48. Глава 48.

Они недооценивали ее. Недооценивали ее интуицию и тонкое женское чутье. Может быть, она и впрямь никогда не отличалась ярким умом и не умела делать блестящие выводы или логически рассуждать, выплетая узоры изящных умозаключений, достойных самых восторженных рукоплесканий. Не видеть правды вовсе, или видеть ее, но не желать этого признавать – есть ведь разница. Она видела. И говорила ей свое твердое «нет».

С самого начала дня Мэг Жири знала – что-то произойдет. Она не обдумывала этого и не задавалась вопросом почему – почему произойдет и почему она так в этом убеждена. Просто знала – оттого, что сердце само собой сбилось с обычного ритма и теперь колотилось, пытаясь предупредить и подготовить ее, чтобы удар не сбил ее с ног. Песочные часы роняли последние песчинки, падавшие вниз с роковой неотвратимостью, и она ничего не могла с этим поделать, и так слишком долго закрывала глаза. Она так хотела быть обманутой. Так искренне, так горячо. Ей так чудно жилось в мире снов и фантазий – все эти благословенные дни. Если о чем и жалела, то только о том, что он так редко приходил и так ненадолго оставался, но разве стань она его женой, он оказался бы привязан к ее юбке и целые дни проводил только около нее? Впрочем, какой там женой. Разве можно было в это поверить? Хотя ей почти удалось… думать так день или два. Она все равно должна была гордиться, девушка без гроша за душой, которая если ей не повезет хоть чуточку в жизни, закончит свои дни на церковной паперти с протянутой за жалким медяком рукой. Ведь он, Робер де Шатильон, не встречался с девушками просто так, ради удовольствия и приятного времяпрепровождения. Он искал их денег, и неприятный, но откровенный с ней комиссар открыл ей глаза на его сущность с самого первого дня, когда познакомил их и объяснил ей, какого рода отношения должны их связать. Но она возмечтала о большем.

Как же глупы те, кто думает, что женщина не отличит прощальный взгляд от просто взгляда, даже если она не разбирается в тех сложных вещах, в которых так хорошо смыслят мужчины. Вот он уже и пресытился. Но все равно… все равно она удерживала его дольше, чем кто-либо другой, и без всяких денег.

Погружая свои пальцы в его вещи, перебирая их, лаская, отбирая у них прикосновения его рук, память о тепле и силе его красивого тела, она испытывала ни с чем не сравнимое чувственное удовольствие, тем более сильное, что оно было смешано с печалью и предчувствием потери. Просто хотелось взять что-нибудь на память о нем. Вдруг… вдруг он сам не оставит ей ничего, что скрасило бы для нее долгие годы предстоящего одиночества, что она могла бы взять в руки, улыбнуться сквозь слезы и сказать себе: «Это было, Магдалина. Это навсегда твое». Было… Было и миновало. Но правда ведь, воспоминаний-то у нее никто не отнимет.

Вещей было мало, только самое необходимое, ровно столько, чтобы она поверила, что он останется жить с ней здесь, в этом доме, надолго, может быть, даже навсегда, или хотя бы пока они не найдут более удобное жилище. Она уже совсем было остановила свой выбор на шейном платке, который еще хранил какую-то часть его самого, пусть и крошечную, но ей казалось, что она ее чувствует, осязает, может вдохнуть и прикрыв глаза увидеть его лицо, но вдруг наткнулась на нечто, завернутое в носовой платок и убранное подальше от любопытных глаз. А может – просто чтобы не потерять. Откинула края платка и ахнув отшатнулась, ослепленная сверканием россыпи алмазных граней. Какие-то минуты она стояла в оцепенении, надеясь, что ошиблась, что это у нее помутился рассудок от горя, и она видит то, чего нет. Но мираж не пропадал. У нее на ладони лежало кольцо, которое она видела множество раз – видела у девушки, которую называла своей подругой, и о которой он, Робер, сказал, честно глядя ей в глаза: «Тот, кто однажды касался ваших губ, Магдалина, не мог хотя бы помыслить о ком-то другом». Она бы убедила себя, что это совпадение, если бы этот проклятый ювелирный шедевр не лежал отдельно, аккуратно отложенный в сторонку, как будто был хозяину чем-то особенно дорог или имел некую исключительную важность. Боже мой, даже в этом он солгал. Говорил ей красивые, сладкозвучные слова, а сам носил у сердца напоминание о другой. Может быть, даже строил планы будущей жизни с ней. Или готовился к побегу за спиной у ее жениха. Впрочем - что вероятнее всего – думал над тем, как совместить головокружительный роман с той, которая всегда была первой в сердцах мужчин, и свою неутолимую нужду в деньгах. А девушка, кольцо которой он бережно спрятал - возможно она в эти минуты искала способ проникнуть в карман одного жениха, чтобы заслужить одобрение другого. А он, он… может быть, даже нынешней ночью целуя ее губы, наслаждаясь ее едва вступившей пору цветения красотой, он закрывал глаза и видел прозрачно-фарфоровые черты, каштановые кудри и огромные карие глаза, будто вырезанные из бархатной бумаги.

На тщательно ограненных бриллиантах заиграли голубоватые всполохи холодного огня, когда Мэг повернула его в руках, понимая, что уже нашла тот предмет, который возьмет с собой, но не для того, чтобы погружаться в волны прошлого, когда будет доставать его из шкатулки. Это кольцо, которое уже обрело собственную историю – было однажды подарено в знак помолвки, однажды отнято, однажды отдано на память, после продано и выкуплено, затем выманено, и наконец найдено и присвоено Магдалиной Жири, которая теперь с горечью думала о том, сколько лжи она успеть принять в себя. Теперь же памятной драгоценности предстояло вернуться к своему настоящему хозяину.

К Кристине Дайе.

–

Странно было входить в собственные апартаменты тайком, крадучись, как разбивший банку варенья мальчишка, но с тех пор как Жювиль зачастил к нему, Робер стал осторожничать. Последний человек, которого он желал бы сейчас встретить, это упрямый как черт комиссар, вбивший себе в голову этот изначально провальный план, как будто мало ему было других кровопийц, грабителей, душителей и убийц, может быть, гораздо более опасных, хотя и не таких выигрышных с точки зрения грядущего шума и огласки. Он развлекал его и тянул время, пока мог. На каторгу как-то не хотелось, а вспылив Жювиль был способен на многое. Такой даже если своего не добьется, нервов попортит от души. Незадачливая матушка малышки Магдалины была тому живым подтверждением. Робер лгал, выкручивался и изворачивался, давая тысячу обещаний и разыгрывая перед ним спектакли, но комиссар уже шипел и норовил обжечь облаком кипящего пара, отказываясь верить в отговорки и не давая сбить себя с толку ложью и отвлеченной болтовней.

День финальной сцены уже назначен, – клялся ему Робер. – А Кристина Дайе практически готова, осталось только немного поработать над тем, чтобы она перестала трусить, что они с виконтом снова сцепятся, и на этот раз кто-то не уйдет живым. «Правильно боится, - ворчал комиссар. – Отличный был бы исход.»

Но Робер не готов был с ним согласиться.

Он не собирался ни умирать сам, ни убивать виконта де Шаньи, тем более – мог сделать это разве что из-за угла, коварным обманным приемом, а не в открытом поединке.

Ну что ж, всему приходит конец, и самую прекрасную ложь тоже нельзя тянуть бесконечно. Это оружие, которое действует быстро, как удар острым стилетом под ребра, но когда минует непосредственная опасность – все равно приходится принимать решение.

Осторожность его была небезосновательна. В двери торчала записка, и завернув ее, Робер только усмехнулся, смял ее и небрежно бросил через плечо на пол. Опять угрозы. «Я тебе то, я тебе это… Да как посмел… Да где тебя черти носят…» Жювиль был по своему обыкновению любезен. Но все его вопли и сотрясания кулаками не имели больше никакого значения.

Обойдя комнаты, он отобрал несколько памятных вещиц, навел некую видимость порядка – неприятно ведь, если после кто-то скажет, что тут жил неряха, вытряс из ящиков деньги, рассовал по карманам, переложил драгоценности мадемуазель Этрейль из неудобной тяжелой шкатулки в пакет, который легко спрятать за пазухой. Огляделся напоследок и на мгновение испытал желание оставить Жювилю какое-нибудь прощальное послание, чтобы тот еще разок как следует вскипел из-за него и вволю прокричался в необидчивую пустоту. Что-нибудь такое душевное, вроде «С наилучшими пожеланиями от меня и приветом от Призрака оперы». Анна де Морано наверняка поступила бы именно так, оставила бы за собой последнее слово. Он помедлил, колеблясь и заранее растягивая рот в ехидной усмешке, представив себе вытянувшуюся физиономию комиссара, но потом все-таки не стал. В такие игры весело играть с противником, которого уважаешь. А комиссар – комиссар его иронии не стоит да и не поймет ее. Уйти по-английски в его случае будет лучше всего – уйти не прощаясь, не удостоив глупца даже насмешки.

Робер аккуратно притворил за собой дверь. Настала пора навестить кое-кого из своих старых знакомцев, кому он не единожды был обязан жизнью, когда они по старой памяти выручали одного из «своих», поднявшегося всего лишь на одну ступеньку выше, чем они, благодаря таланту лгать и порочной красоте, отметившей его и направившей его жизненный путь. Те, чье призвание кражи, подлог и мошенничество, помогут разыскать хоть потерянный архив тамплиеров, хоть святой Грааль, а не только женщину, чье имя ему известно, а лицо врезалось в память так, что не вырубить его оттуда ни одним топором. Не такой уж большой город Париж, чтобы на его изнанке не знали наперечет таких, как Аннемария, тем более, она наверняка сама не раз прибегала к услугам людей, за деньги исполняющих любые, самые сомнительные пожелания.

Памятные вещицы, все, которые забрал, Робер де Шатильон по дороге выбросил с Нового моста в Сену.

–

Никогда раньше Эрик не подумал бы,что сможет испытывать жалость к Мэг Жири.

Растоптанный цветок. Беззащитный против ветра, быстро облетевший цветок яблоневого дерева, отпущенное которому время оказалось скоротечнее, чем жизнь бабочки-однодневки. Девочка, чью жизнь он случайно помог разрушить. Глупо было ненавидеть того, кто был настолько слабее его и мстить за зло, которое ее принудили причинить - все равно, обманом или шантажом.

Она сама искала с ним встречи, впервые кажется без страха приблизившись к нему, и стояла перед ним покачиваясь, как былинка, опираясь на свои деревянные костыли, на которых выглядела такой ранимой и хрупкой. Дикая, неизбывная тоска застыла в светло-голубых, почти выбеленных слезами глазах. Бессердечным нужно быть – полностью, совершенно бессердечным, чтобы использовать и выбросить на помойку такое юное доверчивое созданье. Бедное, запутавшееся дитя, что с ним теперь будет?

Стоило ли всерьез воспринимать ненависть семнадцатилетней девочки, даже если на мгновение она показалось ему вполне созревшей и взрослой? Только если самому опуститься и стать с ней на одну ступеньку. И пусть он так и не исполнил данное Шатильону слово – она знала. Откуда? Может быть, почувствовала, уловила игру слов, мельком брошенный сочувственный взгляд. Но это новое знание дорого ей далось. И тогда ему стало ее жаль. Она была красивой, но лежала такой же подбитой птицей, какой был и он, когда Кристина отвернулась от него и предоставила самому себе. Но ему не дали скатиться на самое дно, и если он все еще на ногах, то пожалуй, что в этом нет его заслуги. Или есть, но совсем немного.

Долго подбирая слова, Мэг молчала, опустив голову, а он ждал, потому что ему некуда было спешить, пока не вернется Шатильон – если только он не лгал беззастенчиво и жестоко и ему тоже, и если в его планы не входил какой-то совершенно иной поворот. Но что оставалось, кроме как поверить и надеяться – так же точно, как эта одинокая девочка. Тот сказал, что знает, что делает, и только рассмеялся, когда Эрик отказался выпускать его из виду. Оружие его не пугало, а слабых мест его, если таковые и были, Эрик не знал.

Наконец он дождался, пока не прозвучал робко дрожащий голос малышки Мэг.

– Эрик… - она притихла, когда имя было произнесено, будто ожидая взрыва, но его не последовало. – Вы… вам… не трудно было бы… - она наконец набрала побольше воздуха и договорила, заикаясь, – Мне нужно домой. Нужно… увидеть маму. Они… они наверное не отпустили ее. И наверное… наверное не отпустят. Лестницу… я не смогу. Спуститься.

Он хотел бы попросить ее остаться еще на день, потому что нуждался в ней, в ком-то, кто будет здесь, с Жеаном, но пожалуй это было бы бесчеловечно.

– Мне жаль… Мэг, - вместо этого произнес он то, чего не ожидал от себя сам… Слишком долгий путь был пройден, чтобы не опустить шпагу, гневно направленную в горло ребенку. Но «прости меня» все-таки не сказал. Да теперь-то ей это было и не нужно.

Она слабо кивнула, даже не пытаясь храбриться.

– Только у меня нет денег, - пробормотала она, и Эрику подумалось, что это хороший признак, раз она не до конца потеряла связь с действительностью.

– Он… оставил, - проговорил он, со стыдом отводя глаза.

– На извозчика? – печально улыбнулась Мэг сквозь набежавшие слезы.

– Я… думаю больше, - ответил Эрик уклончиво, хотя и вполне понимая, что она имела в виду совсем иное, когда подпустила в голос такую горечь.

Глупый, мучительный разговор двух людей, которые всегда ненавидели и избегали друг друга, и ничем теперь не могли друг другу помочь, кроме как впустую сожалеть о разбитых сердцах и жестокости мира, в кипящий котел которой каждый из них добавил в свое время и собственного яда. Каждое слово вырывалось с капелькой крови, как глубокие занозы из пальца. Каждое слово только добавляло печали, озвучив ее и отпустив в мир.

– Куда вы пойдете, Мэг? Может быть, у вас есть друзья, кроме… Кристины? – тихо спросил Эрик. Она устало покачала головой, силясь выдавить улыбку.

– Я всех растеряла. Я поеду… в тюрьму. Попрошу свидания с мамой. Если понадобится, буду стоять там, пока они не впустят. Попрошу… у нее прощения.

Сколько бы он не задолжал ее матери, он все равно не мог позволить себе такой роскоши – просто напрашиваться на то, чтобы его и самого лишили свободы. Только не сейчас.

– Я… не могу поехать с вами туда, Мэг. Пока не могу. Не теперь.

– Это ничего… Я как-нибудь одна. Только спуститься и… и еще забраться в экипаж. А там, там я как-нибудь. Я должна… объяснить ей. Попытаться. И я… вы… мне кажется, он никогда не выдавал вас комиссару, как сказал вам… и мне тоже. Он захотел, чтобы вы… мы… ушли с ним. Я не знаю зачем. То есть знаю… зачем была я.

Тревожно сжались ладони, и переплелись между собой, силой унимая дрожь, пальцы – нет, пожалуй, это для него не откровение, он подозревал, что могло быть и так… но значит ли это, что все остальное тоже ложь? Размышлять было бесполезно, все, что оставалось ему, это только отдать себя во власть лжи до самого конца. Вдруг… на самом кончике этой стрелы есть капелька правды?

В какой-то момент он уронил голову на руки - хотелось потереть виски, пытаясь изгнать оттуда все лишнее и принудить себя мыслить отвлеченно и четко, как если б обдумывал механику новой ловушки, не особенно вдаваясь в то, на кого и зачем он собрался охотиться. Но маска помешала, и наткнувшись на нее, он выпрямился, раз уж все равно не было другого выхода, и пытаясь черпать в этом уверенность, ответил Мэг спокойным и почти даже гордым взглядом.

– Что ж, - сказал он. – У нас есть способ проверить вашу догадку. Заодно… если вы правы, один задолжавший мне человек окажет вам услугу, и побудет вашим… помощником, - помедлив, исправился он, едва не сказав «поводырем». Но так – так наверное говорить не стоило бы. – Идемте, Мэг. Господин Дантс примет вас обратно может быть и не распевая от радости. Но и не выставит. И полагаю, поможет вам добраться куда вам нужно и добиться для вас разрешения на посещение. Пусть… пусть только возразит. Он и так должен мне одну жизнь.

–

Когда он вернулся, Шатильон уже ждал и проявлял все признаки нетерпения, расхаживая взад-вперед по не слишком обширным апартаментам, стряхивая по пути где придется пепел сигары, которой забывал затягиваться.

– Вовсе не обязательно было провожать ее до самого дома, - буркнул он, рассерженный и похоже выведенный из равновесия, что уже само по себе было необычно. Но Эрику безразлично было настроение его противника. Или соратника. Или может быть, ни того и ни другого, а просто человека, чей путь на время слился с его - на какое-то короткое время, до ближайшей развилки. И в этом кратком совместном спектакле ему была отведена второстепенная немая роль, которая никак не могла его устроить. Уже скопилось слишком много, что можно было предъявить этому человеку, но сейчас все претензии, все возмущение, презрение и злость, – все это должно было быть отставлено в сторону.

– Ну? – спросил Эрик, повышая голос.

Очевидно было - Шатильон имел что сказать по поводу того, что не по поручениям бегал, чтобы его понукали, но в последний момент встряхнулся, резко швырнул все еще серебрившуюся струйкой едковатого дыма сигару на пол и наступил на нее ногой.

– Пошли, - бросил он. – Навестим твою старую знакомую.

Занятый только собой, он даже не спросил, как восприняла Мэг новости о ее дальнейшей судьбе и куда она уехала - как будто и не было никакой Магдалины Жири в его жизни, и не оставила она в ней даже самого слабого следа. Зато Франц Дантс стоически воспринял ее внезапное возвращение, хотя можно вообразить, как не рад он был вновь объявившимся гостям, которые снимались с места и возвращались с быстротой легкого на подъем цыганского табора. Но довольный или не слишком, он смирился с необходимостью приютить девушку и ребенка еще на день и съездить вместе с ней к комиссару. Чтобы тот хоть отчасти смягчился и не препятствовал свиданию с матерью, Эрик предложил Мэг выдать Жювилю временное пристанище, снятое Шатильоном – все равно он не собирался туда возвращаться. А если девушка возжелает мести и заодно доложит Жювилю о роли, которую лживый авантюрист сыграл в провале комиссарского плана… это уже Эрика не касалось, и он не стал ни подводить ее к этой мысли, ни отговаривать. Она имела право на реванш, имела право и на милосердие, и ему нечего было делать между этими двумя, которые вполне способны были сами разобраться в себе и принять решение – любить, ненавидеть или забыть.

– Здесь, - произнес Робер, остановившись напротив двухэтажного строения из светлого камня, прятавшегося за густыми зарослями цветущего палисадника. Внешне он был совершенно невозмутим, но Эрика этим показным спокойствием невозможно было обмануть. Нервное напряжение, тревогу, отчасти страх – все это он умел читать по глазам, какими бы сонно-застывшими не казались черты. И все это он видел в своем спутнике - видел, но только слабыми, едва заметными отголосками истинных чувств, вспыхивающих на самом дне прозрачных, как куски льда, ясно-зеленых глаз. Как будто опасные воронки водоворота под гладкой поверхностью обманчиво спокойной заводи. Зато… может быть, если бы рядом с ним этот человек не держался таким воплощением многодневного штиля, он и сам не сумел бы сохранять разум холодным и не метаться обезумевшим от ярости тигром, кидающимся на прутья клетки в тщетных попытках перекусить клыками толстый металл. Сдержанность Шатильона заражала, несмотря на нетерпение и огненные всплески вулкана, разрывавшего грудь, требовавшего не ждать - действовать, бежать, скорее вцепиться в эту проклятую демоницу и вытрясти из нее всю душу, пока она не запросит пощады и не расскажет все до последнего слова. Но он задавил в себе этот почти нестерпимо жгущий его изнутри огонь, и сделав глубокий, унимающий сердцебиение вдох, спросил, пытаясь не начинать надеяться раньше времени, чтобы разочарование не оказалось слишком жестоким:

– Откуда ты знаешь?

– Разве мы договаривались, что я буду докладывать? – Робер смотрел на него, нахально склонив голову набок, как любопытная птица, и только фыркнул, довольный собой, заметив след гневного румянца, проступившего на открытой взглядам скуле. – Просто прими то, что есть люди, которые знают больше, чем кажется. И я с этими людьми дружу. Это вообще полезно – дружить с людьми, которые многое могут.

– Это ее дом? – отгородившись от издевательского тона, спросил он. И твердя себе, твердя беспрерывно, что когда-нибудь, в другой раз, непременно, непременно отплатит и за тон, и за слова, и за усмешки - за все. Но не сейчас, когда Анна – может быть, там. Если он не лжет. Если только не лжет.

– Не знаю, - Шатильон пожал плечами. – Я не нотариус. Может и не ее. Но еще вчера она была здесь.

– Так чего же мы ждем? – прошипел Эрик, устремившись вперед. Но Робер поймал его за рукав, останавливая и многозначительно приподнимая бровь.

– Теперь уже некуда торопиться. Не нужно ничего ломать, крушить и главное шуметь. Ты видишь где-нибудь у себя за спиной взвод жандармов на подхвате? Такая женщина избавится от нежеланного гостя раньше, чем ты скажешь «Добрый вечер». Она умна и безжалостна. Тебе может жизнь и не мила, но мне так – очень даже. Так что убери свой пистолет подальше, ради бога, он мне действует на нервы.

– А мне твоя непрерывная болтовня.

– Печально. Ну, попробую из-за этого не поддаваться унынию. Идем.

Неторопливо приблизившись к дверям, Робер спокойно постучал – не хватало только букета цветов, чтобы они выглядели как обыкновенные визитеры, явившиеся навестить добрую знакомую, с которой давно не виделись и по которой успели от души соскучиться.

– Она не откроет, - нервничая проговорил Эрик, чья руки просто чесались эту дверь высадить, благо она не выглядела воинственно укрепленной крепостью. Ждать еще хотя бы минуту было хуже любой пытки. Да что там минуту – даже секундное промедление грозило безумием, утратой своего я, запутавшегося в чащобах кошмаров.

– Ты ее не понимаешь, - произнес Робер, вздохнув, словно снисходя до объяснения элементарнейшей на его взгляд вещи. – Она откроет. Анна не из тех, кто станет трусливо прятаться. Но кажется, ее нет. Что ж, раз так, придется тряхнуть стариной.

Он достал из кармана металлическую отмычку, полюбовался игрой света на отполированном до блеска стрежне, доводя Эрика до бешенства ленивой медлительностью каждого движения, словно он рисовался перед кем-то невидимым взору, позволяя оценить себя во всей красе. Затем наконец поскреб ею в замке, внимательно прислушиваясь к чуть слышному шороху – и вскоре раздался щелчок, означавший, что заветный путь открыт… На этот раз Робер не сумел удержать его. Оказавшись в доме, где правила тишина, а пустота покорно прислуживала ей, Эрик утратил всю новообретенную способность контролировать себя, быть спокойным, рассудительным и закрытым для всех человеческих чувств. Оттолкнув своего странного союзника, который снова попытался его остановить, Эрик метнулся в проем, не думая ни о возможной опасности, ни о вероятности того, что женщина, которая переиграла его, легко обманет снова, затаившись и приготовив собственную ловушку – не чета его, потому что захлопнувшись, бить будет насмерть и сразу - не для того, чтобы напугать или отвадить, но навсегда избавиться от пришлого чужака. Оставив Шатильона далеко позади – потирать ушиб и негромко возмущаться ему вслед, он снова и снова открывал ненавистные двери. Как будто он попал в какой-то чудовищный замкнутый круг, где обречен был пребывать в вечном отчаянном и бесплодном поиске, вечно открывать и открывать бесконечные двери – до самого конца времен, как проклятие, как кара за все его грехи. Тяжелые дубовые, розовато-золотистые из грушевого дерева, темные, ведущие в чулан, расписные, ведущие в спальню… двери, двери, двери, они не кончались и издевались над ним, являя ему все новые и новые свои подобия, ведущие на балкон, в сад, в кухню, в будуар.

И пустота. Всегда пустота.

Он не знал, была ли здесь Анна, но видел следы женского присутствия: как будто только минуту назад брошенные вещи, недовыветрившийся запах ароматических отдушек, открытый флакон с чем-то похожим на театральный грим, но отдающий розовым маслом. Даже надкушенное и только слегка потемневшее в месте укуса яблоко – его только недавно держали чьи-то руки… но отставили, может быть, сочтя кислым. Кто это был, Анна? Или совершенно посторонняя, не имеющая никакого касательства к этой истории женщина?

Пустые комнаты – ни хозяев, ни прислуги. Давящая на слух тишина. Наверху приоткрыто окно – ветер, как игривый щенок, трепал край кружевного пеньюара, небрежно оставленного на краю кровати. В соседней комнате на столике были разбросаны колоды карт, роман в розовой обертке, кости для триктрака. Дверь на чердак была заперта – но не могла стать для него препятствием, и он выбил ее, благо, доски слегка подгнили, и даже особых усилий прикладывать не пришлось. Но за ней – за ней оказался пустой, заброшенный, затканный липнущей к рукам паутиной чердак, который ничем не мог заинтересовать его. Из круглого окошка открывался прекрасный вид на палисадник, где вовсю цвели горделивые розы. Пустой палисадник, без следа хозяйки, прогуливающейся по тропинке, вдыхая нежный аромат и подставляя лицо легкому дыханию ветра. Дом был гостеприимен и честен с ним, легко открывая свои секреты, открывая перед ним любые двери, не тая от него темных, незаметных уголков, не пряча от его взглядов люки или тайные ходы. Просто-напросто он был пуст.

Кажется, он сидел на краю какого-то сундука и бессмысленно смотрел в одну точку, когда Шатильон, не спеша осматриваясь и разглаживая манжеты – им слегка досталось, когда он пытался встать у Эрика на пути – соизволил присоединиться к нему.

– Я спокойно поднялся по лестнице, а ты за это время перевернул вверх дном весь этот ни в чем не повинный дом, и в результате мы достигли одинакового результата. У тебя нет мыслей по этому поводу? – насмешливо поинтересовался он. Эрик медленно повернулся к нему, смесь болезненной гримасы и угрозы скривила его рот, но он не ответил. Отчего-то росла уверенность, что это и есть то, ради чего этот человек и привел его сюда, заманил в этот брошенный хозяевами дом – чтобы увидеть его больным от сдавившей горло безнадежности, насладиться своим триумфом и добить его наконец, достав из рукава ловким жестом фокусника острый кинжал, который со свистом рассечет воздух и мигом прекратит для него это безрадостное одинокое существование. Может быть – вслед за тем пришло ему в голову – Шатильон давно присмотрел этот изящно обставленный и явно небедный особняк, хозяйка которого была единственной, кто мешал ему запустить руку в вожделенный ларец с деньгами или дорогими украшениями. Может быть, избавившись от нее, он искал теперь, кого оставить на растерзание как самого подходящего убийцу, чью причастность к преступлению даже никто не стал бы проверять, найди они здесь его, Призрака - все равно, мертвым или живым. Они оба выжидали – Эрик пока Робер дернется, потянувшись за оружием, а тот, с любопытством естествоиспытателя - что возьмет верх в этой смятенной, истерзанной душе, ярость или отчаяние.

– Ну что же ты? – наконец прорычал Эрик, не стерпев затянувшейся паузы. – Чего же ты ждешь?

– Я Анну. А ты? – ровным голосом ответил ему Шатильон, ничуть не смутившись, хотя все подозрения, который питал на его счет Эрик, видны были как на ладони – просто кричали о себе. – И между прочим, она сейчас будет здесь. Готов спорить – это ее экипаж. – Эрик пулей метнулся к окну. У ворот остановилась коляска, из нее вышли женщина и мужчина, и он едва не вскрикнул от радости, узнав волосы цвета безлунной ночи, по-королевски выпрямленную спину и изящные породистые черты. – Отойди же, - прошипел Робер ему в спину. – Хочешь, чтобы она тебя заметила?

Он отшатнулся назад, признавая справедливость последних слов, но слишком сильно было желание наконец встретиться с ней лицом к лицу.

У нее же, как будто, были самые что ни есть невинные планы. За ней семенил плотный невысокий человечек в коротковатой жилетке, с мерной лентой через плечо и подушечкой для иголок, подвешенной как кулон на кожаном шнурке. Жестикулируя и сладко улыбаясь Анна втолковывала что-то портному - покрой юбки или форму декольте, Эрик не знал и не хотел знать. На опытную интриганку она сейчас походила меньше всего – всего только на обыкновенную любительницу нарядов и украшений, элегантную светскую львицу, занятую только своей внешностью и с головой, забитой лентами вместо мозгов. Увлеченные, энергичные жесты ее говорили о всепоглощающей погруженности в важнейший вопрос – по всей видимости состоявший в том, делать на корсаже вышивку или рюши.

Вот она уже поднималась по лестнице – Эрик хорошо слышал ее шаги. И она смеялась – за это он ненавидел ее вдвое, втрое сильнее. Он затаил дыхание, ожидая того мгновения, когда наконец ей придется противостоять ему открыто - без хитростей, без крапленых тузов в рукаве – глаза в глаза. И она не подвела, смело открыла двери, пропуская портного, который внес небольшой чемоданчик, и вошла сама, и только тогда он шагнул ей навстречу, отдернув портьеру намеренно театральным, эффектным жестом. Нужно отдать ей должное, Анна даже не вздрогнула. Ее взгляд перебегал с одного непрошеного гостя на другого; с лица красивого, тронутого веселой усмешкой, как будто вторжение было веселым сюрпризом, который должен был обрадовать ее и насмешить, на половину бледного, искаженного, полного горькой ярости лица, которое как будто рисовал тот же самый художник, однако пребывая совершенно в ином настроении, в состоянии разочарования и обиды на весь мир, не принявший и не понявший его гений. Она не делала попыток ни сбежать, ни искать за подвязкой спрятанный кинжал, Анна только нахмурилась, глядя на них с упреком, и сердито сморщила тонкий греческий нос, Эрику даже показалось, что она прикажет им немедленно выйти и зайти уже как подобает, постучав и спросив дозволения ее видеть. Но она избавила их от светских любезностей. Наметавшись между ними, ее цепкий взгляд остался прикованным к Шатильону, и она властным жестом пригласила его подойти ближе.

– Вы что, заодно? – пропела она, тягуче произнося слова, будто они давались ей с трудом, и стало очевидно, что это сейчас занимает ее больше всего. Не пистолет, который он сжимал как последний оплот надежды, хотя лассо пожалуй было бы сподручнее, да и Анна жалко бьющейся в петле устроила бы его больше, чем благородно оседающая на пол, схватившись за грудь. Не волновала ее и сила, которую он мог бы применить против нее - пусть не хрупкой и не слабой, но все же не способной сражаться на равных с телесно более крепким мужчиной. И как они нашли ее, кто выдал ее убежище – тоже не имело для нее значения. Она смотрела на человека, который привел его сюда и теперь мягко вышел вперед, аккуратно обогнув его, чтобы не задеть – как будто боялся испачкаться об него, или может быть, наоборот, испачкать, зная и принимая свою низкую природу. Он улыбался странной улыбкой, которой Эрик не мог подобрать определение – отчасти манящей, отчасти лживой, отчасти нежной. И не сводил с Анны глаз.

– Нет, Аннемария, - проговорил он тоном, в котором урчали тысяча довольных кошек, пригревшихся у камина, и ворковали все голуби парижских предместий, и который заставил ее ресницы томно затрепетать, а Эрика внутренне изумиться, что ледяные демоны оказывается тоже умеют таять и томиться желанием. – У нас каждый сам за себя.

Теперь, когда руки их наконец встретились, и Эрик понял, что зло и ложь нашли друг друга, чтобы не расставаться больше никогда, надежда простилась с ним. Если б он хотел просто покончить с ней, у него не было бы лучшего случая – они все еще были безоружны и беззащитны, и обращали на него не больше внимания, чем заливающуюся яростным лаем болонку. Он мог бы убить их всех – Анну, Робера, недотепу-портного, оказавшегося не в том месте не в то время, и теперь испуганно проскользнувшего в самый темный угол в ожидании развязки. Но не за этим он сюда пришел. Впрочем, разве он пришел? Его привели – может быть, в качестве свадебного дара? Вместо обручального кольца? Почему бы лжи не принести в дар злу голову врага?

Спасти себя еще было возможно. Можно было бежать, приняв тот факт, что двое и портной справятся с ним одним, пусть и сильным, пусть и готовым на все. Пока Анна смотрела на Робера, пока Робер смотрел на Анну, пока его пальцы прикасались к ее щеке, а она молчала, отвечая только чуть заметным трепетом приоткрытых губ – он мог бы уйти. Забыть обо всем. Принять неизбежный проигрыш. Вернуться. Начать все сначала где-нибудь подальше от Парижа, закрыв сердце для воспоминаний.

– Где она? – крикнул он, отталкивая их друг от друга, втиснувшись между ними и угрожающе протягивая к ней руки. Анна удивленно улыбнулась, словно не веря, что он все еще здесь. Ее саркастический смешок доводил его до исступления, и Эрик вцепился ей в плечи, сделав то, о чем мечтал все это время – от души тряхнул. – Отвечай же!

Ему на плечо легла рука, почти такая же сильная, как у него, несмотря на гладкость смугловатой кожи и безупречно обработанные ногти, как у женщины, проводящей свои дни в праздности и заботах о себе.

– Отпусти ее.

Он гневно оглянулся на Робера, не зная, на кого кинуться первым. Тот не улыбался больше, но выглядел все так же ровно и безмятежно, и даже непохоже, что бы сердился. Эрик искренне завидовал ему, хотел бы он чувствовать такую же уверенность и непоколебимое спокойствие. Тяжелая рука давила ему на плечо, без угрозы, но напоминая ему, что Анну здесь не дадут в обиду. Да, он мог бы и презреть напоминание, конечно, мог бы. Если бы пришел сюда ради мести.

– Где она? – повторил он, отпуская ее плечи, которые с наслаждением сдавил бы так, что треснули бы тонкие косточки ключиц. Она повела ими, словно расправляя слежавшиеся крылья. Рука, остановившая его самого, тоже сразу исчезла, давая ему свободу.

– Скажи ему, - вдруг сказал Робер, обращаясь к женщине, которая улыбалась надменно и снисходительно, даже удивляясь будто бы неразумной выходке, которая не могла принести ему ничего хорошего.

– Сказать? – протянула она с сомнением, вопросительно взглянув на Робера.

– Почему нет? Зачем она тебе, Аннемария? Если из-за денег, то они у меня есть. Верни ему девочку, и мы разойдемся с миром. Ведь так? – он взглянул на Эрика, словно требуя, чтобы он подтвердил. И он подтвердил…

– Да, - выдавил он тихо, бросив на женщину бессильный ненавидящий взгляд, но смирив гордыню, если это могло смягчить ее каменное сердце. – Я забуду все, что слышал и читал. Все. Мне нет до вас дела. Воюйте. Убивайте. Жгите. Предавайте друг друга. Оставьте в покое девушку, отпустите ее, и я забуду все. Все!

– Как мило, - улыбнулась Анна. – Как трогательно. Жаль… что невозможно.

– Почему? – вымолвил он одними губами, почти не потревожив воздух дыханием, которые замерло в груди, застряло под горлом – и ни назад, ни вперед. Кажется, такого страха он еще не знал в жизни, никогда. Наверное, даже запертым в клетку мальчишкой, когда он ожидал, что его потехи ради стравят с обозленными собаками или забьют насмерть, требуя рабской покорности – даже тогда страх не был таким леденящим, безумным, от которого дрожало все, от губ до кончиков пальцев.

– Потому что немножечко поздно, - улыбнулась Анна. – Вы же видите, ее здесь нет. Сегодня утром прибыл господин Штандер, по чьей просьбе я и вынуждена была несколько ограничить свободу мадемуазель Оллис. Да, да! Что поделаешь, так получилось! Он увез девушку с собой, задавать ей свои скучные вопросы. Я бы на его месте не стала… Увы, господа, ее дальнейшая судьба мне неизвестна. И правду сказать – неинтересна. Она была на редкость утомительной и неулыбчивой гостьей, общение с такими нудными и унылыми особами вызывает у меня головную боль. Я рада, что сбыла ее наконец с рук.

Хуже чем было, ему уже стать не могло, и он спросил, уже готовый к любому, самому жестокому ответу.

– Куда он ее увез?

– Ну что ж вы думаете, я глупышка? – обиделась Анна. – Или что он простачок? Даже я – а я, поверьте, не робкого десятка – но не стала бы задираться с таким человеком Я с ним распрощалась, не задавая лишних вопросов. И если вы намерены задать мне вопрос, где его найти, то предвосхищу его и отвечу – у меня есть берлинский адрес, на который он получает корреспонденцию. Поскольку чувство чести мне неведомо, этот адрес от щедрот души я могу подарить. В компенсацию за то, что украла вашу славненькую рыженькую подружку и скормила ее злому серому волку. Можете мстить, если вас это развлечет. До этого – мне нет дела, - она ослепительно улыбнулась, передразнивая его недавние клятвы.

– Стерва… - вскрикнул он, или всхлипнул, если так сказать было бы точнее, и, наверное, кинулся бы на нее снова, чтобы хоть чем-то унять ужас осознания, что он безнадежно опоздал, и обратить его в сокрушительную ярость. Но терпеливо молчавший, пока Анна терзала Эрика словами, и ожидавший, пока наконец одна из сторон выбросит белый флаг, Шатильон подал голос:

– Ваш портной, Аннемария. Кажется, он струсил?

Эрик невольно обернулся. Плотный человечек, увешенный иголками и нитками, убрался подобру-поздорову, пока не оказался свидетелем кровопролития. Он слишком многое мог услышать и узнать, за что его не пощадила бы ни одна из сторон, кровно заинтересованных хранить и дальше свои тайны. Сбежать это был разумный ход со стороны маленького человека, случайно оказавшегося между такими людьми, как они все трое – воплощенные ложь, зло и торжествующий Дон Жуан, вечно горящий в своем персональном аду. Случайность погубила бы его, как и Шарлиз, а она всего лишь сделала, о чем ее попросили, и больше ничего.

Чемоданчик его только остался лежать на столике около Анны, там где она его положила, а он не рискнул, бедняга, подходить к ней слишком близко, пока шальным ударом никто не раскроил не тот череп, чей хотел бы на самом деле. Из хорошей кожи чемоданчик, пожалуй, недешевый…

Выкрикнул проклятие, Эрик отбросил Анну в сторону и открыл его. Внутри белели аккуратно сложенные банковские билеты. Портной. Портной! А кого он ожидал, человека вроде него самого, зловещего урода, закутанного в черный плащ, и с горящими злобой глазами? Плотный низкорослый человечек, а что такого? И он не мог уйти далеко. Он был здесь буквально только что! Собственной персоной господин Штандер, заправлявший тайной полицией прусского короля. Введенный в заблуждение удачей, которая сопутствовала Шарлиз до последнего момента, храня ее от происков безжалостных людей. Разгуливающий по Парижу под невиннейшей из личин.

Он додумывал мысль уже вихрем слетев по ступенькам вниз и оказавшись на улице. Острое зрение сослужило добрую службу, и он заметил край знакомой темной жилетки человека, уже сворачивавшего за угол, и бросился следом. Почуяв погоню, Штандер тоже припустил, но что-что, а бегал Эрик быстрее. Прыжок за прыжком, на пределе сил, и всхлипывая и рыча, как оголодавший после скудной зимовки волк, настигающий оленя, ненавидя себя за доверчивость и слепоту, он нагнал его и поравнявшись опрокинул на землю, сбив с ног одним ударом. Наконец… Его руки сжались на горле Штандера.

– Где девушка? – прорычал он.

– Не понимаю, - хрипло забормотала его жертва по-немецки, извиваясь и царапая ногтями его руки.

– Где! – рявкнул он, сильнее сжимая убийственный захват. Полузадушенный хрип был ему единственным ответом. – Где? Где? Говори или умрешь.

– Перестань, дурак, - чьи-то руки с силой по одному отрывали его пальцы от вожделенного горла. – Что ты делаешь!

Пелена ярости спала, и он разжал руки, осознав, что совершает нечто непоправимое, что душит в зародыше все свои надежды, давая волю губительной жажде мести. Живучий Штандер, только что хрипевший с вылезшими из орбит глазами, сразу стал на четвереньки, пытаясь подняться. Эрик тяжело дыша, встал, покосившись на Робера, который скептически покачал головой и усмехнулся, словно хотел сказать, что он не в себе. Может и правда не в себе, Эрик уже и не стремился сохранить здравый рассудок.

– Черт! – вдруг вырвалось у Шатильона, и он отпрыгнул в сторону. Эрик повернул голову, и даже задуматься не успел, как инстинкт самосохранения оттолкнул его прочь.

По дороге гигантскими прыжками мчались два огромных пса, чьи клыкастые пасти исходили слюной, и глаза налились кровью. К ним приближались уже знакомые ему псы, одного из которых хвали Йорк, а другого Ланкастер, и они получили команду хватать и безжалостно рвать на части, и рады были исполнить ее, вкусив человеческой крови и став равными своим диким лесным братьям.

– Спасибо, что нашли его для меня, - сказал барон де Неш, высовываясь из-за угла, когда доги, не истратив ни секунды на лай или рык, повалили на землю не успевшего даже завопить от ужаса могущественного господина Штандера, истинное имя которого теперь навеки осталось тайной, потому что в следующее мгновение от его останков отвел глаза даже Эрик. – Больше никто не посмеет мне угрожать, - добавил он удовлетворенно. И ошибся. Ошибся, потому что Эрик в ту минуту припомнил ему и подосланных убийц, и пожар, и то, что именно он подсказал Анне, где их можно найти, а потом самоустранился, предоставив более хитрой особе сделать всю черную работу, и то, что он так не вовремя лишил его главного, самого умного и опасного, и обладавшего столь необходимым для него знанием врага. Чем бы это ни грозило ему после, Эрик поднял двумя руками пистолет, грянул выстрел, и второй из его врагов замахав руками в воздухе, пошатнулся и рухнул на спину. Его глаза неотрывно и сосредоточенно смотрели в небо.

– Добей собак, - заметил Робер, прижавшись спиной к ближайшему стволу и вытирая испарину. – Они попробовали крови и теперь не остановятся.

– Это уже не мое дело, - сказал Эрик невыразительно, вскользь глянув на пегого пса, который с интересом окунул язык в алое озерцо. Их судьба его больше не волновала. Двое его врагов пожрали друг друга, оставалось надеяться, что то же самое сделают и другие. Но Анна де Морано не похожа была на женщину, которая сделает опрометчивый ход. Она не торопясь подошла к ним, скривилась брезгливо при виде крови, и коснулась руки Шатильона.

– Карета ждет, - обратилась она к нему. – Пора.

– Идем, - сказал ей Робер. Без лишних слов, не задавая вопросов и не ища на них ответы. Эрик понял, что у них все было решено. Хватило каких-то двух минут, может быть даже меньше - можно только завидовать, как легко некоторые отличают в толпе своих. Она была последним, что у него еще оставалось, и он не мог ее отпустить и бросился к ней, запутавшийся, обезумевший, готовый оплакивать врага, унесшего в могилу свои секреты.

– Где она? – закричал он. В который уже раз.

Черные глаза Анны сердито стреляли по сторонам, неутешительная картина из двух мертвецов и кружащих вокруг них огромных собак явно не приводила ее в восторг.

– Этого теперь не знает никто, - холодно сказала она. – Разве не вы позаботились об этом?

– Если никто, – он поднял пистолет, – тогда мне нечего терять.

Она не дрогнула, чуть заметно пожала плечами. Молчала какое-то время, взвешивая что-то в уме – лгать ли, говорить ли правду или полуправду. Потом улыбнулась, как будто приняла решение, которое находила на редкость удачным.

– Разве вы не знали с самого начала – где? А, мсье Эрик? Разве я не была столь любезна и предупредительна к вам, что оставила вам адрес?

Он отступил, перехватывая пистолет, который резко повело в сторону, когда от кончиков пальцев и до самых плеч пробежала дрожь и скрылась где-то в позвоночнике щекочущим дрожащим змеиным клубком.

– Те… развалины? Она… была там все это время?

– Да, - усмешка ехидны на мгновение стерла всю красоту с ее лица, сделав красавицу Анну похожей на Мефистофеля, очень хитрого и на редкость отталкивающего. Эрик глубоко вздохнул, приводя в порядок мысли.

– Это неправда, - наконец проговорил он. – Неправда. Шатильон видел ее с вами.

Анна весело взглянула на него, будто изумляясь его наивности.

– Кому вы верите? Ему? Ну и ну. Мадемуазель Оллис выезжает в моем обществе? Да вы смеетесь, - сказала она и действительно рассмеялась, по-девчоночьи прикрыв рот ладонью, словно сдерживая звонкий до неприличия хохот.

Эрик упрямо качал головой, не в силах принять то, что она ему говорила.

– Вы лжете, Анна! Я был там. Был. Там… не было никого.

– Значит, вы не умеете искать, - она нетерпеливо дернула плечом. – Что я могу поделать.

– Где?

– Внизу. В самый-самый низ. В подвал. Дверь с ручкой в виде львиной головы в правом крыле. Смотрите себе под ноги, и будет вам счастье. Лестница стоит там же у стены. Если клошары на растопку не стащили.

Эрик мысленно посчитал дни, и ему стало дурно.

– Ты продержала ее там все это время, гадюка?

– Не так уж и долго, - она принялась издевательски загибать пальцы, подсчитывая. – Нет, право же, не так и долго. Думаю, она еще живехонька. Скорее всего. Если договорилась с крысками, кто первый обедает тем скромным запасом, что я ей оставила. Забирай ее, раз господину Штандеру она больше без надобности, у него теперь другие интересы в жизни. Или в смерти.

–

Хорошо, что он обследовал уже как-то этот на ладан дышащий дом, который угрожал однажды развалиться, погребая под обломками всех, кто по неосторожности задержится там дольше, чем следовало бы. Не пришлось тратить лишних минут на поиски или расспросы, и через каких-то полчаса он вернулся туда, откуда по сути и начал свои поиски… Все как и было, те же летучие мыши мирно отдыхали в темных переходах, тот же скрип прогнивших половиц под ногами. Эрик оглядывался, шаря глазами по сторонам, пока не заметил ручку в виде львиной головы. Он осторожно отворил дверь, готовый к любой ловушке. Но она тихо поддалась, и он вошел в полутемное помещение, где даже – как и обещала Анна – стояла прислоненная к простенку деревянная лестница. Была ли она тут раньше – правду сказать, он не помнил. Возможно, была. Или нет. Он осмотрел пыльный пол, усыпанный мелким строительным мусором и мышиными следами. Там действительно был люк. Тяжелый, железный, и в него был врезан мощный замок, из тех какими запирают несгораемые сейфы. И замок этот был закрыт на ключ, который Анна, которая всегда оставляла за собой последнее слово, позабыла ему отдать.

Опустившись на пол около надежного препятствия, вдруг ставшего у него на пути, Эрик хотел наудачу окликнуть Шарлиз, но не решился. Подумал, что если никто не отзовется, он потеряет остатки самообладания, и не сможет больше удержаться в здравом уме ни на мгновение. Должен же быть предел? Хоть какой-то предел тому, сколько нервов можно истратить, не причинив рассудку непоправимого вреда?

Он сидел так довольно долго, глядя на замок и мучительно ища какой-нибудь способ обмануть проклятую конструкцию. Пожалуй, проще было разобрать пол, и не связываться с неподъемной чугунной крышкой и надежными стальными деталями. Вопрос только, сколько это у него займет времени… и сколько этого времени у него есть. Эрик не двигался, пока не заскрипела ржавыми петлями входная дверь. Устало подняв голову и дав себе зарок не удивляться ничему, он ожидал, кто на этот раз решил составить ему компанию. Дрогнула дверь с медной львиной гривой вместо ручки, и он и правда не удивился ни на минуту, когда увидел Робера. Действительно, было бы слишком просто… если б он просто ушел и вычеркнул из своей жизни обоих, и Анну и Шатильона, предоставив им жить во лжи и согласии до конца их дней. Но такие так просто не уходят, без эффектного прощания. И он отчего-то хорошо их понимал. Может быть, потому что отчасти принадлежал к их породе? «Ему понравился бы мой костюм Красной Смерти», - пришла в голову неуместная, ненужная сейчас мысль. Он же тоже любил обставить свой уход со вкусом, чтобы запомнилось надолго, чтобы долго еще вздрагивали от каждого шороха те, кто были свидетелями его выхода, зловещего и великолепного, - так что же удивляться, что и ему предоставлено право узреть последнее представление Робера де Шатильона.

Спрашивать, что ему нужно, Эрик не стал, понимая, что все равно с минуты на минуту слышит свой ответ. Робер смотрел на него в упор сверху вниз, с мрачным недобрым разочарованием, как будто Эрик чем-то обманул его ожидания. Хотя, право же, чем он мог обмануть, если слепо доверился воле человека, который в чем-то возможно был даже сильнее его самого. Еще через мгновение в лицо ему полетела связка ключей, и он едва успел вскинуть руку, чтобы перехватить ее.

И затем в спокойном, насмешливом и медоточивом обычно голосе вспыхнуло подобие гнева.

– Это я спас ее, я! А ты б ее погубил!

Прижимая к груди связку, Эрик не придумал, что ответить. Но благо ему было куда отвести взгляд, и он стал на колени около люка и начал перебирать ключи, ища тот самый, подходящий. Мог бы спросить у Шатильона который, но почему-то проще было перебрать все, чем задавать простой в сущности вопрос.

Скрип железа по железу успокаивал натянутые струны нервов, и этот противный немузыкальный звук был единственным, что нарушало теперь тишину. Эрик не знал, сколько прошло времени, пока наконец один из ключей не начал проворачиваться, с трудом сдвигая тяжелый механизм. Робер не шевелясь смотрел, как он возится с замком.

– Кто ты? – наконец спросил он, поняв наверное, что Эрик ничего ему не скажет, и ни упреков, ни благодарности - не будет ничего. – Кем ты был, пока не пришел в катакомбы под театром?

– Человеком, - коротко произнес Эрик то, во что сам верил с немалым трудом.

– Где был твой дом?

– Нигде.

– Ты ничего не помнишь? Свою семью, свою мать – ничего? - настаивал Робер.

– Почему же, помню, - неохотно откликнулся он, бросив сердитый взгляд исподлобья, который не произвел впечатления.

– И кто была твоя мать?

– Женщина, которой я испортил жизнь. Она рано умерла, - если бы не ключи, он отправил бы его с расспросами вместе ко всем чертям.

– В Париже?

– Да.

– А отец у тебя был?

– Не знаю. Не думаю. Скорее всего, это было непорочное зачатие, иначе откуда было бы родиться на земле сыну дьявола. Отправишься в ад, передай ему от меня сыновний поклон, - съязвил Эрик. Непроизвольно. По привычке. Чтобы уколоть обоих - и себя и его. Напомнить каждому, кто он такой.

– Так ты действительно не знаешь? Ничего? - первые ростки неуверенности пробивались в этом безмятежном, размеренном голосе человека, хорошо знающего себе цену.

– Послушай, чего ты добиваешься? - проговорил он раздраженно. - Моя мать умерла, когда мне было десять лет. Где она меня нагуляла, я не знаю, но что тот день она прокляла, это совершенно точно. Оставь теперь меня в покое.

– Тебе не кажется странной… схожесть?

Эрик напрягся.

– Такое случается.

– Да, верно. Случается и такое, хотя лично мне не попадалось ничего подобного и никогда. Значит, твоя мать умерла. Моя тоже. Она продавала себя в трущобах Ангулема, пока не сгорела от чахотки. И я совсем на нее не похож. А ты был похож на свою мать?

– Издеваешься? – устало спросил Эрик, сдвинув наконец чугунную плиту и заглянув вниз. Хотя он понял уже, куда клонит Шатильон, он не знал, что должен бы по этому поводу думать и ощущать. И по правде, не ощущал ничего, кроме разве что волнения и тревоги, когда вглядевшись вниз, в темный провал, заметил смутно белеющее в полумраке пятно. Он поднялся с колен и, взяв обеими руками лестницу, начал осторожно спускать ее вниз, сосредоточившись на том, чтобы не упустить. Робер все еще стоял, опираясь на притолоку двери. Возможно, он еще дожидался ответа, но все, что Эрик мог бы сказать, он предпочел бы держать при себе. Так иногда лучше для всех. И для его гордости. И для этого человека наверное тоже.

У одиночества много лиц, и одно из них, совершенное, вылепленное старательным вдохновенным скульптором, сейчас он мог видеть воочию, во всей его красе, которая щедро дарила восхищение, деньги и целый сонм любовных побед, но больше не дала ничего, упустила что-то важное, чего ему никогда было не найти.

– Если твоя мать умерла, и моя тоже, ты все равно никогда не узнаешь, - наконец сказал Эрик. – Так зачем задавать вопросы, на которые никто уже никогда не даст ответа?

– Тоже верно. Ну ладно, я все равно не нуждаюсь в братце уроде, - легко согласился Робер, и на его губах вновь заиграла улыбка, издеваясь над ним, над собой, над всем.

– А я не нуждаюсь в брате мошеннике, - Эрик не остался в долгу. Тот одобрительно усмехнулся, не выказав ни капли обиды.

– Заметано. Прощай… братец.

Эрик молчал, до боли прикусив губу. Как давно… Сколько лет назад он безобразным, всеми изгнанным заморышем слонялся по театру, изучая тайные ходы, подземные тропы, заброшенные подвалы, заваленные старым реквизитом, порванными декорациями, испорченными инструментами. Он уже не был мальчишкой тогда, ему было за двадцать, но иногда ему казалось, что ничто не отличало его от того загнанного существа, которое даже язык не поворачивался назвать человеком, от того самого оборванного мальчишки, который сбежав из клетки, забился в темные необжитые катакомбы, спрятавшись от зла, которое все равно нашло его и вползло в душу, свив там гнездо и отравляя его существование. Он многое мог видеть, таясь в невидимых глазу проходах, в темных нишах коридоров, за поворачивающимися зеркалами. Видел он и кавалера юной Мари Лефевр, из-за которого она вскоре была выслана отцом не только из Парижа, а даже из Франции, подальше от соблазнов чересчур свободных театральных нравов и новообретенной манеры запускать ручку в отцовскую кассу. Но это уже было позже, а тогда она была славной, хорошенькой, добродушной и разбалованной дочерью директора оперы, которая получала все, что ни попросит, а Эрик часто наблюдал за ними из своего укрытия. Они были такие красивые, юные, легкомысленные, много смеялись и болтали, целовались в темных закутках, пока господин Лефевр в поте лица трудился, приумножая доходы от спектаклей, чему немало способствовала сметливость его помощника-невидимки, подбрасывавшего ему идею за идеей. Тогда он особенно горько осознавал, как он сам обделен по сравнению с ними, особенно по сравнению с тем юношей-кавалером, который так красиво одевался, был таким элегантным, лощеным, безупречно причесанным и подтянутым, а уж лицо – лицо это было нечто особенное, таких Эрик больше не встречал - чтобы все черты отличались такой гармонией, выверенностью очертаний, благородством линий. А движения – мягкие, плавные, но не женственно грациозные, а отмеченные опасной кошачьей гибкостью прирожденного охотника. Зависть и восхищение – эти два чувства, одно черное и одно белое, сделали из него то, чем он стал. У него не было перед глазами лучшего примера, кому он мог бы – и хотел бы – подражать. Он страстно хотел быть таким же - таким же красивым, ярким, притягивающим взгляды. Первое было невозможно. Но можно было создать иллюзию - имея такой образец, которому можно было следовать во всем. Сколько долгих месяцев он учился двигаться с той же ленивой грацией, часами повторяя перед зеркалом заученные движения и жесты. Учился не сутулиться, стесняясь себя, ходить расправив плечи и гордо вскинув голову. Разве что рост достался ему от природы и не был искусственно взращенным в себе свойством, данью его всепоглощающему, страстному желанию добиться для себя красоты. Сколько времени он потратил, подбирая маску, которая закрыла бы безобразные отметины, парик – один в один подходящий по цвету и совпадающий лобной линией. Даже на крышу выбирался, добиваясь того же золотистого оттенка кожи, но впрочем, ореховый настой помогал этому лучше. Он и впрямь, под своей привычной жалкой оболочкой звереныша, оказался смутно похож, скорее типажом, чем самим лицом. Усвоив походку, жесты и повадки он мог бы быть неотличим – со спины. Пока не снял бы маску, и вся фантастическая иллюзия не разрушилась. А потом Мари Лефевр отправили в Лондон, где она как будто благополучно пережила личную катастрофу и вышла замуж. Ее кавалер бесследно пропал и не появлялся больше в Опера Популер. Эрик даже скучал по ним немного, привык быть незримым третьим в этой паре. Но постепенно отвык и забыл, время все стерло, в театре появилась Кристина, и у него снова появилось занятие, которому он отдавался так же горячо и страстно, как незадолго перед этим совершенствовал себя. История безвозвратно ушла в прошлое, а обретенные привычки остались, и он сроднился с ними и даже полюбил свой новый образ, который помогал ему забывать, что у него под маской, и держаться так дерзко, словно там, под ней, было лицо гладкое, красивое, скульптурно очерченное. Такое, с каким он мечтал родиться.

Несправедливо, не к месту и не ко времени. И слишком поздно. И непоправимо… Наверное, это было глупо, но Эрик, поддавшись порыву, выбежал вслед за Шатильоном, который попрощавшись вышел, не добавив более ни слова. В окно Эрик увидел карету с графским гербом на дверце. И женщину с волосами цвета воронова крыла, которая нетерпеливо выглядывала, дожидаясь своего спутника. Красивую, жестокую женщину, на которую нашелся человек, умевший играть даже на ледяных струнах ее сердца, и она признала в нем мужчину, которому готова была потакать во всем, даже в желании отпустить на свободу девушку и чудовище, которых ему было отчего-то жаль.

– Подожди! – крикнул Эрик ему вслед. Робер приостановился, повернулся к нему, насмешливо оглядел.

– Решил сказать что-нибудь душевное на прощание? Кроме привета батюшке в аду?

– Ты же видишь, какая она! Анна! – это было не его дело, и Робер наверняка знал и может быть даже всей душой приветствовал, но он все равно сказал. Ему показалось, что он должен. Может быть, ошибся. – Что в ней есть, кроме красивого лица? Она безжалостна и коварна, как гиена! Она не останавливается ни перед чем. Она пойдет через кровь и смерть, и это даже не испортит ей ни сна, ни аппетита. Она любит только себя и разве что еще деньги. Зачем она тебе? Увидеть, как она отравит и разрушит твою жизнь? Она большее чудовище, чем ты или я. Большее, может быть, чем Неш и его незадачливый хозяин. Большее, чем мы все, Робер.

Тот сдержанно улыбнулся на запальчивую и бессмысленную речь. Конечно же, он знал.

– Любовь слепа, - сказал Робер, усмехнувшись и пожимая плечами.

И открыл дверь, за которой ожидала его Аннемария Винцент, собираясь покинуть город, в котором она впервые так неосторожно показала свое истинное лицо, оставляя за собой шлейф из мертвецов, пересудов и подозрений. Эрик моргнул, не понимая и не желая мириться, но не в силах удержать его от шага, сделанного без сомнений и колебаний, шага, после которого его жизнь и жизнь этой женщины потекут по одной колее. Это было неправильно и даже несправедливо. Неглупый, сильный и по-своему смелый человек, он должен был понимать, что ступает на ложный путь, ведущий в самую трясину, что Анна не женщина и не может быть любима. И невозможно закрыть глаза на то, что она есть.

– Любовь не слепа! Не слепа! – крикнул он с горьким протестом. Крикнул совсем не то, что хотел, но и это неплохо выражало его чувства.

Робер обернулся напоследок, и он прочитал по его губам одно обидное и презрительное слово, которым тот напутствовал его, навсегда уходя из его жизни.

– Глупец.

–