46. Глава 46.

Еще один день, ничего не сдвинувший с мертвой точки. Еще один день, который не принес ничего, кроме усталости и разочарования, зато сократил самое меньшее вдвое шансы на благополучную развязку. Если были когда-то такие шансы... Уходило время. Каждый день уносил надежду. Каждый час гасил ее слабый огонек, и он тлел все слабее и слабее, едва чадя в непроглядной тьме, которая царила у него в душе. Записка, которую он написал Анне, бесследно исчезла. Однако на ее месте не обнаружилось никаких иных признаков присутствия этой женщины – она не оставила ему никакого ответа, даже не удосужилась поддразнить его жестокой насмешкой – хотя это было бы в ее стиле, не удержаться от издевки даже увеличивая длясамой себя риск, что все маски окажутся сорваны. Может быть, она еще ответит, позже, – утешил он сам себя, не слишком обольщаясь. Хотя тайник Анны был на виду, Эрик не мог позволить себе остаться его караулить – слишком был заметной фигурой, чтобы надеяться не привлечь к себе внимания. Где-нибудь в мрачных катакомбах он сумел бы затаиться в какой-нибудь темной щели, как паук, сплетающий липкую сеть паутины, поджидая врага. Но не среди бела дня в центре Парижа, где на него оборачивались все чаще и чаще. В конце концов им заинтересуется какой-то рьяный жандарм, и тогда наступит конец всему. От одного-двух он сумеет уйти. Трех быть может он сможет остановить пулей. Но в конце концов все равно окажется, что ему некуда бежать.

Дальше его путь привел назад к дому Неша – только на этот раз он явился туда через дверь. Дворецкий барона не сразу узнал его, но стоило заговорить, как он тотчас понимающе кивнул. Он сказал немногое, внимательно прослушав имена людей, которые могли быть связаны с его господином, но каждое его слово было как крупица золотого песка – хоть какие-то четкие сведения, пусть и немногочисленные, и неизвестно – насколько ценные, но все же – хоть что-то. Даже с такими крупицами можно было пытаться продолжать искать. Куда-то идти. Что-то делать. Не опускать рук…

Кое-кого из тех людей не было в городе. Другие отыскались, но ничего не могли сказать ни о бароне, ни об Анне – не могли или не хотели. Они настороженно смотрели на его маску, но должно быть, списывали маскарад скорее на скрытность и нежелание быть узнанным, чем на что-либо еще. Всякий раз, покидая очередного нового знакомца, – а за этот день он, кажется, успел повидать едва ли не больше людей, чем за всю свою прежнюю жизнь, – он ждал то ли пули в спину, то ли мешка на голову. Его пальцы судорожно сжимали собственное оружие, ожидая любого коварства, однако более всего походило на то, что барон впутал в свой рассказ людей, которые и близко не были связаны с тайнами. Список убывал на глазах, а Эрик так и не нащупал никакой ниточки, ведущей к его противникам.

Не достиг большего и Франц Дантс, которого он заставил искать связи в благотворительной больнице. Впрочем, на него Эрик с самого начала рассчитывал мало, и послал в экспедицию больше для очистки совести, чем всерьез на что-то надеясь. И не утешало ни капли, что обманувшийся доктор выглядел растерянным и придавленным грузом вины – хотя не решился на извинения или открытое признание своей ошибки. Убежденный в своей правоте или раскаивающийся – он теперь ничем не мог отменить однажды сделанный шаг. Месть или прощение – никак не изменят настоящее. А настоящее было чернее грозовых туч.

Пока он был занят – рыская по городу, выслушивая, убеждая и сопоставляя – думать о чем-то другом было некогда и не нужно. Он и не думал. Не задавался вопросом, стоит ли ему идти на такой риск, чтобы принять вполне однозначное приглашение, которое он получил. И от приглашения этого издалека веяло духом предательства и обмана, хотя он никак не мог придумать – зачем? Какие цели мог преследовать лживый пройдоха, заманивая его в свое логово? Какой прок ему был от опасного присутствия воплощенного кошмара в его жизни? Ни денег ведь от него не ожидалось, ни славы. Эрик крался по темной улице, осторожно ступая бесшумными шагами охотящегося зверя, под мягкими лапами которого не хрустнет ветка, не зашуршит сухая опавшая листва. Он не удивился бы засаде, не был бы потрясен коварной хитроумной ловушкой, расставленными на ненавистного хищника сетями или капканами. Но так и не уловил никаких призраков предательства. Не поскрипывали в густой тени жандармские сапоги, не слышно было напряженного дыхания вглядывающихся в темноту людей, не поблескивали в лунном свете лезвия тесаков или сталь наточенного топора. Ничего. Никого. Тишина.

Он долго стоял внизу, забившись глубоко в тень и слившись с ней в одно, неразличимый, неподвижный, и глядел, задрав голову и сощурившись, на освещенные окна. Еще бы завыть, думалось ему, и будет вылитый одинокий волк, тоскливо воющий на бледный круг луны, вложив всю свою звериную душу в истошный горький призыв, обращенный к его хвостатым сородичам. Только у него-то не было никаких сородичей. И некого было звать заунывным горестным воем, приковав взгляд к желтоватому прямоугольному островку света, который и настораживал и манил. Быть совсем одиноким иногда проще. Можно развернуться и пойти на все четыре стороны, однажды решившись, зачеркнув и оставив позади все свое прошлое. Почуяв ловушку, можно сбежать, насмеявшись над оставшимся в дураках врагом. Но он не мог уйти. Он вынужден был довериться мужчине, который ему лгал, и женщине, которая его ненавидела и боялась. Может быть и существовал другой способ перехитрить судьбу, но ему он был неизвестен.

Мэг Жири училась ходить на костылях. На ней было надето что-то странное и яркое, цвета недозрелых вишен, вздымающееся шелковыми волнами от каждого ее движения и отбрасывающее красноватые тени на ее бледные щеки. Тонкое личико сердечком оживленно сияло, на губах играла счастливая улыбка. Она спотыкалась, хватаясь за руки Шатильона, и весело хохотала, как будто играла в занимательную игру, где ее неловкость была всего только поводом для беззлобных шуток, и не рождала ни горечи, ни темных мыслей о возможном будущем. Эрик как-то не помнил, чтобы она так сияла и лучилась, когда получала первые значимые партии или, вдохновившись музыкой, которую должна была выразить в плавных движениях тонких рук и поворотах гибкого торса, кружилась и взлетала, представляя из себя легконогую нимфу или невинную пастушку. Ее глаза не горели, когда ее легкое и воздушное как птичье перышко тело легко парило над сценой, исполняя сложные па, сквозь которые должна была проглядывать душа танца, пылкая и неповторимая. Он мало следил за ней тогда, но помнил ее сосредоточенное выражение, как будто она отсчитывала в голове такты, а не отдавалась мелодии – хотя надо отдать ей должное, она делала это хорошо, никогда не сбивалась и даже на репетициях редко путала фигуры. Ради уважения к тому, что сделала для него ее мать, он никогда не делал замечаний маленькой балерине, считая, что она просто слишком юна, чтобы полностью погрузиться в мир, где изгиб руки или изящно отставленный носок говорят больше и яснее, чем могли бы простые слова. Может быть, теперь, повзрослев, она бы поняла. Может быть, следовало дать ей зеркало, чтобы она взглянула на себя сегодня и увидела, каким должен был стать ее танец – танец, который она никогда не исполнит. Даже покачиваясь и неумело опираясь на деревянные костыли, она была грациозна, каждое ее движение - неуверенное и изломанное - несло огонь и чувственный заряд. Если б она могла держаться так же, не глядя в лицо Шалильона, не поглощая его четкие черты с ненасытностью умирающего голодной смертью, и будь он сам по-прежнему хозяином оперного театра, который мог диктовать свою волю – он не задумываясь взял бы ее в свой спектакль. Хотя бы потому, что в ломаных линиях ее шагов была своя собственная красота. Потому, что огненная, но изувеченная душа танца могла стать печальным реквиемом уходящему в прошлое высокому искусству, которое теснил равнодушный мир пошлости и чистогана, хотя быть может не каждому дано было бы уловить его аллегорию. И отчасти – потому что никто не должен быть отвергнут и лишен всего только оттого, что судьбе угодно было смеясь перечеркнуть все надежды одним размашистым росчерком пера.

Но она не могла читать его мыслей, и едва завидев его, сразу насторожилась, стала скованной и кукольно-вялой, будто ее дергали за невидимые ниточки, силком заставляя двигаться непослушное бесчувственное тело. Всю жизнь он избегал тех, кто ненавидел и презирал его, предпочитая одиночество иллюзорной связи с миром, которому не принадлежал. И сюда ни за что не пришел бы, ни за что. Ни за что - если бы мог как прежде обойтись без людей, если бы не нуждался в ком-то, кто присмотрит за бедным ребенком, пока он бесплодно рыщет по непроходимым спутанным джунглям враждебного ему города под названием Париж… И Мэг, хоть она и не рада такому раскладу, вынуждена помогать. Она все-таки женщина. Женщина не оставит рыдающим и голодным беззащитное дитя, даже чужое… если конечно дитя не отмечено адовой печатью, так что бы даже мать родная отшатывалась в отвращении. Но вырастила ведь, не утопила в ведре, как котенка. Хотя должно быть и такие мысли ее посещали. Но не смогла, смирилась со своей участью и даже заботилась как умела - скрепя сердце и проклиная вечное напоминание о своем грехе. Но освободиться от него не смогла. К сожалению или к счастью?

По привычке больше, чем из настоящей ненависти, он вернул Мэг зловещий взгляд, просто чтобы она съежилась еще больше и, ковыляя на своих деревянных подпорках, убралась к себе в спальню. Шатильон забавляясь переводил взгляд с Эрика на девушку, посмеиваясь над молчаливым противостоянием, в котором самый слабый был самым упрямым и непримиримым.

– Если б я не видел тебя как есть, ей-богу, решил бы, что маленькая Магдалина влюблена в тебя, - злорадно усмехнулся Робер. Эрик равнодушно пожал плечами, не дав колкости пасть на благодатную почву. Почти научился – отгородиться и не слушать. Не важно. Не имеет значения. Пусть говорит. Не тот человек, чье мнение может задевать.

– На твоем месте я бы опасался девушки, которая умеет так ненавидеть, - холодно заметил он. – Если она не может выносить меня, только за то, что так уж совпало, что не ей предназначенный удар рикошетом пришелся по ее судьбе, то чем же она отплатит тебе? Не думал об этом?

– Признаться, не думал, - фыркнул с неприкрытой насмешкой Робер. - И не собираюсь. Если б я опасался всех юных особ, которым я оказал услугу, избавив их от пагубной неопытности… о господи, да я б из дому не выходил! А тебе предлагаю пойти с прелестной Магдалиной на мировую – где ты еще возьмешь бесплатную няньку?

Проще всего было угрюмо промолчать – так он и сделал. Глупо такому, как он, было бы ввязываться в обсуждение морального облика человека, мотивы и поступки которого ему все равно было не понять. Иметь возможность завоевать сердце любой женщины и шутя играть ими? Воистину, одним дается все, другим ничего…

Робер не счел нужным обижаться на то, что не дождался ответа. Он повертелся кругом, не скрывая снедающего его любопытства и должно быть рассчитывая, что на его долю выпадет очередной увлекательный сюжет с тайнами и опасными приключениями. Но слабость, породившая откровенность, минула… Эрик замкнулся в молчании, тем более полном и гнетущем, что рассказывать было действительно нечего.

– И как поживают твои благородные недруги? – маскируя нетерпение под насмешку, наконец спросил Шатильон. – Скольких из них мой приятель Жювиль будет завтра включать в дело о неуловимом Призраке в качестве - как бы получше выразиться… новых обстоятельств?

Зачем? Эрик сжал зубы, понимая, что его осознанно провоцируют на гневную вспышку и глуп он будет, если поддастся. Только он не мог понять зачем… И пока не понял, не прочувствовал до конца, в какую игру его вынуждают вступить – держал себя в руках. Или хотя бы старался держать, пока еще мог… Знал, что в ослеплении ярости ему точно не разобраться, чего хочет от него этот мерзавец с лицом библейского Давида.

Обождав, пока только сможет не сбиться с ледяного тона, он удостоил собеседника надменной отповеди, в которой явственно слышалась угроза – скорее наигранная, чем по-настоящему весомая, так что она вызвала у Робера не мороз по коже, а снисходительную усмешку.

– Ни одного, - сухо произнес Эрик, пытаясь воскресить в себе ту обжигающую злость, которой так щедро делился Призрак с окружающим миром, и которая теперь едва тлела, не давая больше того жара, который годами согревал его, не позволял заледенеть в его пустынной вечной ночи. Когда-то он был тем Призраком, демоном, который заблудился между страстной ненавистью и не менее страстной любовью. Сегодня он играл его роль, одевая знакомую броню, но не срастаясь с ней, признавая, что это всего лишь маска, одна из многих, притворная злость и притворный сарказм, пустые слова, когда голова и сердце заняты совсем другим. – Однако вполне возможно, - проговорил он, выразительно глянув на Робера, - что комиссару еще поручат расследование одного преступления, совершенного с особой жестокостью, и ему придется созвать всех девятьсот девяносто девять женщин, горько оплакивающих почившего, чтобы каждая внесла свою посильную лепту в опознание останков.

Шатильон имел наглость дерзко ухмыльнуться, как будто его повеселили забавным анекдотом. Впрочем, на страх Эрик и не рассчитывал. Откуда бы страх? Не война…так, усталая грызня старых собак на псарне.

– Отлично, приветственный обмен любезностями можно считать успешно завершенным, - заметил Шатильон, лениво вытянувшись. Эрику казалось, и не без оснований, что тот сознательно подчеркивает, как мало он его боится, и каким расслабленным чувствует себя в его присутствии. Правда? Маска? Этого он не знал. - Так что же – что слышно в мире политических интриг? Кстати говоря, мы с Магдалиной мило поужинали наедине, наслаждаясь обществом друг друга… Так что не стесняйся и можешь отдать должное кухне мадам Огюстьен, хозяйке этих захолустных апартаментов. Как видишь, мы о тебе позаботились. Вернее, я. Потому что милая Магдалина сжила бы тебя со свету, а не только уморила голодом. А я пока послушаю последние новости, за которые «Паризьен» отдала бы голову своего лучшего репортера.

– Ничего, - коротко изрек Эрик, отворачиваясь и бессознательно скрещивая на груди руки, будто защищаясь от подкрадывающегося к нему зла. Хотя простые вопросы… можно ли их считать злом, даже если на них не хочется отвечать? Эта постыдная тревога, которая не отпускала его ни на минуту – он почти сроднился с ней. Он, который не боялся никого и ничего, переступая через человеческие законы и презирая не для него писаные заповеди.

Робер трагически закатил глаза.

– Это все? Вся новость или только половина? Ничего, или все-таки совсем ничего? Или почти ничего?

– Ничего… совсем ничего.

– Содержательно, ничего не скажешь!

Кажется, раздосадовал… Хорошо, наверное. Потеряет равновесие – быть может, проговорится. Выдаст свои подспудные мысли. О чем-то ведь он думает, прикрываясь для вида этой своей на нервы действующей ухмылочкой. Эрик и сам чуть заметно усмехнулся – не то что бы довольный, но и не без ехидства. Если кто думал, что достаточно подманить зверя, чтобы он подставил свою шею под стальной ошейник, то он жестоко ошибся… Много о себе вообразил, презренный лжец.

Краем глаза он заметил, что Шатильон поднимается на ноги и тянет руку за шляпой. Кольнуло смутное беспокойство – но Эрик прикусил язык, понимая, что требовать отчета – куда это тот намерен отправиться в такой час, более чем глупо. Только что ведь сам пресек все попытки вызвать его на откровенность, так чего же ждать в ответ?

– Кстати, как выглядела та женщина, Анна? – вопрос на мгновение сбил его с толку, и он обернулся открыто взглянуть на человека, который так неожиданно предложил ему гостеприимство. Не вынужденно, как Дантс. Добровольно и вынашивая собственные планы, которыми не желал делиться, и которых Эрик не мог угадать, как ни старался.

– Зачем тебе? – неприветливо проговорил он, следуя за Шатильоном тяжелым вопрошающим взглядом. Тот неопределенно махнул рукой, разрезав ребром ладони воздух, словно там где-то реяла в пустоте неуловимая разгадка всех тайн.

– Кто знает… Случаются всякие «вдруг». Она красива?

Была ли Анна красива? Это смотря что считать красотой… И с чьей точки зрения – человека, для которого красота была и светом и молитвой и недостижимой мечтой, или самодовольного хлыща, который, унизив красоту и заставив ее служить низменному и пустому, гонялся за деньгами? Если именно для него, то…

– Да. Наверное.

– Понятно, - на красивых губах мелькнула быстрая улыбка, которую Эрик при всем своем желании никак не мог стереть насильно, навсегда отучив каждого, кто возомнит себя храбрецом, насмехаться над ним. Что поделаешь, кончилась эпоха власти над людьми, кончилось безраздельное царствование в ограниченном замкнутом мирке театра. Кончилось, и не слишком жаль. Теперь он такой же простой смертный, и не дано ему ни проникать в чужие замыслы, ни нагонять сверхъестественный страх на тех, кому его попытки как и прежде наводить трепет и помыкать судьбами просто безразличны. – Ну что ж, хорошая мысль остаться при своих секретах, - раздумчиво произнес Робер, проверяя напоследок, аккуратно ли надета шляпа и не морщат ли перчатки, и затем удовлетворенно кивая своему совершенному отражению. – Счастливо оставаться. Следи только, чтобы маленькая Магдалина не заколола тебя во сне.

–

–

Сначала ей на колени упало полосатое платье. За ним чулки. За ним нечто, смутно напоминающее шляпу, но по виду приближающееся к ночному чепцу.

– Что это? – машинально спросила она, приподнимая двумя пальцами странный головной убор – если это конечно был он, а не чье-то нижнее белье.

– Это ваша одежда, милочка моя! Облачайтесь, а потом поможете мне, - Анна требовательно помахала в воздухе обвязанной бирюзовой лентой коробкой. – Шарли-из, не смотрите на меня, как будто я подбросила вам ужа! Я же должна вам желание? Так вот, я решила исполнить обещание и беру вас с собой. Мне скучно! Я не могу сидеть тут взаперти! Вы на редкость неразговорчивый и вызывающий зевоту собеседник! Собирайтесь же. Только вы ведь не уточняли, в качестве кого желали бы сопровождать меня. Это парадное платье камеристки, одевайте скорее, не утомляйте меня! Мне еще нужно причесаться, и я очень на вас в этом рассчитываю.

Шарлиз осторожно расправила муслиновые складки, подозрительно поглядывая на Анну. Служанка… что ж, пусть будет служанка. Кем ей уже только не приходилось бывать, даже уличной распутницей, так что ее достоинство не будет лить особо горьких слез оттого, что она немного поносит за Анной шпильки и ленты.

– Вы только не надейтесь удрать, милочка, хорошо? Давайте не будем меня злить. Хотя за вами и присмотрит один верный мне человек, пока вы будете ожидать меня в карете, но его тоже незачем вводить в грех гневливости. Да, моя дорогая?

– Тогда зачем вам брать меня с собой, если я все равно буду заперта, только в карете, а не здесь?

– Затем, что краешком глаза я буду приглядывать, не отлучилась ли куда моя добрая подружка. Я доверяю своим людям, однако – доверяй, но проверяй. И разве я не обещала вас развлечь? Ведь обещала! А вы все равно развлечетесь, вам будет слышна музыка. И наряды дам вы сможете разглядеть из окошка. Спорим, что мое платье будет самым лучшим! Это последний крик моды, и уверена, что за мной скоро похожие фасоны подхватят все, кто только захочет выглядеть так же сногсшибательно. Ну-ка, к делу! Я объясню вам, как меня причесать. Вы ведь можете быть умничкой, Шарлиз, когда вам этого хочется, так что придется вам схватывать на лету!

–

Он и не сомневался, что здесь будет много шумной, уныло пиликающей по нервам скрипичной музыки, отчего хотелось сразу же вооружиться лорнетом и накрыть голову пышно начесанным пудреным париком, обуться в длинноносые туфли с пряжками и натянуть смешной длинный жилет и жюсокор, представляя из себя современника Моцарта или страстного поклонника его музыки, во всем подражающего кумиру. От обстановки празднества веяло восемнадцатым веком, антиквариатом и смертной скукой. Робер искренне надеялся, что скучно здесь не только ему – это было бы несправедливо, одному ему душить в зародыше зевки, глядя по сторонам. Оркестранты напрасно тратили силы, и кроме того, что гости тщетно пытались перекричать их, ведя под не располагающий к веселью плач виолончели собственную беседу, их усилия оставались незамеченными. Череда однообразных строгих туалетов утомляла глаз – будто не на балу происходило дело, где место яркости, танцам и смеху, а на благотворительном аукционе в помещении публичной библиотеки.

Естественно, никто бы в здравом уме не прислал приглашения Роберу де Шатильону, чья дворянская грамота была не более чем плодом его богатого воображения, а почетная должность состояла в прожигании жизни и была пожалована ему самим собой. Но ему этого и не требовалось для того, чтобы достигнуть своей цели. Всегда находились женщины, готовые показаться рядом с ним, не слишком глубоко задумываясь, заслуживал ли он такого доверия с их стороны, и не станут ли они после предметом острот – когда выплывает наружу правда о том, кто он на самом деле такой. Пришлось тряхнуть старыми связями, соображая, которая из его прежних пассий, не затаившая на него чересчур глубокой обиды – разве что так, легкое недовольство – могла быть приглашена за заинтересовавшее его мероприятие и при этом не скована по рукам и ногам ревнивым мужем или заботливым отцом. Несколько дней упорных поисков, и обширный круг девушек и женщин - увядающих и только распускающихся, хорошеньких и дурнушек, - всех, кто был в далеком или недалеком прошлом вплетен в полотно его жизни, выставил вперед Франсуаз де ла Монт, одну из тех немногих счастливиц, кто мог почтить своим присутствием официальное торжество под руку со спутником, который не был вхож в высшее общество и не являлся ни ее братом, ни мужем. Когда-то она слыла богатой невестой, но семейство ее постигли неожиданные финансовые затруднения, что позволило ей с наименьшими потерями завершить свой увлекательный роман с обаятельным красавцем. Теперь же она вновь обрела благополучие – удачно и вовремя вышла замуж. Так удачно, что сегодня никто не смел бы попрекнуть ее спутником, которого никто не знал, молчаливо признавая ее право ввести в общество родственника или друга.

Этот вечер в любом случае не мог оказаться потерянным даром. Сколько полезных знакомств можно завести, сколько отложить в памяти новых имен, сколько модных тенденций уловить, которые после сослужат ему добрую службу, если вдруг понадобится дать жизнь очередной мистификации, которая потребует досконального знания высшего света… Всего и не счесть, даже если особа, на которую он загорелся взглянуть, не посетит этот бал, занятая иными, более важными делами. Любопытно было бы проверить свою память. Может быть, ему всего лишь примерещилось. А может, это просто-напросто было случайное совпадение, одно из тех, которые так часто вмешиваются в естественный ход событий, спутывая игрокам все карты. Не слишком разумно выстраивать целую теорию на одной только замысловатой виньетке. Вполне может быть, тот узор не имел отношения ни к геральдике, ни к какому прочему символизму, а просто один и тот же художник не потрудился тщательно исполнить заказ, повторившись в своей работе, отчего на карточке женщины, которая носила имя Анна, оказались те же мотивы, которые он когда-то заметил в карточке сестры австрийского посла. Ее саму он сразу избавил от подозрений как особу кроткую и безвольную. Но зато ее невестка, с которой ему так и не довелось познакомиться, славилась ясным, гибким, расчетливым умом. И еще красотой.

Если молва не приукрасила ее внешность, то угадать ее даже в этой неразберихе высоких причесок, шелковых платьев, переливах драгоценностей, ароматов духов, смешивающихся в единый сладковатый фон, будет несложно. Сухие удлиненные лица. Крупные мясистые. Удивленные глаза навыкате и, напротив, узкие и чересчур глубоко посаженные. Носы крючковатые и курносые. Не так уж много лиц, которых он положа руку на сердце мог бы признать красивыми. Иногда – миловидными. Чаще – блеклыми и незапоминающимися. Редко – отталкивающими и вопиюще нескладными. Выхватив из толпы лицо, хотя бы отчасти достойное внимания истинного ценителя, он внимательно прислушивался к разговору, пока не улавливал имя, и имя это не оказывалось незнакомым и не представляющим интереса. Один раз он едва не ослышался, приняв за ту, кого он искал, красивую белокурую женщину в белоснежной пелерине, однако через мгновение разочаровано подался назад – приятельница называла ее Аннетой. Хотя это могло быть фамильярным сокращением. Взяв ее на заметку, Робер устремился далее по ярко освещенным и сияющим позолотой залам.

Франсуаз сердилась на его непонятную рассеянность, и поминутно дергала его за локоть, привлекая к себе внимание, но тайна влекла куда больше, чем ее чары, к которым он давно утратил интерес, потревожив ее ради одного единственного вечера, который несомненно станет финальным аккордом несостоявшегося романа, а точнее говоря, его несостоявшегося повторения спустя годы после расставания. Улыбаясь ей одними губами, и время от времени удостаивая жеманный щебет кивком, Робер провел ее сквозь строй высокопоставленных гостей, внимательно шныряя глазами по сторонам. Лица, лица, лица… Острые глаза ощупывали их, изучали, вглядывались в незнакомые черты и равнодушно возвращали им свободу, словно окольцовывая и выпуская почтовых голубей.

А потом он увидел ее. Увидел – и не усомнился ни на мгновение. Ни одна другая женщина не могла так идеально подойти под тот образ, который он уже нарисовал в своем воображении – образ женщины необыкновенной, незаурядной и сказочно прекрасной, рядом с которой блекли все признанные красавицы света и полусвета. Еще не зная ее, он уже мысленно видел, какой она должна быть – коварной и игривой, как кошка, покалывающая мышь острыми коготками, прежде чем придушить лапой, чтобы та еще пометалась перед смертью в поисках выхода, которого не было. Азарт игрока и пренебрежение к опасности делали ее почти неуязвимой. Она шла одна против всех, женщина-победительница, не знавшая ошибок и поражений, готовая ставить на карту все, что имела, ради минутной прихоти, и рисковать жизнью ради денег, в которых не нуждалась. Черные, слегка подкрученные щипцами локоны, перевитые ниткой жемчуга, падали ей на спину мягкими небрежными волнами, но в их небрежности ощущался строго продуманный замысел мастера. Перламутрово-золотистые фалды окутывали ее высокую изящную фигуру и вспенивались позади пышным бантом, из-под которого стекали к ее ногам струи кружев и сборок. И лицом, и повадками, и даже платьем, выбивающимся из ряда однообразных однотонных кринолинов, она разительно отличалась от прочих женщин, которых он, ожидая ее и предчувствуя ее приход, успел разглядеть и мысленно отвергнуть на этом сборище унылых дам и перезрелых невест. Осанка и гордо вздернутый подбородок говорили о твердой уверенности в собственной красоте, мерцающие искорки в глазах об изворотливости, хитрости и опасном уме. Она любила и ценила только себя, но у нее был повод возгордиться. Эта женщина не была хорошенькой или миловидной. Она была вызывающе, ошеломительно красива, просто чрезмерно, и Робер охотно верил, что красота принесла ей куда меньше, чем отняла – ее было слишком много, что рождало больше зависти и злобы, чем преклонения и восхищения. Ее провожали десятки глаз, провожали кто открыто, кто украдкой, пряча интерес от недовольных заведомо проигрышным соперничеством сухопарых спутниц. А она шла походкой королевы, и странно было, что толпа не расступается перед ней, склоняясь до земли в почтительном уважении. Перед ней опускали только глаза, словно она была солнцем, которое могло ослепить. А может быть, взгляды скромно устремлялись в пол вовсе не в ослеплении от сияния ее красоты, а неосознанно поддаваясь ощущению исходящей от нее опасности. Он по крайней мере чувствовал палящие языки пламени, которые она распространяла кругом себя - недобрую, зловещую ауру безжалостности и эгоизма. Такая женщина… о да, такая женщина была бы ему подстать. Красивая, опасная, умная, не страдающая ни наивностью, ни сахарной кротостью – вроде юной Магдалины. Пора, пора избавляться от славненькой малютки. Она уже получила свой бесценный опыт, проведя несколько дней в его объятиях - вряд ли она когда-нибудь забудет эти пленительные минуты. Пленительные – для нее. А он испытал интерес к ней всего однажды, когда она, казалось, нашла в себе силы сопротивляться его манящим чарам. И то как выяснилось,причиной тому были обстоятельства, а не ее гордый дух и сильная воля. Увы, девочка, увы. Пора тебе возвращаться домой, тем более ты все чаще спрашиваешь о маме, жалостливо хныча, как трехлетняя кроха. В тюрьме твоя мама, и не такой он дурак, чтобы вклиниться между госпожой Жири и Жювилем. Себе дороже… И эта женщина поняла бы его, поняла и одобрила, он легко читал это в самовлюбленном, требовательном взгляде пронзительных блестяще-обсидиановых глаз. Она была одной с ним породы, одной с ним крови - из тех сильных людей, которые не останавливаются ни перед чем и смотрят на мир без розовых очков, не обольщаясь по поводу человечества, но и не позволяя здоровому цинизму отравить себе удовольствие жить. Такая женщина рядом с ним не дала бы скучать и плесневеть от безделья и бесцельности однообразного существования. О, она бы поняла его так, как не понимал никто и никогда, считая обычным охотником за приданым, погрязшим в корыстолюбии и разврате. Она родилась и жила с этим пониманием - женщина, вылепленная из одного с ним теста, в которой он чувствовал родственную душу, еще даже не зная ее, а узнав только убедился, что не ошибся – он никогда не ошибался в людях. Никогда – ни в наивной преданности Магдалины, ни в глупом, губительном для него самого рвении Жювиля, ни в неспособности Эрика подняться против того, кто сумеет смотреть ему прямо в глаза и признавать за ним право быть человеком – обезображенным, но человеком. Что ж, он спросит у нее о девушке. Почему бы ей и не жить, если еще не поздно. Он никогда не нуждался в том, чтобы отнимать чужую жизнь. Жизнь далеко не самое ценное, что можно забрать у человека. И сколько ни забирай - все равно у себя больше одной не окажется, тогда зачем?

– Кто она? – зачем-то спросил он у поскучневшей Франсуаз, котораяуже тоже поглядывала, не сменить ли ей компанию на более оживленную и разговорчивую. И зачем только спрашивал, если сам прекрасно знал ответ, еще до того, как увидел, как она вскидывает гордую голову, встряхивая струящимися по спине черными локонами, вздрагивая, как норовистая кобыла, которая и укусит – если понадобится напомнить, что только ей выбирать, кому седлать ее, а кому – держаться подальше от зубов и копыт.

– Графиня Винцент. Никто не ожидал, что она приедет, ходили слухи, что она уехала из Парижа, - отозвалась его спутница, завистливо разглядывая красавицу Анну, до которой ей было дальше, чем до луны. – Ужасное платье, где она раздобыла такой нелепый фасон.

Робер незаметно улыбнулся жалким ухищрениям женщины очернить соперницу. Соперницу? Да, пожалуй. Пожалуй, он знал это с того момента, когда попробовал на вкус ее имя. Знал, что эта женщина должна принадлежать ему – на самом деле, а не иллюзорной однодневной связью, которых было не счесть в его прошлом и которые теперь теряли всякий смысл и всякую прелесть. Слишком мелкие, жалкие игры, слишком простые правила, слишком скудный выигрыш, слишком слабые соперники. А с ней – с ней ему не придется размениваться по мелочам.

Да и к чему? Ведь эта женщина, которая с детской непосредственностью остановилась перед оркестрантами и захлопала, когда ей понравился виртуозный пассаж, а затем принялась в чем-то убеждать их, должно быть, требуя играть то, чего хотела она, а не то, что было заказано им устроителями бала - эта женщина, Анна, Аннемария, и быть может, она носила и другие имена - она была богата. Так богата, что грошовые поборы, которым он подвергал всех, чья линия жизни имела неосторожность пересечься с его, стали бы пустой тратой времени и таланта. Его таланта – к обману. А чем такой дар свыше хуже любого другого? Он был одарен, единственным, но ярким, несомненным талантом, и не его воля решила, чем в своей жестокой щедрости судьба наделит его с самого рождения. А чья вина? Он всего лишь распоряжался тем, что было ему отпущено – лицом и ложью, которая легко и гладко слетала с языка - убедительная, отточенная ложь, которой иногда готов был поверить он сам, так она была совершенна.

Он не заметил, как стряхнул руку спутницы со своего локтя. Шаг за шагом он приближался в ней, к самой яркой звезде этого празднества, ожидая, пока она повернет гордую голову в его сторону. Узнает ли она его так же, как он узнал ее?

Анна повернулась, чувствительная к слишком пристальным взглядам, мгновенно выхватила его из толпы. На мгновение нахмурилась, просветлела - и шагнула ему навстречу, услышав зов, который не мог слышать больше никто.

–

–

от автора:мои комментарии см.в Review