены пещеры, а чтобы всего только наполнить воздух вязью благозвучных аккордов, отгородившись от чуждого мира и соткав для себя свой собственный, волшебный и очищенный от зла. И этого было вполне достаточно, переложить после партитуру для оркестра это уже было бы делом техники. Сможет ли он хотя бы вспомнить ту музыку, что уже написал? Он боялся даже попытаться… Если бы можно было вернуться туда, оставив позади всю прошлую настороженность, вернуться с убеждением, что в этом доме ему не нужно ни лгать, ни притворяться, и можно просто быть самим собой. Что даже если станет совсем невмоготу, будет рядом кто-то, кто поможет подняться. Поздно, все прозрения всегда случаются слишком поздно. Так глупо и так по-детски прозвучало бы, если б он сказал, что ему хочется домой. Разве забыл, что нельзя привязываться, опасно доверять, самоубийственно расслабляться и привыкать к хорошему – чтобы после, когда все кончится, не стало еще хуже, чем было до того.

– Теперь постарайтесь потерпеть, - пока задумался о своем, удалось почти совсем забыть про Дантса, но тот не собирался позволить ему выбросить из головы свое существование.

– А я что по-вашему делаю… - проворчал он в ответ, и все-таки вскрикнул, когда едва ли не искры из глаз посыпались, и он долго еще ловил ртом воздух, приходя в себя. Зато потом сразу отпустило, и он смог пошевелить рукой и даже согнуть ее.

– Вот и все, - произнес Дантс, глядя на него с удовлетворением, как на результат хорошо проделанной работы, подтверждающийегопрофессиональную состоятельность. – Несколько дней воздержитесь от…

– От чего? От жизни? – язвительно усмехнулся Эрик, осторожно пробуя подвигать плечом. Дантс должно быть собирался напутствовать его мудрой фразой о том, что ему нужен покой и все такое прочее, что положено говорить лекарю, который и сам прекрасно знает, что на его советы никто не станет обращать внимания, но получает плату за непоколебимое следование своим принципам. Дантс тоже уловил налет несуразности в своих словах.

– Да делайте что хотите, только не говорите потом, что я не предупреждал, - проворчал он. – И что с Шарлиз? Вы отказываетесь от поисков?

– Нет, - сухо и коротко произнес Эрик, отводя глаза, в которых нет-нет, да вспыхивало отнюдь не благодарное выражение. И ничего не мог с собой поделать, с каждым мгновением ожесточение против человека, который вознамерился отнять у него все, только росло. А тот как будто и не чувствовал, что ходит по краю, и его вопросы, наткнувшись на глухую стену сопротивления, свернули в новую колею, от чего стало совсем уж не по себе. Его планы, должно быть, шли еще дальше, чем только сманить от него девушку, которую он не хотел отпускать, хотя и знал, что не сможет чинить настоящих препятствий, если она примет решение устроить свою собственную жизнь. Может быть, попросит. Если наберется храбрости. А может и не сможет. Рано об этом думать. Нужно думать, как ее найти. А там уж… там уж как-нибудь.

– Этот мальчик… - начал Дантс, внимательно глянув на Жеана и затем переведя взгляд на своего гостя и медля продолжить, словно зная, что его вопросы чреваты осложнениями.

– Что? – Эрик наградил его подозрительным испытующим взглядом, от которого тот поежился и неосознанно отодвинулся подальше.

– Насколько я понял, его настоящие родители умерли?

– Да, - неохотно ответил Эрик. Слово родители по отношению к крошечному существу у него на руках вызывало смутную, но вполне чувствительную ревность. У него не было и не могло быть никаких родителей. Мальчик принадлежит ему. Полностью. Должно же хоть что-то в этом мире принадлежать только ему и никому другому? И если Дантс уже прикидывает, не отнять ли ему заодно и ребенка, чтобы не разлучать с единственным кровным родственником, то несдобровать ему... несдобровать.

– А от какой болезни? - последовал новый вопрос.

– Что вам за дело?

Дантс неловко замялся.

– Да нет, никакого в общем. Мне просто показалось не совсем обычным…

– Что именно? – резко спросил Эрик, и в светлых зеленоватых глазах вспыхнули и запылали раскаленные уголья. Доктор отвел взгляд, осознав, что ступил на зыбкую почву.

– Ничего, так.

И он сразу отошел. А Эрик не стал переспрашивать, что он имел в виду и куда клонил.

–

Этой ночью, чуть позднее полуночи, Робер де Шатильон сделал то, чего не делал уже много лет, заботясь о здоровом цвете лица и мягком волнующем звучании своего голоса – вышел на балкон и, чиркнув спичкой, затянулся сигарой, позаимствовав ее из комнаты напротив, где все было наготове даже для самого капризного и взыскательного гостя. Этим гостем, естественно, был не он, что не мешало ему пользоваться всеми доступными благами банкирского дома Этрейль, пока он временно заменял для мадемуазель Люсьены пылко ожидаемого жениха, за которого она была просватана чуть ли не с пеленок, однако до сих пор ни разу не видела. Не слишком оправданный риск, да и не мальчик он уже, чтобы лазать по чужим балконам, но эту ночь ему не хотелось тратить на бесплодные размышления в одиночестве. Слишком много теснится в голове идей, чтобы легко с ними сладить. Его новообретенная любовница мирно спала, и ее пухлая рука свешивалась с края постели, утонув в складках пошловато-вычурных белоснежных кружев, обрамлявших ее ложе, хотя до лебедя ей, пышнотелой, было далековато. Под трескотню цикад и терпкий дым дорогой сигары – как бы только не почуяли этот дымок ее батюшка с матушкой, а то еще шуму не оберешься – думалось лучше всего, и планы медленно, но обретали четкость.

Судьба сдала ему несколько козырей подряд. Но только он сам мог решить, как распорядиться ее дарами. Ходить ли ему с туза или начать партию со скромной двойки? Темнить и осторожничать или идти ва-банк? И главное – что за приз он стремится получить. Необычный выдался денек. Необычный, более чем богатый новыми впечатлениями и давший повод к серьезным раздумьям. Робер задумчиво выпустил колечко дыма. Его мысли, словно соревнуясь между собой в быстроте, поминутно перескакивали с Жювиля на Кристину Дайе, с Кристины на доверчивую Магдалину, которую он так и не присоединил окончательно к списку своих побед, и с Магдалины на человека с ужасным лицом, настоящего имени которого он не знал. И этот человек дольше всех занимал его мысли. Он никогда не видел ничего подобного, ничего, что могло бы хоть отчасти сравниться с этим поразительным уродством и вызывало бы столь же будоражащее ощущение причастности к чужой тайне. Бывают же столь… оригинальные исключения из человеческого рода, у кого-то на небесах специфическое чувство юмора. Призрак. Надо же. Между тем глаза у него были умные и вовсе не принадлежали сумасшедшему. И незримая ниточка – хоть спорь с этим, хоть соглашайся – но уже связала их судьбы. Забавно. Робер рассеянно стряхнул на пол комок серого пепла и отмахнулся рукой от дыма, который щипал глаза – заканчивать пора с курением, пока родители не решили, что их драгоценная деточка подожгла свою спальню. Да, забавно… Полная противоположность, даже удивительно. Столь же безобразен, насколько он сам был красив, столь же вспыльчив и резок, насколько он был медлителен и безмятежен, и если судить по аналогии – кровожаден настолько же, насколько сам он питал отвращение к пролитию хоть собственной, хоть чужой крови, и не из трусости даже, а скорее из брезгливости и любви к покою и комфорту. И при том при всем - сходство. Трудно сказать, почему они все так решили, но Робер был склонен верить – недаром Кристина Дайе была так явно потрясена, когда увидела его. Со стороны виднее, значит, что-то есть. Интересно, что. Интересно, откуда.

И интересно, что за выгоду для себя из этого можно извлечь. Тут есть над чем подумать – что сказать, а о чем умолчать и продать подороже и в другой раз.

–

Мэг Жири едва дождалась, пока хоть кто-нибудь о ней вспомнит. Но долго, очень долго она провела в тягостном одиночестве, прислушиваясь к звукам голосов, которые обманывали ее ощущением, что смысл слов наконец перестанет ускользать от нее, стоит ей только немножко напрячь слух. Там что-то происходило, и опять без нее. Что там, кто там, она ничего не знала. Когда к ней заглянул Франц Дантс, она уже извелась от нетерпения, но при виде него все разумное в ней сразу же потухло, и всколыхнулась обида на то, в каком свете он выставил ее перед воплощением всех ее девичьих грез. И вместо того, чтобы как собиралась кротко поинтересоваться последними новостями, она насупившись бросила ему с упреком:

– Вы не должны были… не смели так говорить с моим… с ним!

Ей было стыдно, что какой-то упорный внутренний запрет удерживает ее от того, чтобы уверенно называть Робера женихом. Разве он не сделал ей предложение? Сделал. Разве она не верила ему? Верила… И все-таки это было слишком большим чудом, слишком невероятно, и она боялась спугнуть счастье, если будет говорить о нем слишком свободно.

– Мадемуазель Жири, ваш юный возраст застилает вам глаза… Я не знаю, кто вам этот мужчина, но я бы на вашем месте остерегался человека со взглядом столь порочным.

Ее тонкие ладони сжались в кулачки, силы которых не хватило бы даже на то, чтобы сбить с ног ребенка.

– Вы просто… просто ханжа! – воскликнула Мэг неожиданно даже для самой себя и покраснела. Доктор некоторое время молчал, и она решила уже, что он подбирает достойную отповедь, которой унизит ее еще больше, но когда наконец в комнате прозвучал его голос, Мэг поняла, что задела его. Его лицо тоже залила краска. Быть может, от кого-то он уже слышал подобные слова, раз счел себя столь обиженным.

– Может быть, я и ханжа, мадемуазель Жири. Но полагаю, я волен ханжествовать в собственном доме? Почему бы вам не обратиться к своим родным или друзьям, чтобы они увезли вас туда, где вы сможете свободно общаться с искателями приключений вас вдвое старше и даже вступать с ними в предосудительные… связи?

– Он не такой, - проговорила Мэг неуверенно, пропустив оскорбительный намек мимо ушей. Что-то в голове у нее после встречи с Робером стоял сплошной туман. Он ведь не такой? Или такой? Нет, нет… только не он. – И мы скоро поженимся! – добавила она, даже не предполагая, до какой степени похожа на упорствующего в своем заблуждении ребенка, когда говорит так.

Дантс хмыкнул и пожал плечами, выражая недоверие всем своим видом.

– Мадемуазель Жири… Вы столь наивны. Боюсь, это вашей матушке следовало бы просветить вас в некоторых аспектах… В том, чего ищут такого сорта мужчины у девушек столь молодых и красивых.

– Моя матушка, месье Дантс, в тюрьме!

– Понятно… - проговорил он осторожно, пытаясь сдержать удивление. Ведь девушка, казалось, была из хорошей семьи, хотя вряд ли богатой. Но такой поворот…

– Ничего вам на самом деле не понятно! Это все он, этот человек… Эрик, - она запнулась на его имени, но все-таки выговорила его, не желая лишний раз обсуждать с Дантсом его призрачное прошлое. – Его вина. Из-за него моя мама… там, где она сейчас!

– Вот оно что… - протянул Дантс, и она с возмущением услышала в его голосе сомнение. С каждым новым ее выпадом, он все меньше склонен был ей верить. – Ну, у вас будет возможность высказать ему свои претензии лично. Он вернулся.

– Как? Когда! – взволнованно воскликнула Мэг, едва не подскочив на месте.

– Недавно. И по-видимому, ненадолго. Бедная Шарлиз. О ней так ничего и не известно… - тут он заметил, что девушка никак не интересуется участью Шарлиз Оллис, и замолчал с коротким усталым вздохом.

Мэг прикусила губу, и ее гладкий лоб прорезала тонкая складка, выдававшая напряженную работу мысли. Что ей сулило столь раннее возвращение врага? Когда комиссар пришлет за ним своих людей? Завтра? Тогда нужно задержать его здесь… чем-то отвлечь, любым обманом, который заставит его повременить с уходом…

– И чем он занят? - поинтересовалась она, нервно пощелкивая застывшими суставами тонких пальцев, пока руки ее находились в непрерывном движении.

– Ничем. Я пытался хоть что-то у него выспросить, но он заснул на полуслове. Сидя. Пришлось оставить его...

Губы Мэг тронула довольная улыбка, и светло-голубые глаза победно блеснули. Все шло хорошо… Пока хорошо. Только бы пораньше прислали жандармов, лучше бы с рассветом, пока Призрак будет сонным и утомленным. Робер должен позаботиться об этом. Тогда все решится быстро - быстро и без хлопот. И все ее беды останутся позади.