45. Глава 45.

Там, на улице и правда ожидал наемный экипаж, на козлах которого сладко подремывал кучер, наверстывая ранний утренний подъем.

Эрик ненадолго задержал на нем взгляд. Странно. Более, чем странно, подозрительно, необъяснимо, но с этим человеком – с Робером де Шатильоном, который желал быть Иудой и Спасителем в одном лице – он не желал иметь ничего общего. Даже объяснений его не желал, ничего. Отталкивающий скользкий тип, красивый и скользкий, как изукрашенная замысловатым узором ядовитая змея, плавно и бесшумно обвивающая ногу, чтобы вонзить в нее свои сочащиеся смертью зубы. Воплощенная хитрость. Олицетворение предательства. Даже ревности в себе он не находил, одно только желание вымарать из своей жизни даже упоминание этого имени. Если люди испытывали такое же отвращение к нему самому, то он пожалуй мог их понять. Пожалуй, их даже можно было оправдать. Может быть.

Оказавшись на улице и зажмурившись от резанувшего глаза яркого света, он невольно коснулся рукой холодной поверхности маски, чтобы убедиться, что она все еще там, стоит на страже между его миром и миром людей, которые при ближайшем рассмотрении были куда коварнее, чем Призрак оперы - гроза театра Опера Популер и его покровитель. Он до смерти устал играть в их игры, разгадывать их загадки, лавировать в океане чужих интриг, все время прятаться и убегать. Холодный пустой и неприветливый мир. Чуждый ему, колючий, недоброжелательный мир. Он так и сумел в нем прижиться. Быть может, смог бы, со временем, если б они все оставили его в покое. Но они не оставили. Он огляделся, гадая, откуда ждать жандармов Жювиля. Но пока улица была пуста и безлюдна - Париж только оживал и сонно потягивался, просыпаясь. Эрик свернул налево и прикинув мысленно, далеко ли до Дома инвалидов, зашагал по улице, больше не задумываясь, какими глазами прохожие будут провожать его ярко-белую маску – у него все равно не было времени придать ей не столь бросающийся в глаза вид. И к черту. Хватит прятаться. Только бы как-то протянуть и не попасться в руки Жювиля, пока он не выполнит то, что должен. Только бы хоть немного везения помогли ему не столкнуться лицом к лицу с тем отрядом, что с подачи этого крысиного прихвостня комиссара брошен на поимку Призрака оперы– в который уже раз. Устанут ли они когда-нибудь его ловить? Он по крайней мере устал от них бегать.

Пришлось забрать с собой Жеана, хотя видит бог – он не хотел подвергать его опасности. Но если мадам Жири действительно попала в собственную беду – а судя по размаху, с которым Жювиль взялся за дело, так оно и было, то в целом мире ему не к кому больше было обратиться. Кристину ему не хотелось бы ни пугать, ни смущать. Если Шатильон не лжет, и Рауль де Шаньи все еще с ней, пусть так все и остается. Ни к чему вбивать между ними клин. Ведь Шаньи – нет никаких сомнений, что скажет де Шаньи. Наслушался в свое время откровений о себе самом. «Это существо, Кристина, не твой отец». О да, можно вообразить, будто виконт верил в оборотней и приписывал Призраку оперы нечеловеческую сущность… Но та старая обида давно уже поблекла в памяти. Ему отказано было в праве называться человеком – и пусть. Пусть теперь держат ответ перед собственной совестью. А он перед своей.

Мысли о Жири-старшей,которая когда-то была ему другом, он отодвинул на задний план. Даже если Шатильон сказал правду, что ж, сейчас не время укорять себя. Мадам Жири была взрослой самостоятельной женщиной, когда он втянул ее в свою увлекательную игру с Лефевром за господствующее влияние в своем театре. И она кое-что имела с этого. Должность. Творческую свободу. Кое-какие вполне осязаемые деньги. Уверенность в завтрашнем дне, пока он безраздельно царствовал в Опере. Она не была доверчивой девочкой, как юная Кристина, и понимала – если всему этому придет конец, ей придется ответить по всей строгости закона. И все же, будто его воля, несмотря даже на то, что она отвернулась от него первой, когда он еще пытался доверять – он бы не позволил причинить ей зла. Но сегодня некогда о ней думать. Ей грозит самое большее несколько лет тюрьмы. Женщина, мать, известный балетмейстер – никто не станет карать ее так, как покарали бы его – если бы сумели поймать.

Кроме мадам Жири и Кристины, которая перешла наконец свой последний мост и сожгла его за собой, как он и обещал ей – кому еще в Париже он мог бы довериться? Никому… Дантс… нет, о нем лучше не думать, не бередить раны… пусть делает, что велено… и не думать, не думать… пока не опустились руки.

– Эй!

Экипаж слегка обогнал его, и Робер де Шатильон высунул голову в окошко, гладкие блестящие пряди упали ему лоб, подхваченные порывом ветра. За его плечом маячило бледненькое личико Мэг, странное треугольное личико, в котором смешались мечтательная нежность и желание метнуть в него кинжал – если б только он у нее был.

– Любишь прогуливаться пешком с утра пораньше? Похвально, и для цвета лица полезно. Ну и что дальше? Гордость отличная штука, но пожалей ребятенка, сдадут ведь в сиротский приют и как зовут не спросят. Садись.

Он толкнул скрипнувшую несмазанным завесом дверцу, и Эрик еще сильнее укрепился в своем отвращении к нему. Этот внешне не выказывал страха, над ним не довлели суеверия. Но вовсе не потому, что он признал в нем человека и равного себе. Зверя, вот и все, что он в нем видел – зверя. Сильного, опасного, и еще загнанного и изголодавшегося, и оттого уязвимого. Он вел себя как охотник, вышедший с голыми руками на волка, и рассчитывавший взять его хитростью, а не силой. «Волк это большая, злобная, но всего лишь собака», - сказал он себе и действовал исходя из своих пагубных заблуждений… Бросал кость и пытался приманить волка и увести за собой. Посадить на цепь и заставить сторожить свой дом, хвалясь перед соседями, что сломил гордого лесного зверя. Никогда.

– Предлагаю в последний раз… Эрик.

Он дернулся, услышав, как Робер называет его по имени. Потом сообразил, что ему подсказывает Мэг Жири, которая полностью отдалась под его власть.

– Как ты собрался отыскать ее в городе, где никого не знаешь?

Заткнуть уши и не слушать пение сирены, это было бы правильно. Лучше всего. Но трудно пересилить свою слабую человеческую природу - все-таки человеческую, не способную подняться над своим несовершенством и свысока взглянуть на потуги мелких человеческих сорняков ранить его, уязвить или хитростью подчинить себе, заставить петь под свою дудку, сделав из свободного волка покорного цепного пса. Знал это и все равно остановился и с бессильной апатией моряка, околдованного песней и безвольно устремившегося навстречу безумию и смерти, обернулся через плечо. Ниспосланная ему адом персональная сирена усмехалась удовлетворенно и хищно, будто не сирена даже, а Горгона, обратившая в камень одним только чудодейственным взглядом своего злейшего врага.

Мэг. Снова она. Рассказала все, что только могла. Его самый удивительный, самый упорный и беспомощный враг, избавиться от которого было делом одной минуты, и все-таки - невозможно.

Даже если б он точно знал, что это ловушка, все равно приблизился бы – смиренно готовый ступить в нее и схватить приманку, будь она хоть трижды отравленной. Внутри в экипаже было душно, и малышку Жири затрясло от его близкого соседства, но он едва взглянул на нее. Зато Робер де Шатильон, по-хозяйски обнимая Мэг за талию, как будто она была давней и преданной его возлюбленной, улыбался вовсю…

– Куда ты так бодро держал путь, если не секрет?

Эрика передернуло от его легкомысленного тона. Но ответить ответил. Смешно было бы угрюмо молчать, раз уж он решился продолжить знакомство с этим человеком.

– Дом инвалидов, - хмуро объяснил он.

– Понятно, - кивнул Робер, как будто из этого мог сделать какие-то далекоидущие выводы. Однако высунулся и крикнул кучеру новый адрес. Вновь опустившись на сиденье и расположившись со всем возможным в узком пространстве крытого экипажа удобством, и заодно запечатлев то ли успокаивающий, то ли просто утверждающий свою власть поцелуй на устах девушки, которая льнула к нему, как веточка дикого плюща к сосновому стволу, Шатильон окинул Эрика взглядом, полным любопытства, котороеи не думал сдерживать. – Теперь мне было бы чертовски любопытно узнать подробности, - признал он с обескураживающей честностью.

Эрик помолчал. Экипаж мерно катил по мостовой, и менее чем через полчаса он получит возможность узнать, получила ли Анна его записку. Может ли стать хуже, если за это время он кому-то расскажет? Что может стать хуже? Куда уж дальше? Что сделает Робер де Шатильон с его рассказом? Мог ли использовать этот рассказ против него или против Шарлиз? Мог ли он когда-либо встречаться с Нешем? Могло ли о чем-то говорить ему хоть одно из упомянутых бароном имен? Бесконечная череда вопросов… и есть один только верный способ узнать ответ. Для этого нужно было всего лишь отодвинуть и не пускать в сердце отвращение, презрение, ненависть, нежелание разговаривать с гнусным отродьем человеческого рода, который готов был так подло поступить и с ним и с людьми, которые не сделали ему ничего плохого. Начать было трудно, и как он ни держал себя в узде, все равно чувствовал, как дрожат руки, и он с трудом удержался от побуждения впиться ногтями в мягкую обивку сидения. Потом стало проще, и он одолел замки, которые требовали молчать, скрываться, хранить тайну и ни с кем и ни за что не делиться бедой, принадлежавшей только ему. Стал говорить спокойнее, кое-как соблюдая законы повествования, объясняя и уточняя, и не греша против хронологии. Из Шатильона вышел хороший слушатель. Перебивал он редко, и только чтобы прояснить какую-то совсем уж казавшуюся нелогичной деталь. Однажды попросил взглянуть на карточку, которую оставила Анна, и долго разглядывал ее, наморщив гладкий лоб и водя ногтем указательного пальца по причудливым завиткам изящной виньетки, как будто срисовывая красивый узор. Слушая о Неше и людях, которых тот вскользь зацепил в своем рассказе, он не пошевелился, и то ли не желал ничем себя выдавать, то ли на самом деле эти имена ничего не значили для него и никак не отзывались в памяти.

Потом рассказ кончился… оказавшись короче, чем можно было предположить. Всего несколько значимых событий, и совсем мало сведений, на которые можно было опереться. Эрик устало опустил голову. Может и стоило пересказать все это кому-то, просто чтобы сумбур в голове обрел начало и конец, и хоть немного осели эмоции и отчаяние, оставив только голые факты и ничего больше. Бледная Мэг Жири жалась к Роберу и выглядела испуганной. Он старался не смотреть на нее, чтобы не злиться самому и не вовлекаться в ненужный и бессмысленный спор, а она в свою очередь смотрела только в лицо обожаемого возлюбленного, то ли не в силах перестать любоваться им, то ли надеясь, что он скажет что-нибудь такое, что сразу поставит все на свои места. Ее взгляд сиял даже ярче, чем тот, которым Кристина одаривала де Шаньи, может быть, и он такими же сумасшедшими глазами в свое время глядел вслед Кристине, он уже не помнил. На него никто так никогда не смотрел. И никогда не посмотрит. Зависть неправильное, разрушительное чувство, несущее одну лишь горечь, бесполезную и царапающую душу обломками, как пустая скорлупа. Все-таки… Шатильон заслужил толику благодарности, не обронив вопроса по поводу того, кем ему приходится девушка, которую он так рьяно разыскивал. Дочь Антуанетты Жири не могла не понимать, что никакой родни у него нет и никогда не было. А скажи он что другое, трудно было бы ничем не выдать своих чувств, услышь он в ответ веселую насмешку. Чудища держат плененных девушек в заколдованных замках. А не цепенеют от страха, что вырвавшуюся на свободу пленницу растерзают дикие звери.

–

–

– Милочка моя, спускайтесь на грешную землю! Шарли-из! Зачем вы сбросили валет, я же знаю, что у вас в запасе восьмерка? Вы так коварны, что продумали план, который я не могу разгадать, или столь невнимательны, что потеряли последний шанс на победу?

– Боюсь, второе, - вздохнула Шарлиз, глянув в свои карты.

– Вы меня огорчаете до глубины души, дорогая. Если вы хотите уморить меня скукой, вынуждена вас разочаровать. Я очень вынослива, - проговорила Анна де Морано, с шумным вздохом досады бросая на стол карты. – Ну что, дорогая, уговор дороже денег, ваш проигрыш – мое желание. Что будете петь?

– У меня нет и никогда не было голоса, Анна.

– Значит, я не буду вам хлопать! Буду свистеть, возмущаться и изображать агрессивно настроенную публику.

– Анна… - начала девушка с просительными нотками.

– Ну ладно, раз вам вздумалось капризничать, Шарлиз, пожалуйста, - надулась та, обиженно поджав губы. – Не хотите петь, тогда хотя бы декламируйте. Для этого вашего голоса достанет? Только с выражением! А я буду воображать, что сижу в собственной ложе.

– Ладно, - пришлось покориться, пока Анна, которую томило вынужденное безделье, окончательно не обозлилась. Лавры Сары Бернар не слишком манили, особенно в столь подвешенном состоянии, когда каждый минувший час казался последним даром расщедрившейся судьбы. – Что вам прочесть? Выбирайте.

Шарлиз встала со своего места и подошла к полке с книгами. Оживившись, ее скучающая тюремщица заулыбалась с довольным видом.

– Не могу сдерживать ваш творческий порыв. Берите любую. Только читайте как следует! С чувством! И вот вам сцена, - тут же запылав энергией, Анна подтолкнула в центр комнаты скамеечку для ног. – Вставайте-ка вот сюда.

Без энтузиазма перебрав несколько книг, Шарлиз натолкнулась на знакомое имя и ностальгически вздохнула. Жива ли еще старенькая мадам де Маньи? Что с ней стало? Отошла ли в мир иной или по-прежнему прозябает в унылом заведении, где больше не забегут к ней ни умница Моник Дюваль, ни готовая терпеливо выслушать ее воспоминания Шарлиз Оллис, ни доктор Франц, внимательный и рассудительный. Кто там сейчас присмотрит за ней, да и присмотрит ли кто-то? В память о ее знаменитом прадеде Шарлиз вытащила томик стихов с золотым тиснением. Дорогое издание, гравюры, шелковистая на ощупь бумага - и судя по гладкому срезу, вряд ли книгу хоть раз открывали, чтобы погрузиться в мир возвышенной поэзии. Пролистав несколько страниц и просматривая витиеватые строки, она поднялась на импровизированное возвышение и кашлянула. Начала она скованно, глупо чувствуя себя в ипостаси трубадура, но произнеся первые пару строк, ощутила некоторый подъем – выходило не так уж плохо.

– «Люблю ее за гордый черный цвет

Бровей и глаз и за кудрей потоки,

Живот упругий, розовые щеки,

Дыханья аромат, улыбки свет.» (с)

Случайно в общем получилось, но Анна просияла, польщенная, как будто старинный стихотворец посвятил свои любовные строки лично ей, великолепной и очаровательной, вдохновляясь ее черными локонами и глазами. Или может быть решила, что пленница решила выразить ей таким образом свое восхищение? Как бы ни было, красавица расцвела на глазах, и окрепнув духом и взбодрившись успехом, Шарлиз продолжила, щедрой рукой добавив в свою речь выразительности и даже помогая себе жестами.

– Люблю ее за лоб, где ни морщинки нет,

Ее любви и славы храм высокий,

За ум, за поэтические строки,

За память, что хранит событий след.(с)

Анна вспыхнула от удовольствия, особенно хвалебная песнь «уму» впечатлила ее и заставила с гордостью вздернуть подбородок. Шарлиз и сама развеселилась, искоса глянув на единственную зрительницу своего представления. Очень уж явно эта падкая на лесть женщина радовалась не ей посвященной оде. Как будто одна в мире была несравненная черноглазая красавица – Анна де Морано.

–Люблю за то, что нет ее добрее,

И за познанья, что достойны феи,

За щедрость сердца, свойственную ей(с), - очень старалась Шарлиз не допустить иронии, но удержаться было никак невозможно, и последние строки она произнесла, изо всех сил кусая щеки, чтобы задавить саркастический смешок в зародыше. Однако Анна, внимательно слушавшая и наблюдавшая, захлопала и неожиданно рассмеялась, как будто услышала нечто невероятно забавное.

– Щедрость сердца! – повторила она. – Нет добрее! – и закрыла ладонями лицо, заливаясь звонким смехом девчонки-хохотушки. – Ах, уж это как раз обо мне! Особенно щедрость… - с трудом выговорила она, – ох, да… щедрость сердца…

Шарлиз взглянула на нее, жалея только об отсутствии у нее пенсне, которая она могла бы поправить на носу с самым строгим видом, и не удержалась – тоже прыснула.

– Это еще не все, Анна! – проговорила она, утирая навернувшиеся слезы. – Погодите радоваться. Там еще есть, как раз про вас.

– Д-давайте, - всхлипнула та. – Давайте что там дальше.

– Всего сильней люблю за поцелуи,

За ласки я люблю еще сильней,

За то, что с нею сплю, когда хочу я(с) – торжественно дочитала Шарлиз и опустив книгу посмотрела на развеселившуюся до предела слушательницу.

– Вы вернули мне веру в людей, милочка, - сказала та, отсмеявшись. – Спасибо, дорогая, теперь мне гораздо веселее будет выигрывать, зная, что вы потешите меня вашим прелестным исполнением. Садитесь, продолжим.

Краткий миг оптимизма бесследно минул, и Шарлиз села, а Анна, оживленно мурлыча себе под нос, снова принялась сдавать карты. Все шло к тому, что она снова выиграет…

Однако, в самом разгаре партии Анна вынуждена была прерваться. Стук – два неторопливых удара, за ним три частых и коротких, и женщина обрадовано вскочила на ноги, опустив свои карты на край стола.

– Ну вот, другое дело, - объявила она. – Милочка моя, полминуты и я в вашем распоряжении. Ко мне прибыла почта… сейчас узнаем, что там в мире делается, - она весело подмигнула Шарлиз, как будто та тоже с нетерпением ожидала свежих новостей. Девушка между тем отнюдь не горела пылким желанием ознакомиться с полученными Анной распоряжениями – если это, конечно, были они. Еще не пропала надежда, что проскучав с ней несколько дней взаперти, Анна частично утратит бдительность. Пока она стерегла ее как зеницу ока, но должна же она когда-нибудь устать и привыкнуть к мысли, что клетка надежно заперта, и Шарлиз никуда от нее не денется?

Пока Анна умчалась встречать своего личного почтальона, Шарлиз, потратив несколько мгновений на колебания, осторожно приподняла со стола ее карты. Хороший расклад, выигрышный… она внимательно впилась в него глазами, запоминая. Затем так же осторожно и аккуратно положила карты на место, стараясь, чтобы положение их не сдвинулось ни на волосок по сравнению с тем, в каком они лежали до того, как она проявила нескромное любопытство.

– Шарли-из!

Она подняла на Анну глаза, молчаливо ненавидя, как та певуче растягивает ее имя, как будто наслаждаясь его звучанием.

– Чудесно, милочка моя. У нас с вами целых три послания! – она погрузилась в чтение, все больше расплываясь в счастливой улыбке. – Глядите-ка, Шарлиз, а это можно сказать вам!

– Мне?

– Вам, вам! Любопытно, любопытно, как это ваш любимый мужчина добрался до моего собственного почтового ящичка, кого это он успел потрясти, негодник! Шарли-из! Ваш Эрик пронырливее, чем можно о нем подумать.

– Я догадывалась об этом, - кажется, впервые за последние два дня она искренне улыбнулась, просветлела и по-настоящему воспрянула духом, не только убаюкивая себя ложными надеждами, но и позволив себе поверить, что далеко не все еще кончено. Если Эрик жив и не собирался бросать ее на произвол судьбы, еще рано ставить на себе крест. Зная его упрямство, то, как трудно уговорить его свернуть с раз выбранного пути, она не сомневалась, что он не отступится от нее. Но… даже сделав все возможное и невозможное, он мог не успеть… просто не успеть.

Анна еще немного поразмыслила над запиской, искоса поглядывая на пленницу, словно решая для себя какой-то вопрос.

– У вашего Эрика разве есть деньги?

Шарлиз двусмысленно улыбнулась, затруднившись с ответом. Правдивое «нет» сомнительно, чтобы было тем ответом, который мог бы заинтересовать Анну де Морано .

– И я полагаю, что нет. Нехорошо врать, - она сердито выпятила нижнюю губу, осуждающе раздув ноздри. – Впрочем, даже если б и были, все равно поздно, - и Анна взялась за следующее послание. – Поздно, потому что нам пришла телеграмма, и это уже серьезно. Шарли-из! Мы с вами никуда не едем и ждем гостей. Что радует – поездка с вами через всю страну это большая морока. И с другой стороны – огорчает, нам с вами сидеть тут сиднем, скучать и ожидать герра Штандера, который решил осчастливить нас своим личным присутствием. Гордитесь, моя милочка, не каждый день такой человек проделывает немалый путь, чтобы познакомиться с глупышкой. Ради Неша он не сдвинулся с места, можете вообразить. Эк вы его разнервировали, моя дорогая. Вашими тайнами, которые вы так оберегаете…

– И когда… это будет? – крепко сжав руки, чтобы они не дрожали, спросила Шарлиз

– Не портите себе сюрприз, - с улыбкой осадила ее Анна. – Прочтем лучше, что у нас на десерт. Ах, десерт, к сожалению, отменяется. Как жаль…

– А что было на десерт? – грустно спросила Шарлиз, не надеясь больше на хорошие новости.

– На десерт мог быть бал в посольстве. Но увы, увы. Вы, милочка моя, связали меня по рукам и ногам. А я уж и забыла, когда в последний раз показывалась на люди в приличном виде.

– Так сходите, Анна. Развеетесь.

– Хи-итрая. Нет уж, развлекайте меня вы, Шарлиз. Продолжим, на чем мы с вами закончили, - и она подняла со стола сложенные веером карты.

Это был первый раз, когда Шарлиз выиграла, и несмотря на все прежние жалобы, что постоянные победы гасят в ней весь азарт, Анна не только не обрадовалась, но преисполнилась такой обидой, как будто у нее обманом отняли самое дорогое, что у нее было в жизни. Шарлиз скромно опустила глаза, с тревожно бьющимся сердцем, ожидая, как отреагирует судьба на ложь, но судьба молчала, как будто с одобрением восприняв небольшую хитрость с ее стороны.

– Ну говорите, – в сердцах воскликнула Анна, хорошее настроение которой мгновенно рассеялось. – Чем желаете развлечься?

Это было безнадежно и даже глупо, но Шарлиз проговорила, медленно вскинув голову, так что ее рыжие волосы разметались по плечам, яркие, живые, напрочь отрицающие всякое уныние.

– Я бы хотела вернуть себе свободу, - призналась она. Ничего не просила и не молила о милости, всего только выставила свою цену – как Анна и предложила ей.

– Шарли-из! Да вы не так просты, моя милочка. Но не ловите меня на слове, я же не какая-нибудь глупенькая чистоплюйка. Даю вам второй шанс, третьего не будет. Если вы снова запросите невозможного, значит не судьба вам получить ваш выигрыш. Сожалею, сожалею, моя милочка, но не нужно со мной хитрить. Мне это не нравится!

Шарлиз опустила глаза, скрывая о Анны даже не разочарование – она не надеялась на другой ответ – просто печаль и усталость.

– Тогда, - помолчав, предложила она Анне, - езжайте на этот ваш бал и возьмите меня с собой. В последний раз. Ведь вы знаете, и я знаю, что ваш герр Штандер не оставит меня в живых. А там… я там никого не знаю и буду у вас на глазах.

– И помешаете мне веселиться! – закатив глаза, проговорила Анна с упреком.

– Немножко помешаю, - признала девушка. – Но все равно… это ведь лучше, чем сидеть здесь. И ожидать… конца. Как будто… я овца.

– Шарли-из! Вы ведь задумали сбежать от меня.

– Я дам вам слово, что нет. Что я вернусь вместе с вами.

– Но, милочка моя, я ведь вам не верю, - проникновенно произнесла Анна, виновато разводя руками.

– Что ж… другого пожелания у меня нет.

– Да вы упрямица, дорогая. Правда, не могу считать это качество серьезным недостатком. Я обещаю подумать, большего пока не могу предложить. Но я подумаю. В любом случае, это была ваша последняя попытка, так что я сдаю карты заново… Посмотрим, на этот раз кто кого… Давайте-ка покажите, случайность это была, или вы и вправду можете быть умничкой, моя милая…

–

–

– Черт, да где ж тебя носит, Робер? Я жду тут уже добрых полчаса! Теряю время!

– Что это вы ко мне зачастили, Жювиль? – Робер демонстративно зевнул, деликатно прикрыв открытый рот ладонью. – И не предупредили, что заскочите на чашку кофе. Что ж это вы так, ведь я мог бы и подольше задержаться.

– Где – тебя – носит? Еще раз спрашиваю! – сердито топнул ногой комиссар, проходя вслед за Робером в обставленные со всем изяществом апартаменты, хозяин которых явно питал пристрастие к красным тонам - от мебели красного дерева до покрывал цвета ветреного заката.

– Ладно. Настаиваете – рассказываю, - покладисто ответил молодой человек, рассеянно заглядывая бар и обследуя его содержимое, как будто угостить комиссара стоящим напитком было его первейшей обязанностью. Позвякивая бокалами, он спокойно продолжал говорить обыденным, безмятежным тоном, донельзя бесившим Жювиля, который вертелся, как на угольях, всем своим видом выказывая раздражение. – Мадемуазель Люсьена Этрейль, наследница банкирского дома Этрейль, помолвлена с деловым партнером ее батюшки, бароном Клаусом Бадинери с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать. Чтобы избежать нытья и капризов – а девушка она не бесхарактерная и легко бы не сдалась – любящий батюшка так и не озаботился пригласить жениха в гости, чтобы его будущая благоверная смогла составить о нем собственное представление. Так что здоровая семнадцатилетняя девица, с нетерпением ожидающая приобщения к таинству любви и воображающая себе невесть какого принца, просто копытом била, так хотела поскорее увидеть жениха. К слову, он прибывает в Париж только через три дня, и я дотошно выяснил как он выглядит – о, это замечательный, совсем еще крепкий старик. Ему всего пятьдесят два, он лыс, обладает мощными бакенбардами и обширным многослойным подбородком. Разве можно было обрекать мадемуазель на такое разочарование? Я подарил ей немножко сказки, самую малость, чтобы жизнь не казалась ей такой тошнотворной. Лично для нее барон Бадинери прибыл несколькими днями раньше, чтобы познакомиться с невестой без всевидящих глаз батюшки с матушкой, в обществе которых пришлось бы вести тоскливую беседу о процентах и годовой ренте. Невеста привела его в восхищение, он невесту тем более, и молодые сговорились сделать родителям приятный сюрприз и привнести в свою серую жизнь немного романтики, тайно обвенчавшись в церкви Святой Мадлен, не дожидаясь нудных официальных торжеств. Но знаете ли, денежные затруднения… барон богат, но его деньги вложены в дело, которое они ведут вместе с батюшкой невесты, и заем крупной суммы немедленно выплыл бы наружу, испортив весь сюрприз. Пришлось временно заложить приданое мадемуазель, симпатичную шкатулку с драгоценностями – о, оно будет выкуплено немедленно после того, как молодые повинятся перед родителями.

– И ты обвенчался с мадемуазель Этрейль? – проговорил комиссар почти с испугом, и его пальцы вздрогнув схватились за ножку бокала, содержимое которого он немедленно опрокинул себе в рот.

– Венчаюсь сегодня вечером, - с гордостью ответил Робер, усевшись напротив комиссара и закинув ногу на ногу. – Как думаете, заложить бриллианты или сразу продать? Или пусть полежат у меня, говорят, алмазы подорожают, нет?

– Ну и бессовестный же ты негодяй…

– Да ладно вам, комиссар. Девушка не обеднела и даже получила удовольствие. Жених слишком повязан с банкиром, чтобы вернуть невесту с позором в отцовский дом. Все довольны. Ну, положим, я – особенно.

Жювиль с отвращением покачал головой. На столике перед ним лежала книга, и, только чтобы не смотреть на мужчину напротив, который своей наглостью кого угодно мог довести до нервного срыва, он не задумываясь подтянул ее к себе и перевернул обложкой кверху.

– Шеридан, - усмехнулся он и бросил ее обратно на стол. – Это отсюда, что ли, ты берешь свои бредовые фантазии? Когда это ты начал читать книги, Робер? Помнится, когда мы с тобой встретились в первый раз, ты считал, что чем больше палочек изобразить в «м», тем красивей выйдет буква.

– Давно, - сказал тот сухо, и даже привычная улыбка, игравшая на его губах, померкла. – Очень давно, Жювиль. А что до сюжетов, то их подсказывают мне они сами – те, кто мечтают быть обманутыми. Кто не хочет, чтобы его обманули, тому бесполезно рассказывать сказки, уж поверьте.

– Слова. Пустые слова. Что с Дайе? Ты продолжаешь меня дурачить?

– Ни боже мой. Навещу ее сегодня же.

– Почему не вчера? На что ты тратишь мое время? На своих любовниц?

– Имейте терпение, Жювиль! Должен же я подготовиться? Или мне вломиться в дом мадемуазель Дайе среди ночи, топая ногами и требуя одарить меня своей благосклонностью? Вчера я учился накладывать грим. Это, знаете ли, не так просто, как может показаться.

– Какой еще грим? – удивленно произнес комиссар, даже забыв поднести ко рту бокал, и так и замер, держа его в вытянутой руке. Жидкость опасно плескалась у самого края, угрожая пролиться ему на брюки, но он, не замечая этого, пожирал глазами выразительное лицо собеседника.

– Очень страшный грим, - усмехнулся Робер. – Я непременно приглашу вас взглянуть, когда все будет готово. Или даже зайду по дороге к мадемуазель Дайе. Краски, немного воска… никак не придумаю, что сделать с носом. Не хватает у меня фантазии. Ну, надеюсь, она не будет придираться к мелочам.

– Плохая идея, Робер, - недовольно протянул комиссар, ненадолго углубившись в размышления и почесывая кончик носа. – Этот рисунок, что сделали по моей просьбе те, кто видели его, довольно-таки условен.

– Это ничего, - легкомысленно отмахнулся Робер. – Мадемуазель Дайе не думаю, чтобы видела вашего приятеля намного дольше, чем другие свидетели, и запомнила каждую деталь… Так что она примет на веру мое видение его красоты.

– А собственной внешности что, ты уже не доверяешь? Подвела? – съехидничал комиссар. Однако Шатильон по-прежнему излучал спокойствие многодневного штиля, сковавшего океанские воды зеркальной гладью.

– А что поделаешь, если мадемуазель Дайе нравятся чудища? Придется соответствовать. Для разнообразия.

– Хм… Знаешь, у меня появилась другая хорошая идея, Робер.

– Например, какая?

– Рисуй свой уродский грим, и я сдам тебя королевскому прокурору в качестве великого и ужасного Призрака оперы! – расхохотался комиссар, потирая руки от удовольствия подколоть собеседника. – Как тебе? Пойдешь на гильотину вместо него, а я закрою дело под рукоплескания министра, который сразу же сделает меня префектом парижской полиции!

– Ваше незамысловатое чувство юмора как всегда подвело вас, Жювиль.

– А что? Раньше или позже ты все равно там окажешься. Ты же спускаешься все ниже и ниже, и однажды твои руки окажутся вымараны не только чужими слезами. Погоди, эти Этрейли еще обратятся в полицию. Я же с немалым удовольствием арестую тебя для них.

– Да что вы, дружище Жювиль! Какой родитель станет делать из дочурки посмешище? И потом – за что вы меня арестуете? За то, что милая добрая девушка сделала мне подарок? – с невинным видом усмехнулся тот, кто открыто называл себя лжецом и ничуть того не стыдился. Ну подумаешь, не было никакого вооруженного отряда, который бы выслали на рассвете застать вероломного Призрака спящим и не ожидающим нападения. Подумаешь, не собирался он больше связываться с Кристиной Дайе ни в гриме ни без. Всего только ложь, очередная маленькая ложь, но даже маленький камушек может застопорить работающий как часы механизм.

– Ты прекрасно знаешь, что даже за то, что милая добрая девушка сделала тебе подарок, я вполне могу тебя арестовать.

– Ну, пока ведь я вам нужен, не так ли?

– Откровенно говоря, я уж и сомневаюсь – нужен или нет. Пока от тебя много разговоров и никакого проку. И что-то я питаю сомнения, что ситуация изменится.

– Изменится, - пообещав это, Робер встал, поворачиваясь к комиссару спиной. В его руках снова зазвенели бокалы, пока он увлеченно смешивал напитки, на глаз отмеряя ингредиенты. – Кстати, Жювиль… Явите мне свою знаменитую осведомленность. Вы ведь помните скандал с сестрицей австрийского посла?

– Как не помнить, - кивнул Жювиль, сверля полным любопытства взглядом его спину. – Уж как ты в тот раз отличился – я не могу понять до сих пор, как тебе удалось вывернуться.

– Он ведь скончался? Этот зануда-посол, который раздул из мелкой интрижки международный скандал? – небрежно спросил Робер. Однако небрежность тона не обманула комиссара, и он напрягся, как охотничий пес при виде взмывшей из болотных зарослей утки. Тем не менее ответил своему собеседнику с той же внешней безмятежностью, с какой вопрос был ему задан.

– Верно. Надеюсь, не от огорчения, а всего лишь от давней сердечной болезни.

– У него ведь была жена? То бишь вдова?

– Была. Впрочем, я с ней незнаком, - осторожно ответил комиссар.

– А как ее звали?

– Графиня Аннемария Селестина Винцент, кажется. А что?

– Она вернулась в Австрию? Или живет в Париже? Она бывает в обществе?

– Не интересовался... Если она и уехала, то без большой помпы, поскольку мне об этом не известно. Решил снова собрать дань с этого семейства, на этот раз с вдовушки? Да, Робер? Ну, сунься, сунься. Увидишь, как тебя разорвут, одни перья полетят.

– Приятно слышать, как вы обо мне беспокоитесь. И какое мероприятие может привлечь внимание вдовы австрийского посла? В ближайшее время?

– Это даже слишком просто – бал в честь вступления в должность преемника, который только на днях вручал свои верительные грамоты. Прежний как раз был отозван, совсем недолго побыл. У меня попросили несколько моих людей, чтобы приглядел за порядком на улице. Эти иностранцы, знаешь ли… От них всегда хлопоты. Если графиня Винцент в Париже, ей просто неприлично будет отклонить приглашение посетить круг своих старых знакомых. Хотя я слышал о ней кое-что нелестное, что она не слишком разборчива, что прилично, а что нет. Говорят, рога у ее покойного мужа были еще те. И что она весьма хороша собой.

– Хороша? Забавно… - Робер наконец повернулся, и комиссар заметил, что глаза его вспыхнули горячим интересом – рассказ заинтриговал его. Хотя и не ясно было, каким образом его может касаться вся эта история - кроме давно отшумевшего скандала, его ничего не связывало с семьей высокопоставленных австрийских гостей. Либо комиссар чего-то не знал. А он очень не любил чего-то не знать… Мысль о возможной неосведомленности задевала, так что он заметно нахмурился и проворчал:

– Говори, что задумал.

– Решительным образом – ничего дурного. Это не профессиональный интерес. Скорее, личный… Значит, Аннемария Винцент… любопытно.