49. Глава 49.

В подвале было холодно, сквозь открытый люк в потолке пробивался приглушенный свет, вспугнувший метнувшуюся в нору крысу, а в углу на каменном полу скорчилась озябшая девичья фигурка в светлом полосатом платье и рыжими волосами, в беспорядке рассыпавшимися по плечам. Даже если б она не приподняла голову, услышав скрип деревянных перекладин, он все равно ни с кем не мог бы ее перепутать, уже по одним этим непослушным ярким прядям отличил бы ее из тысячи других. Соскочив вниз, минуя последние ступеньки лестницы, Эрик подбежал к ней. Руки у нее были связаны, щиколотки тоже, так что она могла только лежать, свернувшись калачиком и дожидаясь, пока решится ее участь.

– Эрик… - прошептала она со слабой улыбкой, тронувшей тонкие побелевшие губы. Но радость ее была неподдельной, и он невольно улыбнулся в ответ. Она была рада ему, действительно рада, он не мог ошибиться. Ни на мгновение она не усомнилась в нем, хотя он совершил столько безумств, и так близок был к тому, чтобы своими метаниями, отчаянием, жаждой отмщения погубить ее, погубить и наказать самого себя за ту тьму и черноту, что скопились в душе. Затем взгляд ее затуманился, и Шарлиз медленно закрыла глаза, впадая в забытье. Он испугался сначала, безумно испугался, что стал свидетелем ее последнего вздоха, что она дождалась его только затем, чтобы умереть не в одиночестве, и, рухнув на колени, он склонился над ней, судорожно дергая стянувшую ее руки веревку. Пальцы у нее были безжизненно-холодные, и нервничая он никак не мог справиться с тугим узлом. Наконец подцепив ногтями веревку, он вытащил из петли свободный конец и развязал ее. Ощупывать ее запястье в поисках пульсирующей жилки было делом трудным до невозможности, потому что в ушах у него, сбиваяс толку, стучала его собственная кровь. Но все-таки, задержав дыхание, он уловил его – стук ее сердца, которое билось вполне ровно. Она была жива, жива и совсем не собиралась умирать, просто замерзла, и оттого ее клонило в сон, да еще бедная девочка измучилась и устала, истерзана страхом, ожиданием смерти и неизвестно еще каких жестокостей. Но теперь-то ей ничего не грозит. Больше никто не покусится на ее жизнь.

Бедняжка… Он опустился около нее на каменные плиты, от которых тянуло промозглой сыростью, осторожно положил ладонь ей на спину, прислушиваясь к ее дыханию, но оно как будто было чистым, и легкие тоже не хрипели, несмотря на холод этого каменного мешка. Потом сообразил, что Анна дразнила его, дразнила просто из любви к искусству, и на самом деле Шарлиз провела здесь от силы день, может чуть больше, но никак не неделю. И когда он был здесь с Нешем, никакой лестницы не было и в помине, а люк скорее всего был открыт, раз не вызвал у него подозрений, и Эрик облегченно вздохнул, еще не совсем привыкнув к мысли, что все позади. Здесь, в этом сыром заброшенном подвале под поверхностью земли, в стороне от странного, и порой недоступного его пониманию мира людей, было так тихо и хорошо, что не хотелось уходить. Если бы можно было забрать их обоих – Жеана и Шарлиз – куда-нибудь в подобное этому, спокойное, закрытое от чужаков место: обставить с удобствами, приобрести рояль или орган, чтобы он мог играть – хоть что-нибудь, хотя бы Вагнера, которого он обещал ей исполнить до конца, запереть все двери и никого к ним не впускать. Но если так невозможно, он согласен и на любой другой дом. Любой, который ей понравится - хоть лесная избушка в самой густой чаще, хоть комнаты в шумном пансионе, полном любопытных всезнающих старых дев с поджатыми губами - только бы дом этот не был пуст, только бы за закрытой дверью никогда больше не оказывалась холодная гулкая тишина, в которой так звонко отдается влажная капель, единственный слушатель, прочувствованно внимавший ему много лет подряд. Склонившись над ней, пока она лежала провалившись в забытье, он легко коснулся губами ее бледной щеки. Не совсем честно, честность недоступная роскошь, но она все равно не почувствовала. Щека у нее была холодная, и сама она бледная до синевы. Он прилег рядом и нерешительно обнял, испытывая мучительный стыд, что он вот так тайком ворует ее ласку, но убаюкивая совесть тем, что она промерзла и нуждается в его тепле, хотя его пожалуй била дрожь еще сильнее, чем ее.

Неподвластное доводам рассудка тело заныло, ощутив желанное соседство, зароптало, вымаливая больше близости. Заколебавшись на мгновение, он придвинулся поближе, отогревая худенькое тело. Мечты… они иногда сбываются, но в каком же извращенно дословном виде. Вряд ли, выпрашивая у рока позволения подержать в объятиях эту девушку, он упомянул, что она должна быть в сознании и не промерзшей до мозга костей. Что ж, хоть так.

Он легонько приподнял ее безвольную руку и положил себе на пояс, как будто она обнимала его в ответ, прикрывая глаза и вообразив, что эта ласка дарована ему сознательно и с любовью. Замер на мгновение в страхе, что она сразу же отдернет руку, но Шарлиз не пошевелилась. Так хорошо… так спокойно. Он вздохнул и тревожно заглянул ей в лицо, не просыпается ли она. Но она мирно спала, и непохоже, чтобы ее посещали кошмары от соседства с ним. Отчего-то верилось, что она не скажет ничего обидного, даже если откроет глаза, хотя все равно будет чудовищно стыдно, стыдно пользоваться ее беспомощностью. Если б можно было так и остаться и задремать, уютно спрятав лицо в ее волосы, пусть они даже сейчас отдают плесенью подвалов, а не травами и коричным деревом. Знать, что если она и проснется, то только улыбнется и крепче обнимет его. Но даже если нельзя, все равно… все равно хорошо, что кто-то улыбается, когдавидит тебя, зная, что пришел друг.

Главное, ему можно остаться рядом с ней. Не нужно рыскать во мраке, ища щель, куда ему можно забиться и спрятаться ото всех. У него будет дом. Как у всех людей, обыкновенных и ничем не примечательных. Будет семья, где можно быть собой, не ждать ножа в спину и не бояться новых разочарований. Она его не оставит. Она его не предаст. И мысль пришла внезапным, поразившим его самого озарением, и Эрик вздрогнув вызывающе возвел глаза к невидимым, но неотрывно наблюдающим за ним с недоброй насмешкой небесам.

– Она любит меня, ясно вам?

Небеса расхохотались. Он сжал зубы и чувствуя, что краска стыда заливает его лицо, выдержал их презрительное издевательское веселье.

– Смейтесь! Она любит меня! Она не хочет меня как мужчину и мужа, но она любит меня! Как брата, которого у нее никогда не было, как друга, который никогда не оставит ее в беде! Ясно вам? Она меня любит! Я обманул вас! Будьте вы прокляты…

Ему показалось, что насмешливый гул в ушах сменился напряженной паузой. И небеса дрогнув разверзлись, и музыка, его музыка, разорвав путы, прорвалась к нему, пролилась на него летним дождем, окатила его и смыла с его души всю копоть и грязь. Тысячи недописанных нот, обрывков чудесных мелодий, гордых и полных страсти, лирических и нежных, тревожных и мятежных, все они принадлежали ему, все могли быть и пропеты, и записаны, и отпущены в мир, чтобы добавить ему хоть немного красоты.

– Спасибо, - прошептал он, улыбаясь сквозь душившие его слезы счастья, облегчения и благодарности.

Плоский черно-белый мир ожил и заискрился, и оказалось, он ничего не забыл, и каждая однажды начатая ария лежала на своем месте, дожидаясь пока он вернется к ней, чтобы заново обдумать и закончить. Он еще допишет свою оперу, и она будет куда лучше, прочувствованнее «Дон Жуана», там будет все: и земное, и возвышенное, и суровые хоры латников, и горькая ярость старого короля, пропущенная им через свое сердце, и бросающее в дрожь нервными тревожными аккордами коварство побочного наследника, и нежная, торжествующая песнь преданности и любви. Он допишет ее, может быть, никогда не поставит, ну да что ж, нельзя ведь получить все. Но он сможет ее дописать. И даже будет, кому сыграть ее. И может быть, когда-нибудь он наберется храбрости даже спеть то, что напишет, и это окажется проще, чем казалось, и вовсе не раздует из пепла погасшего костра новый огонь.

Можно все начать сначала, с чистого листа. Рассказать ей всю правду, пока однажды никто не сделал это вместо него и не разрушил хрупкий островок тепла среди ледяной пустоши. Она поймет. Если и не поймет до конца, то простит. Есть мгновения, когда прощается все, и теперь наступил как раз такой, и нужно спешить, пока колесо времени вновь не повернулось, унося его прочь. По крайней мере, он готов в это верить. Сейчас. Сегодня. И завтра, может быть, тоже. А потом – потом это уже будущее столь далекое, что о нем не стоит и загадывать.

Поднявшись на ноги и подхватив на руки Шарлиз, Эрик попробовал на крепость лестницу, усомнившись, выдержит ли она обоих. Перекладины болезненно скрипели, выражая свой протест, но не подломились, и он начал подниматься вверх.

Оставалось сделать совсем немногое. Забрать мальчика из дома того лекаря. И навсегда – или надолго – проститься с Парижем.

Шарлиз отрыла глаза оттого, что на лицо ей упал солнечный луч, и ощущение это было чудесным. Чудесно, что за окном ясный июньский день. Что птичий хор распевает ей эту веселую задорную песнь. Что завтра тоже будет день, и она его обязательно увидит. Живая и в безопасности... Боже мой, живая и в безопасности! Никаких больше ужасов подземелий. Хотелось петь. Хотелось кричать. Смеяться и обнимать всех подряд, потому что сегодня она родилась во второй раз. Она приподнялась на локте, жмурясь от неожиданно яркого, слепившего глаза света, с жадным любопытством разглядывая такие простые, знакомые на вид, и такие неожиданно умилительные предметы. Жива! Как это восхитительно – быть живым и любоваться солнечным лучом, в котором танцуют пылинки. Красивые, радующие глаз пылинки. Все радует глаз, когда просыпаешься в безопасности пусть и не собственного дома, но все равно согретого дружеским теплом и располагающего к самым радужным мыслям.

Эрик то ли дремал, то ли мечтал, сидя на страже и вытянув длинные ноги поперек дороги, загородив к ней все подходы. Вид у него был изможденный, и было даже трогательно, что так переживал из-за нее. С тех пор, как не стало матери, кажется, никто не посвятил ни пяти секунд, чтобы спросить себя – а что там с Шарлиз? О нежной тетушке уж и говорить не приходилось. А теперь у нее есть друзья, которые ее любят.

– Караулишь, чтобы меня снова не украли? – спросила она бодрым голосом. Немножко нарочито бодрым, поскольку разбитость еще чувствовалась, но это была даже приятная слабость, когда отдых в радость, и хочется лежать, удобно вытянувшись, наслаждаясь покоем и бездельем на правах пострадавшей. Эрик встрепенулся, пропустив момент ее пробуждения, вскочил было, потом будто припомнив что-то, снова сел, скромно сложив руки на коленях. Шарлиз даже смутилась немного, таким сияющим светом озарилось его лицо, но только на мгновение, как проглянувшее между туч солнце.

– Тебе лучше? – беспокойно произнес он, придвинувшись ближе. – Ты так долго спала.

– Со мной, кажется, все хорошо… - задумчиво произнесла Шарлиз, с интересом согнув руку, словно сомневалась, что та не откажется ей служить, и чуть улыбнулась в знак того, что говорит не совсем всерьез. – У меня двигаются руки, ноги… Я помню, как меня зовут... Помню, кто ты такой, и как я сюда попала. Это хороший признак?

– Вполне. Если, конечно, это не исчерпывающий список того, что ты помнишь.

– Нет, пожалуй, есть еще пару моментов, - весело согласилась она. – А где Жеан?

Эрик кивнул на дверь.

– В своей колыбели. Здоров и вырос вот на столько, - показал он узкий просвет между двумя пальцами, большим и указательным.

– Странно, притом что ты выглядишь так, будто тебя неделю не кормили.

– Пожалуй, где-то так и есть, - согласился он. Она шутливо вздохнула.

– Нельзя тебя оставлять без присмотра.

Его губы шевельнулись, так что она успела догадаться, что он хотел ей ответить, но все-таки он ничего не сказал и только отвел глаза, которые выдавали его с головой, не давая ничего скрыть. И не оставляй. Не оставляй. Пожалуйста.

Разве можно думать так громко? Так что слышно всем, кто сейчас рядом. Или это ей слышно, потому что изучила его слишком хорошо? Шарлиз тихонько вздохнула.

– Как же ты меня нашел, Эрик?

Он долго молчал, покусывая губу и пытаясь придумать вразумительный ответ, который даже в уме для самого себя едва ли мог дать однозначно и четко, а потом произнес с новой для него печальной мудростью.

– Ангелы, которых посылают нам на помощь, иногда выглядят совсем не так, как мы ожидаем… - он вскинул глаза и встряхнувшись добавил более бодрым тоном. – Я расскажу, только не вот теперь же, в эту самую минуту, хорошо? Не начинать же сейчас такой долгий разговор. Самое главное, что тот человек, который затеял на тебя эту охоту, в эту минуту уже горит в аду. Я надеюсь, что горит. Он мертв. И человека, который убил его, ты знаешь. Барон де Неш восстал против хозяина, который задумал наказать его за нерадивость. И сам барон тоже мертв. Это коротко… обо всем. Чтобы ты была спокойна.

– Ты убил его? – уточнила она, глядя ему в глаза, которые он попытался отвести, но не сумел избавиться от ее внимательного взгляда.

– Я, - помедлив, сказал Эрик. – Это… что-то меняет?

– Нет. Я просто спросила.

Эрик заметно расслабился, и она невольно улыбнулась. Жить - это все-таки удивительно хорошо. Полоса невезения минула. Должна была минуть. Они все заслужили отдых.

– Я принесу тебе что-нибудь поесть, - наконец предложил он, вспомнив, что она провела чуть ли не сутки связанная, голодная и запертая в четырех стенах.

– Да я сейчас встану… - начала она не слишком настойчиво отказываться. Нет, силы, чтобы подняться, пожалуй и нашлись бы, но когда еще выпадет случай понаблюдать, как Эрик бегает вокруг нее, не зная, чем бы ей еще угодить.

– Лежи, - распорядился он с деланной строгостью, и Шарлиз охотно подчинилась, подавив счастливую улыбку. Почему бы и не полежать, чувствуя себя центром Вселенной? Пожалуй, разлука и одиночество пошли Эрику на пользу, и пусть даже его оживление ненадолго, все равно это шаг вперед.

Через минуту он внес и поставил около нее поднос с едой, а сам присел неподалеку, наблюдая за ней с таким выражением, как будто она была диким и свободолюбивым зверьком редчайшей породы, которого ему удалось посадить в клетку и от того, примет ли он пищу, зависело, выживет ли в неволе этот ценный и неведомый науке экземпляр. И еще - кажется, он порывался что-то рассказать ей.

– Шарлиз…

Она вытерла салфеткой губы и оторвала взгляд от тарелки. Не очень охотно, поскольку обнаружила, что изголодалась так, что пытаться отнять у нее хоть кусочек хлеба было просто опасно. Эрик выдержал неловкую паузу.

– Я хотел бы, чтобы ты знала… кое-что.

Шарлиз поощрительно улыбнулась, но продолжения не последовало. В конце концов безнадежно вздохнув, как будто смирившись с тем, что это слишком сложно – начинать такой разговор, не придумав достойного повода, он пробормотал что-то иное, не то, о чем начал, и она прекрасно это поняла.

– Я допишу свою оперу, - проговорил он, не скрывая гордости за свое новое детище. – Если ее удастся где-то поставить, не в Париже, конечно, это… будет означать неплохой достаток на какое-то время.

Она просияла, искренне обрадовавшись за него, хотя и не избавившись до конца от тревоги, что он решился сказать далеко не все, что задумал. Что он еще мог успеть натворить? Хотелось бы верить, что ничего серьезного. Но не всегда получалось.

Все же несколько непривычно…Шарлиз чуть удивилась тому, как он преподнес свою новость. Кто, как не она, еще недавно утешал его, до смерти испуганного и потерянного в царстве сумрачного безмолвия? Кто еще понимал так же хорошо, что значит для него музыка? Не работу и не развлечение. Саму жизнь… Больше, чем жизнь. Чем бы был он в тишине? Изгнанником и скитальцем, и больше никем – никем и ничем. Как в той поэме, что он порой декламировал, будто ожидая, что она сама додумает конец и поймет его. Она поняла. Но не сразу, а только когда перебирая книги, чтобы развлечь Анну, случайно взяла ее в руки, открыла и узнала размеренный печальный стиль. А потом нашла и слова. Может быть, случайность, но Шарлиз не очень верила в такие случайности. Не просто приятное для слуха сочетание слов. Это был крик о помощи, который она не услышала. А услышав, усомнилась, что могла бы помочь.

– Но ты ведь пишешь не ради денег, - сказала она мягко.

– Нет, но… но все-таки, - сбивчиво проговорил он и умолк. «Вы ни в чем не будете нуждаться», - кричали и умоляли глаза цвета потускневшей осенней зелени. Осознав, что открылся больше, чем был готов, он опустил взгляд, внимательно разглядывая щели между паркетинами, с таким интересом, словно туда только что закатились несколько алмазов.

Пока она подыскивала слова, чтобы вернуться к его несостоявшемуся рассказу – она уверена была, что не о музыке он поначалу так мучительно пытался заговорить, заглянул Франц, и Шарлиз радостно приветствовала его, приглашая войти. Доктор держался несколько чопорно, даже чуточку официальнее, чем раньше – то ли из-за Эрика, на которого старался не смотреть, хотя в маске и хорошем настроении тот выглядел вполне миролюбиво, то ли просто чувствовал себя немного неловко в роли радушного хозяина дома после стольких событий.

– Как вы, Шарлиз? – серьезно спросил он. – Может, вам что-нибудь нужно?

– Нет-нет, спасибо, Франц. Ничего не нужно. И вы, я вижу, совсем поправились. Я рада. Вы нас напугали тогда.

– Да, благодарю… Но все же, если вам что-то понадобится - я в вашем распоряжении, Шарлиз. Не стесняйтесь обратиться ко мне.

– Ничего не нужно, Дантс. Мы не будем злоупотреблять вашим гостеприимством дольше, чем до завтрашнего утра, - с досадой прервал его Эрик, не удержавшись в роли молчаливой компаньонки. Франц хмуро сдвинул брови. Тяжело вздохнув, Шарлиз поняла, что эти двое нисколько не помирились, и даже первого шага на пути к взаимопониманию так и не сделали.

– Я хотел бы поговорить с Шарлиз с глазу на глаз, - посуровев, проговорил Дантс. Эрик не сдвинувшись с места, смотрел на нее, словно ожидая, что она воспротивится и возмутится. Для женщины, которая желала бы сохранить добрые отношения с обоими, она попала не в самое удобное положение… Пожалуй, самое время было слабеть и падать в обморок, пока все это не вылилось в ссору, и ее не вынудили брать в этой глупой войне чью-то сторону. Они оба были дороги ей, и каждого она по-своему жалела. Пока она колебалась, Эрик потемнев поднялся на ноги, и его «Не буду вам мешать» сочилось ядом.

Дантс приосанился с видом победителя. Шарлиз все это не нравилось с каждой минутой все больше и больше.

– Вы, Эрик, кстати говоря, ни о чем не забыли? – проговорил доктор ему в спину. Тот, задержавшись у порога, обернулся, на его погрустневшем лице нашло свое отражение усталое непонимание, даже недоумение. Дантс же остался суров и непреклонен, помрачневший и строгий, как ангел небесный с карающим мечом. – Это очень удобная позиция, - заметил он с сарказмом. – Забывать о клятвах, которые невыгодно помнить.

Эрик моргнул, все еще пытаясь сообразить, на что это намекает Дантс, глядя на него с таким торжествующим осуждением… и мгновение удивления наконец сменилось пониманием, когда память неохотно вернула ему однажды сказанные слова. Уголки его губ опустились, почти незаметную под маской кривизну линии рта перекосил печальный излом, и прояснившийся было взгляд потух.

– Да, - проговорил он мертвым голосом, в котором не осталось ни капли радости, тепла и любви к жизни, которые так многообещающе вспыхнули в нем, когда она наконец открыла глаза. – Да, было. Это правда. Что ж. Хорошо, - уронил он отрывисто, не глядя ни на Дантса, ни на нее.

Тут без нее произошло слишком многое – поняла Шарлиз. И что бы это ни было, ничего доброго и светлого оно с собой не несло…

– Подождите, подождите! – воскликнула она, подскочив как ужаленная и тревожно оглядывая обоих. – Подождите, Франц, Эрик! Вы мне не хотите сказать – оба – что тут происходит? Потому что я не понимаю. Ничего!

– Все в порядке, - холодно проговорил Эрик. – Он не лжет. Я поклялся ему, что сдамся полиции, когда все это кончится. Явка с повинной, можно сказать. А они пусть решают, кто я. Что я сделал с тем жандармом. Заодно разберутся, был ли я вправе убивать Неша, или пусть бы он нанял еще кого-нибудь, вместо Анны.

– Франц... Я не верю, что вы могли… Франц! Это ведь не вы придумали – такое? Это не злая шутка? – воскликнула Шарлиз, горло которой перехватил спазм ужаса и возмущения, и она с трудом сумела продохнуть и все-таки выкрикнуть свой протест.

– Шарлиз, я всего только стою на стороне закона и справедливости… с неудовольствием объяснил Дантс, бросив на Эрика мрачный взгляд, словно упрекающий, что тот проговорился… хотя как будто и не брал с него слова молчать. – Я не знаю, какую основу имело под собой выдвинутое обвинение, но раз такое подозрение возникло, значит не на пустом месте. Все это может – и должно быть прояснено, и чем скорее, тем лучше. Разве я не прав? Чтобы дальше жить, не задаваясь вопросами о виновности или невиновности. Это дело полиции, их высокий долг – допросить, разобраться и установить истину.

– Полиции? – крикнула Шарлиз, едва не перевернув на себя поднос с остатками еды и с гневным стуком переставив его на столик. – Где была ваша полиция, когда какой-то негодяй воспользовался детской беспомощностью моей младшей сестры? Почему жалоба, которую я подала тогда, покрылась слоем пыли в палец толщиной? Где тот преступник, покажите мне его? Прошел год! Почему я должна верить, что они там рассудят по справедливости? Что они знают о справедливости? И что вообще такое справедливость?

– Шарлиз… - простонал он жалобно, смущенный ее гневом.

– Франц, я ничего не хочу слушать. Честное слово. Я сыта… всем, всей этой историей, всем этим кошмаром. Если вы сей же час не освободите Эрика от этой нелепой, жестокой клятвы, то я буду считать, что у меня никогда не было такого друга, как вы, и больше вы не услышите от меня ни единого доброго слова. Очень жаль, что я не мужчина, и это все, что я могу. Но я не шучу.

– Хорошо, - покорился он, всем видом своим выражая несогласие, но сдавшись ее настояниям. – Ради вашего спокойствия, Шарлиз.

– Я не буду требовать, чтобы вы жали друг другу руки…- проговорила она все еще неверным от волнения голосом. – Но все же, Франц, скажите это не мне, а Эрику.

Дантс нахмурился, но все же, поколебавшись несколько мгновений, неохотно произнес:

– Считайте это недоразумением, Эрик. Вы ничего… не обязаны.

Шарлиз внимательно впилась взглядом в его бледное, измученное лицо, надеясь, что его не одолеет приступ упрямства, как это с ним порой бывало самому же себе во вред, и он не попытается из глупой гордыни сдержать свое слово.

– Мне все равно, - проговорил он. Нечто весьма близкое к правде, как она поняла...

– Я все-таки хотел бы поговорить… - напомнил Дантс. Эрик молча вышел, и она только огорченно вздохнула от знакомого выражения горечи и обиды, которое стерло все следы недавнего оживления. Нельзя соединить несоединимое. Не получится сохранить теплые отношения с обоими, они ни за что не позволят ей.

Доктор, оставшись наконец с ней наедине, придвинул стул вплотную к ее кровати и уселся, с проникновенным видом глядя ей в лицо. Шарлиз с неловкостью подалась назад. Эти врачи… дай волю, заглянут в самое горло. Разговаривать с Эриком, для которого расстояние в три шага это уже очень близко, было как-то привычнее. И предчувствие от таких приготовлений у нее сразу проснулось нехорошее.

– Шарлиз, я много размышлял… Признаться, я отложил бы этот разговор, пока вы не придете в себя, и, может быть, мне самому стоило бы соблюсти приличия. Но услышав, что вы намерены уехать, я понял, что тянуть некуда, и все, что должно быть сказано, должно быть сказано именно теперь, пока это еще возможно. Поэтому… проявите понимание. Если вам покажется, что слишком рано об этом заговаривать – да, может быть, я и сам не люблю спешки в серьезных решениях, но будет ли возможность сказать это в другой раз? Выходите за меня замуж, Шарлиз. Я не очень веселый, шумливый человек, порой бываю скучным. Иногда я сужу слишком скоро, и признаю, что порой совершаю ошибки, но я умею их признавать. Но я знаю, что такое чувство долга и чувство чести, и знаю, что такое преданность, забота и понимание. Впрочем… я думаю, нет нужды перечислять свои достоинства и свои недостатки, они вам известны.

Она залилась краской, смущенная и растроганная.

– Но, Франц… Вы ведь меня не так уж хорошо знаете. И не любите.

– Шарлиз, дорогая, вы же умный, хорошо понимающий жизнь человек. Любовь бывает разной. Я не испытываю юношеской влюбленности и, может быть, не спел ни одной серенады под вашим окном, и понимаю, что вы также не испытываете ничего подобного по отношению ко мне, но я люблю вас. Я вижу, какое доброе у вас сердце, какая чистая душа. Вы милая, порядочная девушка, которую я нахожу на редкость привлекательной. Вы хороший собеседник и друг. Умеете вести хозяйство и будете замечательной матерью. Чего еще может желать такой человек, как я? Я не представляю, кто другой составил бы для меня лучшую партию. Но… я вас не неволю. Подумайте. Я со своей стороны дам вам все, что можно. Дом, семью, нормальную жизнь. Буду считать вашего мальчика родным сыном, если вы пожелаете оставить его у себя. У меня хорошая профессия, которая всегда позволит мне заработать кусок хлеба. И даже если, как я слышал от мадемуазель Жири, ходят такие слухи, что близится война – со мной вам будет лучше и безопаснее всего. Чем мыкаться по свету, не имея ни дома, ни денег, ни уверенности в завтрашнем дне… мне кажется, так для вас будет лучше.

Немного придя в себя от нового, нежданного поворота, который застал ее врасплох, Шарлиз растерянно проговорила:

– А как же Эрик?

Дантс открыто вздохнул.

– Я считаю себя современным и просвещенным человеком, Шарлиз. Даже если вы согласитесь, примете мое предложение, я не могу и не стал бы запрещать вам поддерживать связь с людьми, к которым вы привязаны. Вы можете видеться, переписываться… все, что пожелаете. И если пожелаете.

– Раз в месяц-два посылать открытку, как послушная сестрица, шагнувшая во взрослую жизнь? – с горечью произнесла она.

– Ну а вам как это видится, Шарлиз? Я уж не буду говорить о том, что ваш Эрик человек опасный и неуравновешенный. Что вероятнее всего он так или иначе замешан в преступлении, и у меня есть основания предполагать, что жандарм, который был убит, мог иметь доказательства его причастности к другим печальным случаям… ведь просто так, беспричинно убивают настоящие психопаты, а таковым он, к счастью, не является.

– Вы говорите что-то ужасное, Франц. Ужасное, несправедливое и недоказуемое.

– Это правда, я не могу доказать. Но вы не можете и опровергнуть. И меня это очень беспокоит. Что вы из чувства долга решились привязать себя к такому человеку.

Она протестующе покачала головой. Разве из чувства долга? Неужели со стороны это выглядит именно так? Может быть, со стороны и виднее? Может, так и есть, и женская жалостливость и доброта сыграли с ней злую шутку? И сейчас еще не поздно совершить очередной поворот и наладить свою жизнь... Так, как предлагает Дантс, и это хорошее, честное предложение. Он не обещает того, что не может дать. У нее будет муж - неглупый, уважаемый человек, обладающий приятной, хотя и неяркой внешностью. И по возрасту он ей подходит, ему не больше тридцати, пусть иногда он и выглядит чуть старше своих лет из-за излишней серьезности, которая его не красит. Да и кого она может красить? У нее будет свой дом, скромный, приличный, несколько старомодный. Дом, где все будет добротно, спокойно и выдержано в приглушенных тонах. Дом, где никогда никто не заиграет на рояле. И прятаться от света и обижаться по пустякам никто не будет. И рисовать ее в столь странном для ее вполне миролюбивой натуры образе Гонерильи тоже не будет. Никто. Никогда. Тихо, прилично, предсказуемо. Разумно. Но она ведь разумная девушка, не так ли? Она и не ждала от жизни сплошных чудес и развлечений. Шарлиз проглотила комок в горле.

И что станет с Эриком? Куда он пойдет? Бедный гонимый изгнанник…

Зачем-то всплывшие в памяти слова она проговорила вслух, хотя, конечно же, Дантсу они были без надобности и непонятны.

– «Он не в силах

Перенести такого наказанья;

Вот ты изгнал его с лица земли,

И скроется он от лица господня,

Изгнанник и скиталец на земле,

И будет беззащитен: всякий встречный

Убьет его» (с) Байрон

Он удивленно и отчасти даже настороженно взглянул на нее.

– Что это было?

– Поэма, которую Эрик любит цитировать. И я недавно поняла, почему.

Если она ожидала, что он начнет ее расспрашивать в подробностях, то ошиблась – Дантс кивнул как будто понимающе, но она увидела, что он счел разговор о поэзии пустой блажью. Он был практичным, твердо стоящим на земле человеком, реалистом, не склонным к фантазиям. И она тоже. До недавних пор. А теперь все слишком переплелось, чтобы она могла с уверенностью сказать, кто она и где ее место.

– Ваш Эрик, - терпеливо произнес Дантс, еще не отчаявшись достучаться до ее здравого смысла, - не тринадцатилетний подросток, а взрослый и самостоятельный мужчина. И даже не инвалид. И он не первый человек с серьезным физическим недостатком, которому приходится устраиваться в жизни. Он не слеп, ему ни к чему поводырь. Вы не сможете всю жизнь оберегать его… от жизни.

– Франц, я не могу уберечь его от жизни, но могу сделать ее немножко светлее. Если б я видела, что мое общество сделает счастливым вас, или сама любила вас так горячо, что темнело бы в глазах, то, возможно, это означало бы, что пора Эрику учиться справляться одному. Но вам… вам просто нужен кто-то рядом. Кто-то, кто отчасти заменит Моник, которую заменить невозможно. Ее ведь вы любили, а не рассуждали о том, каковы ее достоинства. Хотя… вы правы, что любовь бывает разной, это было мудро. Я так не могу, Франц. Простите, что отказываю вам. Вы действительно мне глубоко симпатичны. Но вы ведь не так уж и расстроены, правда? Может быть, немного разочарованы, но это не трагедия для вас. А Эрик… он никогда не говорит об этом, но мне это и не нужно. Его глаза… иногда мне кажется, что они просто кричат. Все то, что он не может или боится сказать. Я знаю, как он боится снова остаться без поддержки. Может быть, вы правы, и я только мешаю ему принять жизнь такой, как она есть. Может, ему пора переломить себя и пытаться жить так же, как живут обыкновенные люди. Но когда он на меня смотрит, я слишком хорошо вижу, как он боится, что я скажу: «Ну вот и все. Наступила весна, твои сломанные крылья зажили, бедная ласточка, лети же теперь». Как я могу оставить его? Зная, что он надеется – его больше не предадут.

– Это не предательство, Шарлиз. Это жизнь.

– Я знаю. Но иногда одно так трудно отличить от другого.

Теперь, когда решение было принято, стало проще. Понимая, что она делает и почему, можно было пытаться объяснить и убедить – или хотя бы только объяснить, если второе невозможно.

Франц хмурился, но скорее встревоженно, чем сердито. Помедлив, она добавила в копилку своих попыток объяснить – ему и себе – почему же все-таки нет.

– И с Жеаном… бедному ребенку не разорваться между нами. Я… наверно он был прав когда-то, и я больше жалею малыша, чем люблю. Но Эрик ведь еще не до конца понимает, что его ждет. Я думаю… он ведь будет, как Мари?

– Этот мальчик – сын вашей покойной сестры? – переспросил Дантс. – Я так и подумал, но все как-то не находилось случая спросить вас, так ли это.

– Правда? Мне казалось, я говорила. Это не очень приятная история, я и не спешу ею делиться. Этот ребенок сын Мари и неизвестно кого. Но теперь он мой и Эрика. Больше даже Эрика, чем мой. Так оно повелось. Но раз уж я набралась храбрости спросить, вы мне ответите? На мой вопрос?

Дантс заметно колебался, должно быть, взвешивая свои слова, прежде чем высказать свое мнение, которое так много значило для этой девушки.

– Я помню, что вы о ней рассказывали, о вашей сестре, Шарлиз, но… рано судить. Я имел возможность наблюдать за мальчиком всего пару дней, этого мало. Но пока я не вижу слишком удручающих признаков. Это больше похоже на некоторую погруженность в себя, в свой внутренний мир, порой это выливается в полную потерю связи с реальностью, но такое случается не так уж часто, обычно же остается в легкой форме, которая выражается в некоторой нелюдимости, которая вполне может сойти за особенность характера. И совсем необязательно и даже редко совмещается с неполноценностью вечного ребенка, каким была ваша младшая сестра.

– Вы меня успокоили, - она улыбнулась.

– Рад, что мне удалось… Теперь, когда вы немного воспрянули духом. Может быть, вернемся к нам? К вам и ко мне, хотя вы и сказали нет, но мне кажется, что в вас говорит ответственность, которую на самом деле вы не обязаны на себя возлагать. Шарлиз… вы ведь с ним не родственники, верно? – она порозовела, понимая, что ее обман вышел наружу, и удивляясь немного, что Франц так философски это воспринял.

– Верно… - проговорила она, не зная, куда деваться от смущения, – простите, что покривила душой. Это трудно было объяснить малознакомому человеку. Тогда ведь вы были малознакомым, Франц, а не хорошим другом, который все понимает.

– Я понимаю, но я сомневаюсь, понимаете ли вы. Одна девушка, недавно, назвала меня ханжой. Может быть, отчасти… оно и так. Но поверьте, сейчас я говорю не из тех побуждений. Совершенно не из тех. И даже те сомнения, которые я питаю по отношению к его прошлому, я не буду повторять снова – вы ему верите, что ж, так тому и быть. И не в том дело, что ваш Эрик на самом деле чужой вам человек. Это, может быть, не имело бы значения, относись он к вам как к сестре. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет или привыкли и уже воспринимаете как должное. Шарлиз, то, что он творил тут, пока вас не было, так не сходят с ума из-за кузины. Несмотря на свое… свой недостаток, он мужчина, старше вас, но не настолько, чтобы видеть в вас хорошую добрую девочку, предоставившую ему стол и кров. Посмотрите правде в глаза, Шарлиз. Это плохо кончится. Вам придется жить на вулкане, постоянно сдерживая его кипение, пока однажды чьему-то терпению не придет конец, и вместе с ним доброй невинной дружбе. Уж я-то видел, что из себя представляет ваш Эрик, когда он обозлен.

Шарлиз чуть отвернулась, опустила глаза. Да, пожалуй, доля справедливости была в его опасениях. Но только доля, и она не испытывала особенного страха, такого, чтобы остановил ее и вынудил передумать. Пока она не знала – как, но все как-нибудь образуется. Должно. Со временем.

Время… Франц склонен был думать, что оно все разрушит. Но она верила, что оно все излечит, сотрет острые углы и затянет старые шрамы.

Тот же Эрик, он весь был открытая рана, когда она впервые встретила его. А теперь он слабо, но улыбается. Иногда. Может быть, редко, но эта бледная улыбка говорит больше, чей у кого-то другого означал бы звонкий раскатистый смех. Ему так хочется верить. Кто она будет, если приручив его и дав надежду, оттолкнет из-за каких-то сомнительных «если» и «а вдруг»?

И потом… не так уж глубоко она и спала тогда, когда обессилела от радости, что ее мытарства закончились. Не так крепко, чтобы не помнить, как он обнимал ее, пусть она и предпочла не открывать глаз, чтобы не смущать его. Разве это было ужасно или пугающе? Разве он не был самым близким ей человеком? Если понадобится… нет, пусть пройдет время. Сейчас она не способна об этом думать. Но время… должно помочь.

– Франц, добрый мой друг… - она мягко улыбнулась, пытаясь подсластить пилюлю. – Я понимаю вашу тревогу. Но мы как-нибудь справимся.

Кажется, он искренне опечалился. Но к чести его, больше ничем не пытался чернить ее выбор.

– Вы принижаете его своей жалостью, Шарлиз, - грустно сказал он, совершив последнюю попытку на нее повлиять, хотя и сам видел, что это бесполезно. Что она осознает, что делает, и сделает так, как решила. Она отрицательно покачала головой, сожалея, что так и не сумела объяснить.

– Я жалею его, это правда. Но в моих чувствах нет ничего унизительного. Жалости он сам бы не захотел. Напротив, я безмерно уважаю его и восхищаюсь. Я говорю правду, Франц. И Эрик знает об этом. Нужно быть очень сильным, очень мужественным человеком, чтобы, имея позади такую жизнь, сохранить способность любить и доверять.

– Это и есть жалость, Шарлиз. Что человек, который мог бы стать кем-то, вынужден жить затворником.

– Это ничего, Франц. Пусть живет, как ему удобнее. Для этого и нужен друг рядом, чтобы помочь там, где ему трудно справиться с собой.

– Вы все время смотрите на дверь, Шарлиз. Вы ему не доверяете? Считаете что он может подслушивать? Рассердится на вас?

– Что вы, нет! – удивленно воскликнула она. – Но может, я и правда поглядываю… есть немножко. Просто встревожена, чтобы он не совершил ничего необдуманного. Он, кажется, обиделся.

– И так – всю жизнь? – проговорил доктор со значением, заглянув ей в глаза. Она выдержала его взгляд и улыбнулась.

– Это не самое худшее, что случается в жизни, Франц.

– И вы решили окончательно? – проговорил он, как видно спрашивая в последний раз.

– Простите… - пробормотала она. – Вы ведь не слишком огорчены, правда?

– Огорчен, но я исчерпал аргументы, которыми мог бы вас переубедить.

– Простите.

– Ну что ж, - с неожиданным чувством и теплотой сжав ее ладонь, он встал и вздохнул, предчувствуя скорое прощание. – У вас есть еще время передумать, Шарлиз. Я бы отнесся с пониманием.

Она из вежливости кивнула, чувствуя, что должна бы поблагодарить его – за то, что развеял ее сомнения, за то, что заставил остановиться и задуматься о своей жизни. Дантс вышел спокойно, как подобает воспитанному человеку. Не хлопал дверьми и не бросал через плечо яростные взгляды. Шарлиз сожалела, что такой друг уходит из ее жизни, понимая, что вряд ли она после станет поддерживать с ним связь более глубокую, чем одно-два письма в год. Но лгать себе, что это будет очень большим для нее горем, тоже не могла. Немного приведя себя в порядок и пару раз взмахнув костяным гребнем, она встала на еще немного нетвердые ноги и попробовала пройтись по комнате. Ничего ужасного, пожалуй. Легкая, едва заметная слабость. Шарлиз открыла дверь, осматриваясь в поисках Эрика.

Он сидел, опустив голову и прижимая к себе Жеана, как будто уверен был, что даже его у него отнимут, опустошенный и покорный судьбе. Лицо, как неподвижная погребальная маска - безжизненный музейный трофей - застыло разделенным пополам овалом, левая часть которого немногим по цвету отличалась от правой. Ей стало совестно, что она потратила столько времени на разговор с Францем, зная, как сильно он станет переживать. Особенно, если догадывался, зачем тот хотел говорить с ней наедине. А он наверняка ведь догадывался.

Если за кого-то так болит душа, может быть, это и есть – то самое, о чем мечтают романтики и поэты слагают стансы? Или все-таки нет?

Шарлиз не знала. Время… время все поставит на свои места. Рассудит правых и виноватых, кому-то воздаст, кого-то осудит. Кому-то из них придется меняться и пересматривать заново все свои представления о мире. Может быть, ему. Может быть, и ей.

Он очень хотел спросить, но все никак не решался, и она с легкой, но светлой грустью смотрела, как вздрагивают его губы, пытаясь сложиться в вопрос. Сколько раз его предавали, сколько раз отворачивались? И она – если сейчас позовет его за собой – никогда не сможет передумать, если хоть сколько-то уважает саму себя. Ей не хотелось ни говорить что-то, ни объяснять, ни пересказывать долгий и непростой для нее разговор с Францем. Она приблизилась, склонилась над мальчиком у него на руках, нежно погладила его по щеке, хотя он недовольно поморщился, словно это было щекотно. Потом осторожно, словно оно было хрупким, как первый ноябрьский лед, опустила руку Эрику на плечо, дожидаясь, пока он поймет и поверит, что ничего не изменилось. Что он никогда больше не останется один.

Момент тишины затянулся, и пока пауза не стала такой тягостной и неловкой, что первым нарушить ее кому-то станет совсем трудно, Шарлиз застенчиво кашлянула и прошептала по памяти один маленький отрывок. Почти точно прошептала, изменив только имена, но они поддались ей легко, как будто они и были вписаны в текст с самого начала. Но ведь он так и видел эти строки, разве нет?

– «Ты слышал, Эрик: мы должны идти.

Я в путь уже готова, - остается

Нам взять детей. Я понесу Жеана,

Ты - девочку. Нам надо до заката

Найти ночлег, чтоб не идти пустыней

Под кровом тьмы. Но ты молчишь, не хочешь

Ответить мне?…»(с) Байрон

Она едва различила ответ по его губам.

– Оставь меня.

Он не это имел в виду, и Шарлиз это знала. Всего только следующие строки. Он всего лишь хотел, чтобы она продолжила и сказала свои слова.

Она продолжила.

– Но ты оставлен всеми…

Единственный отрывистый судорожный вздох. И тишина. Она заглянула в печальные глаза Каина. Разве цитируя ей мрачную поэму, он не мечтал тайком, что и для него найдется Ада, которая никогда не оставит его одного?

– Эрик... Ты выбрал, в какую сторону хочешь ехать?

Он покачал головой. Пока еще молчаливо, но должно быть, боялся не совладать с собой. Пусть, это не плохо. Ветер времени высушит и эту набежавшую слезу облегчения, и все другие слезы тоже, и принесет с собой перемены. Какие? Может быть, и хорошие…

– Куда бы ты хотел уехать, Эрик? – повторила она, погладив его плечо.

– А ты? – тихо спросил он.

– Главное, чтобы это была не Пруссия, - улыбнулась Шарлиз.

– А я только хотел предложить Франкфурт…

Ну вот, теперь точно все будет хорошо.

– И не Вену, - добавила она. – Вдруг Анне придет в голову вернуться домой. Я не хочу столкнуться с ней где-нибудь в галантерейной лавке и раскланиваться как с доброй подругой. А что хорошего во Франкфурте?

– Оперный театр, которым руководит господин Лефевр. Но он может получить разрыв сердца, если я найду его и там… Шарлиз. Это как раз то… Я должен сказать тебе кое-что.

– Я слушаю, - осторожно подбодрила она его. Оперный театр… Тогда ясно, что за тайну он решился выложить как на духу. Скажет или нет?

– Я… – он замялся, не зная с чего начать, – это долгая история. Но я обязан сказать тебе, иначе нечестно… ты должна знать, с кем связалась.

Шарлиз внимательно изучала его лицо, ожидая продолжения, но он разглядывал свои руки, не зная, как продолжать, как объяснять, чем оправдываться. А она – хотела ли она слышать оправдания? Пожалуй, нет.

– Этот твой рассказ… он имеет отношение к Опера Популер? – наконец, решилась она помочь ему. Эрик вскинул глаза, потрясенный ее вопросом.

– Да.

– А к премьере оперы «Дон Жуан»? – продолжала она.

– Да… и не только. Ты… знаешь? Знаешь, Шарлиз?

– Тогда не нужно ничего говорить… Я ведь иногда читаю газеты, Эрик.

Наверное, он ожидал чего угодно – всплеска эмоций, гнева, возмущения, может быть, если смилостивятся над ним небеса, то прощения и понимания. Но что она знала, что просто отмахнется от его исповеди, как будто то была история сотню раз переслушанная и уже поднадоевшая, этого, наверное, все же нет… Может, на самом деле, это было не так уж важно. Но ей отрадно было знать, что он сказал. Почти сказал. Почти сам.

Доверие это ведь тоже очень много. И может быть, даже куда важнее, чем все остальное.

– Эрик… А этот твой Лефевр… он на тебя зол? – вдруг заинтересовалась она, оживившись от внезапно появившейся идеи.

– Право не знаю, - проговорил он, припомнив доведенного до крайности беднягу-директора, которого преследующие приму неприятности и ее последующие истерики неизменно доводили до белого каления. Трудно сказать, кто вымотал ему нервов больше, он или Карлотта… Оба, пожалуй. – У нас вышел конфликт. Из-за певицы, которая много о себе мнила. Но она действительно была ужасна!

Шарлиз невольно заулыбалась. Без тайн сразу стало легче дышать. Можно задавать вопросы. И получать ответы. И можно попробовать уговорить его спеть. Не сейчас, конечно. Но со временем.

– А, может, ты с ним помиришься? – предложила она, задумчиво потирая пальцем подбородок. – Со старыми знакомыми все как-то проще общаться. Я могу взять на себя подготовительную работу… Чтобы он не упал в обморок, как ты говоришь.

– Но Франкфурт в Пруссии, - проговорил он с сомнением, смущенный ее энтузиазмом.

– Да, но если подумать, разве не там сейчас самое безопасное в Европе место?

– Пожалуй. Но это только пока мы туда не перебрались… - ответил он, и бледный луч улыбки тронул его губы.

Эпилог

В июле 1870 года была объявлена война. Этому уже не могла помешать загадочная смерть главы тайной полиции прусского короля, судьба которого была покрыта мраком, и только спустя много лет скандальные мемуары графини де Шатильон, которая открыла всем любопытным грязный мир закулисных игр и политических интриг, пролили некоторый свет на тайну его внезапной кончины. По ее версии, он пал жертвой одного из собственных людей, который был перед тем обвинен в предательстве интересов своей организации и приговорен к казни, но предпочел вечному изгнанию и жизни в страхе открытый поединок, в результате которого погибли оба.

Мэг Жири больше месяца обивала пороги, пытаясь вызволить свою мать. Несмотря на сомнительность выдвинутых против нее обвинений, комиссар сделал все возможное, чтобы помешать ей, донельзя обозленный исчезновением с его горизонта как Призрака оперы, на поимку которого было даром истрачено столько сил, так и Робера де Шатильона, который так долго водил его за нос и в конце концов одурачил его, неожиданно покинув Париж в неизвестном направлении. Мадам Жири вышла из тюрьмы только в середине августа, и хотя дело ее было за недостаточностью доказательств закрыто, здоровье ее было подорвано – не столько тяготами тюремного существования, сколько многодневной тревогой за свою единственную дочь, которую она уже и не чаяла увидеть живой. Зимой 1871 года она скончалась, не пережив изнурительной осады Парижа прусскими войсками.

Кольцо Кристины так и осталось у Мэг на долгие годы. Когда миновали самые тяжелые для нее дни, она попыталась наконец разыскать бывшую подругу, однако та успела обвенчаться с Раулем и уехать из Парижа, и Мэг надолго потеряла их из виду. Хотя, по правде сказать, она и искала-то их не слишком усердно. Возвратить же не ей принадлежавшую драгоценность ей удалось много лет спустя и когда той, что получила ее когда-то в знак помолвки, она уже была без надобности.

Двери театра для Мэг навсегда закрылись. Ее хромота, когда она окончательно поправилась, не была особенно заметна, но для карьеры балерины она была препятствием неодолимым. Франц Дантс, который старался помогать Мэг во всех начинаниях, дал ей работу в больнице Св.Женевьевы, директором которой он был назначен спустя несколько месяцев, и она неожиданно показала себя с лучшей стороны, оказавшись пусть порой не слишком мягкосердечной с пациентами, но зато аккуратной, исполнительной и преданной своему делу.

Свое полное имя, Магдалина, она никогда больше не использовала и не упоминала.

18 июля 1870г. Париж

– Вы приглашали меня, господин префект?

– Да, Жювиль, у меня к вам серьезный разговор. Можете присесть. Ненадолго. У меня мало времени.

– Благодарю.

– Итак, я довожу до вас последние веяния, поскольку сегодня я имел честь обедать с министром. Можете считать, что моими устами говорит он. Я же изложу вам свои претензии. В такой момент, когда в опасности – я не побоюсь пафоса – вся страна, когда на наши земли точат зубы восточные соседи, не время заниматься мелочами. Все силы, и силы полицейского управления в том числе, будут брошены на защиту Парижа и на помощь ведомству Лабефа. Таков приказ. Что касается вашего увлеченного расследования одного малозначительного дела… Мне это надоело. Я ничего – слышите – ничего не желаю больше слышать о Призраке оперы. Мне не до него, и вам, если судьба Франции хоть что-то для вас значит, тоже не должно быть. Последнее убийство был совершено в марте месяце, и почти за полгода о нем ничего больше не слышно. Так что ваша версия о кровавом безумце отпадает, а все другие преступления в нынешних обстоятельствах второстепенны. У нас скоро люди начнут гибнуть сотнями, и это поважнее будет, что ваш иностранец-певец. А убийство Жана Жеро, доклад о котором вы мне предоставили, будет любым адвокатом растоптано в два счета.

– Но, господин префект!

– Все! Довольно! Отправьте это дело на полку, пусть полежит до лучших времен, до конца войны как минимум, и займитесь же наконец вашими непосредственными обязанностями. Расширяйте агентурную сеть. Ищите прусских ставленников. Работайте на благо Франции, а не на благо Огюста Жювиля. Все, можете быть свободны, еще раз повторяю, у меня мало времени, и в особенности, на ваши оправдания. И имейте в виду, в следующий раз, когда я услышу, что вы отвлекли столь занятых в эти трудные дни людей для погони за привидением – вы будете разжалованы в сей же час.

31 августа 1870 г. Танжер

«Дорогая Шарлизетт!

Надеюсь, ты позволишь мне так тебя называть, несмотря на то, что в душе наверняка вычеркнула меня из своей семьи и решила, что у тебя нет больше тети. Ты в своем праве, и я могу только сожалеть об обстоятельствах, которые сложились так неудачно для нас всех. Я не могу всего рассказать тебе в письме, и не могу вернуться во Францию, как видно, скитаться мне теперь до старости по чужим землям. Поверь, что знай я заранее, чем все обернется, я никогда бы не позволила себе рисковать тобой. Ты, наверное, мне не поверишь. Что ж, правильно наверное. Я, конечно же, виновата перед тобой, но я надеялась, что скромную, милую, ничем не запятнанную девушку никто не заподозрит, и тебе удастся благополучно забрать то, что я вынуждена была оставить, спешно спасая свою жизнь. Конечно же, я никогда не тонула. Человек, который работал со мной на благо Франции, предупредил меня об опасности и помог мне незаметно скрыться. Но я – в этом, признаюсь, отчасти была моя ошибка – не хотела посвящать его в свои планы. Поэтому все, что могло натолкнуть его на подозрения, пришлось оставить в надежде забрать после с помощью верного мне человека… да и времени открывать непростой сейф у меня не было, за мной по пятам шли люди, с которыми шутки плохи… Ты ведь понимаешь, о чем я, не так ли, Шарлизетт? Так все и случилось.

У тебя почти получилось, дорогая племянница, и я восхищена твоей храбростью и сметливостью. Не побоюсь сказать, что горжусь тобой. Но все же ты действовала недостаточно осторожно. Не могу упрекать тебя – ты никак не могла догадываться, насколько все это серьезно. Но все же за тобой начали следить, заметив, что ты что-то упорно ищешь… а у меня как раз случилась неприятная размолвка с людьми, на которых я работала. Шумная возня вокруг тех писем начала долетать и до тех, кому мне не хотелось раньше времени говорить о том, какие мне достались трофеи. Не подумай, что это исключительно денежный интерес с моей стороны. Хотя не стану отрицать, что деньги не являются для меня презренным металлом. Но дороже всего мне свобода Франции, однако я не могу объяснить... Впрочем, через месяц-другой, когда после доброй встряски этой отжившей, беспомощной монархии придет конец, ты сама поймешь о чем я говорю. Мне пришлось снова бежать, и на этот раз затаиться ото всех, обе стороны дорого бы дали за мою голову, но у них были руки коротки до меня добраться. Глубоко сожалею я и о трагедии, случившейся с мадемуазель Дюваль, твоей подругой. Единственное, чем я могу утешить тебя, это то, что она пала жертвой ошибки, появившись в твоем доме, и фактически спасла твою жизнь, когда на время отвлекла внимание на себя и тебя перестали искать. Человек, о котором я уже упоминала выше, мой бывший соратник, которого мне пришлось преждевременно покинуть, не потрудившись узнать твои приметы, принял ее за тебя. Когда ошибка выяснилась, полагаю, он вынужден был избавиться от девушки, которая узнала много лишнего о его деятельности. Мне очень жаль. Но не случись то, что случилось, Шарлиз, на ее месте была бы ты. А так тебе посчастливилось весьма кстати исчезнуть изих поля зрения и переждать опасное время. Ты не можешь вообразить, как тебе повезло. И как я рада, что не взяла на душу такой грех и не погубила родную кровь.

Боюсь, я рассказываю путано, но ты ведь понимаешь, что никаких имен я упомянуть не могу. Кроме своего собственного, но мне уже нечего бояться. Завтра же я покину Танжер, отправлюсь дальше, куда – я не знаю и сама. Может быть, эта кочевая жизнь в конце концов придется мне по душе.

Что касается старика… что ж. Я сожалела о нем, это был очень преданный мне человек и на редкость ловкий. Но с другой стороны, было облегчением узнать, что у тебя есть защитник. Понимаю ваши мотивы, и я не таю обиды, что вы отказались вслепую следовать моему плану. Хотя, признаться, для меня было большим ударом потерять тебя из виду на все эти месяцы. Мне с трудом удалось напасть на твой след только сейчас - находясь за пределами страны и во многом оторванной от прежних связей, когда очень трудно что-то выяснить и кого-то найти. Но поверь мне, что я очень старалась. Счастлива была узнать, что ты жива и с тобой все в порядке, верю, что ты сделала правильный выбор, так что прими и мои запоздалые поздравления, милая племянница.

Я понимаю, что была не самой внимательной и заботливой тетушкой и с трудом могу претендовать на твое прощение. Но может быть, теперь ты понимаешь, что я мало соприкасалась с твоей жизнью не только из природной холодности, хотя не могу отрицать, что меня всегда отличала некоторая душевная черствость, но и для твоего же собственного блага. Жаль, что в конце концов все повернулось так, что мои усилия охранять тебя от особенностей моей жизни оказались напрасны.

Будь счастлива, моя дорогая.

Остаюсь твоей любящей тетей,

Шейла Прево»

Письмо это долго блуждало по дорогам охваченной войной Франции, но так никогда и не нашло своего адресата.

– КОНЕЦ –