5.

- Почему…

Жюли, бившаяся как в припадке, замерла в его руках. Странное ощущение - он не мог ее отпустить, а одновременно ему хотелось как можно скорее брезгливо оттолкнуть ее от себя, только бы перестать касаться ее, и чтобы ее руки не касались его самого, чтобы ее слезы не впитывала его одежда, что б не вздрагивала она всем телом в его объятиях, которые на объятия-то были непохожи. И при всем при этом он не мог ее оттолкнуть, оставив вот так. Наверное, он осознавал сейчас, что эта девушка в данный момент заслужила хотя бы немного жалости к себе. Он не мог даже разжать рук, которые крепко сжимали ее плечи.

- …Мне жаль, Жюли. – Несмело пробормотал он.

Вряд ли она сейчас нуждалась в словах.

- Только не уходите, пожалуйста, - прошептала она, утыкаясь ему лицом в грудь, как слепой котенок.

Оставить этого самого слепого котенка одного, на растерзание жизни, от незнания которой он непременно погибнет, оставшись сиротой?

Да!

Был другой вариант? Для их облегчения участи слабых слепых котят обычно топят. И должно признать, наверное, не столь плоха была идея. Да ему это даже и не важно, жизнь сама все сделает.

Да что же это… на эту девочку он уже столько обрушил, и более того, проявив свою неосторожность, несколько часов назад сам показал свою слабость, за что теперь самому от себя было противно пуще прежнего, не раз гневно разъяренным зверем кидался на нее… А теперь жалеть, баюкать на своих руках уберегая от горя и боли?

Кто она ему? Никто. А все, что могла и должна – сделала…

Так почему же не оставить этого самого слепого котенка, пусть прозревает, если может, ищет лазейки, чтобы выжить.

На себе изведал. Правда, сего опыта врагу иной раз желать не захочешь… Так что ж? Встать, закрыть дверь, как можно скорее покинуть это место? Пусть, пусть захлебывается. В конце концов, от слез еще никто не умирал. Да и кроме того, это место уже с лихвой начинало напитываться каким-то приторным ароматом страданий и страха. В это уж ему вмешиваться вовсе ни к чему.

Для него никогда не существовало ни человеческой боли, ни горя, ни чужих мук. Он был единственным в своем собственном сознании, на кого бог ниспослал самое ужасное и страшное проклятье. Разве может еще что-то сравниться с его горечью? Он не хотел касаться чьей-то боли, это было ему чуждо и противно. Наоборот, страдания других отчасти успокаивали его душу, словно крохотный тщетный шанс хотя бы на толику уменьшить боль, и упиться тем, что не его горе самое страшное…

А здесь… какая-то чужая и такая невыносимая, непостижимая боль, от которой хочется бежать, скрыться, только бы осклизлый вязкий ее туман не обволакивал разум и душу, не облизывая липким холодным языком все тело, словно заключая в плотный кокон страдания.

- Почему? Почему, месье Эрик! – Кричала она, поначалу пытаясь вырваться из его рук. Потом стала стихать, и лишь изредка что-то постанывала. - Месье, месье… - шептала Жюли, - почему он? Мой отец? Мне страшно… Я же теперь одна… Я не смогу… - Кажется, она начинала бредить, сама путаясь в своих словах. – Я не смогу теперь…

Он приподнялся с пола, подтягивая ее за собой, ставя на ослабевшие ноги. Жюли, растирая по лицу едкие слезы, еле стояла на ногах. Он оставил ее посреди комнаты, убедившись, что она сию же секунду не рухнет на пол, а еще в состоянии держаться на ногах, а сам, подойдя к кровати, наклонился над телом, которое, должно недавно покинула душа.

Вряд ли его могла напугать смерть. Тонкая, ранимая душа девушки, должно еще толком не разу с этим не столкнувшаяся, еще вряд ли могла все это достойно вынести. Но он… он привык. И это была такая лишь малость, что он на нее и должное внимание перестал обращать. Столько раз он сам своими деяниями нес эту смерть. К тому же, стоило ли ее бояться, когда уже сама жизнь напоминала собою вечный ад, из которого ему уж точно не вырваться?

Он в полутьме протянул руку к остывающему тему, проверить пульс, заодно убедиться – не ошиблась ли Жюли. Не ошиблась. Пульса он так и не нащупал. Эрик распрямился, сделал шаг вперед, словно хотел покинуть комнату, но Жюли поспешно его окликнула.

- Нет, - застонала она, - не уходите, пожалуйста! Вы куда?

Девушка качалась, будто ее не держали ноги. Теперь, похоже, из-за столь малоприятного события, он не мог уехать этим утром, как предполагал. Ну, если, конечно, за эти несколько часов до рассвета он все-таки не пошлеет все это, а в придачу и саму девчонку к чертям, и не уедет. Оставаться здесь, обременяя себя совершенно не касающимися его проблемами – желания вовсе не было.

А девчонка, похоже, слепо ухватилась за единственную соломинку двумя руками, как ему тогда казалось, чтобы не погибнуть от этой боли и страха. А ему-то какое дело? Не хватало еще для полного счастья заняться гобингудовской благотворительностью, начать помогать сирым и убогим. Чистой воды – каламбур.

- Пойдем. – Сказал он ей, пытаясь увести из комнаты, увлекая за собой, но девушка воспротивилась.

Жюли, вырвавшись из его рук, кинулась к кровати отца, рухнув на пол, упала перед ней на колени, и, уткнувшись лицом в матрац, принялась оплакивать ушедшего из жизни отца.

Никогда он не оплакивал своих родителей. Наверное, потому что толком-то обо всем этом мало что сохранил в своей памяти. И не хотел хранить. Ему это было ни к чему. Эти воспоминания были еще куда более запретными, чем любые другие, которые он скрывал сам от себя. Зато с лихом было в его жизни многое другое, что стоило бы оплакивать. Да и сейчас вот… хоть садись прям здесь, и начинай оплакивать. Хотя бы надежды. Да только если сейчас и ему себя заточить в темницу собственной боли и терзаний, уж не выйдет ничего стоящего – оба беззащитных, словно младенцы, ослепленных болью человека – оба они потонут в этом водовороте.

Жюли всхлипывала где-то в темном углу, где стояла кровать ее отца, как маленький ребенок. Он не стал ее тревожить. Девушка пробыла у постели отца несколько часов, до самого рассвета. А потом она, ослабевшая и изнеможенная потеряв всякий счет времени, так и уснула в столь нелепой и жалкой позе. Он, аккуратно подхватив ее, отнес в другую комнату.

Жюли проспала до самого вечера. Она разомкнула отяжелевшие и воспаленные веки лишь когда за окном было уже почти темно. В груди ее что-то защемило. Она вздохнула. Приподнялась, осмотревшись. В комнате была только она одна. Сил подниматься с кровати у нее не было, кружилась голова. Пролежав так какое-то время в полутьме, она все же, сделав над собою усилие, опустила ноги на пол, оттолкнулась от поверхности кровати, и, приподнялась. Качаясь и несмело ступая по половицам, пошла к двери. Куда угодно, только не здесь, одной. Пару раз спотыкнулась обо что-то, чуть не рухнув на тоскливо поскрипывающие половицы. Она подошла к двери, коснулась холодной ручки, медленно открывая дверь. Вдруг она ахнула, в дверном проеме, путь в коридор ей преградила темная фигура. Слава богу, глаза ее привыкли к темноте, и она быстро разглядела его. Мгновенный испуг прошел, сменившись тревогой.

- Что вы стоите под дверью? – Нахмурилась она, обиженно спросив. – Я чуть не умерла от страха.

И слава богу. Потому что если бы она могла видеть все, что он скрывает, и знать все то, что он никогда не расскажет ей, то уж точно бы ее душа отлетела к душе ее отца.

- Караулить под дверьми не в моих правилах. – Недовольно отозвался он из полумрака. Сравнить его с псом, оберегающим под дверью ее сон – это уж верх неприличия. А может, и не сравнивала. Может, сам так понял. Да ошибочно. - Я услышал шум, хотел проверить – пришла ли ты в себя. – С холодным безразличием объяснился он с ей.

Жюли почувствовала это. Наверное, она что-то не то сказала.

- Месье… - Зашевелила она сухими губами. – Простите. Я не хотела вас обидеть. Я не то имела в виду… то есть… я… я говорила, что…

- Ты не обидела. Все нормально. – Сказал он с недовольным видом, и прошел в комнату. Не обидела. Обидела! Развернуться б, да уйти, как задумывал. – Все хорошо?

- Да, да… это я просто… зацепилась за что-то в темноте, когда шла к двери.

Жюли присела обратно на кровать. Она рассеянно смотрела на него, не зная, что сказать еще. Сколько точно прошло времени – она не представляла, сбившись со всякого счета, но, судя по его желанию как можно скорее покинуть ее дом, он должен был быть уже в пути.

- Вы… вы… почему вы не уехали? – Вдруг наивно спросила она. Вы же собирались… я думала, вы…

Она хотела знать – почему? Действительно, почему? Хотелось бы и самому себе ответить на этот вопрос.

- Отъезд пришлось отложить. Если ты не против… – Ровным и невозмутимым голосом ответил он. - Думаю, я уеду через несколько дней. Когда буду уверен, что ты уже не спотыкаешься в темноте о посторонние вещи.

Жюли еле заметно улыбнулась. Но, похоже, это была вовсе не шутка с его стороны. А почти жестокая насмешка.

- Спасибо вам… – Виновато начала она.

- За что?

Девушка поудобнее уселась на кровати.

- Ну за то, что не оставили меня… А мой отец…? – Спросила она запинаясь. – Надо все решить с этим… только вот я не знаю с чего начать.

- Я попробую помочь… в чем смогу.

Жюли посмотрела на него утомленным взглядом.

- О месье… - прошептала она, - боюсь, я не смогу возместить вам ваши затраты. Как видите, у нас не столь богатое жилище, и средства очень скудные. Но я придумаю, обязательно…

Странно было воспринимать человека, который когда-то хотел тебя убить, как заботящегося о тебе славного друга, которого беспокоила твоя судьба. Только вот Эрик вовсе не собирался ее опекать, и показывать свою заботу и сочувствие он тоже не хотел. Но почему-то, все-таки посочувствовал.

- Не думай об этом сейчас. – Прервал ее он, не желая слышать продолжение фразы. Не хватало еще пожизненно обязать ее выплачивать ему какой-то особый долг за услугу.

--

Утром он застал ее перебирающей и рассматривающей картины и наброски, которые она раскопала не пойми где, принадлежащие кисти ее отца. Она всматривалась в них пустым тоскливым взглядом, словно желала выхватить из столь незамысловатых очертаний, оставленных на листе что-то родное, дорогое, живое.

- Ты не рисуешь? – Вдруг услышала она голос за спиной.

Жюли обернулась. Позади, в дверном проеме ее комнаты, скрестив руки на груди, стоял Эрик. Если сама Жюли за все это время сумела хотя бы отдохнуть и даже, пусть беспокойно, но поспать, то вот как он, к ее удивлению вызвавшийся помочь в половине свалившихся на нее вопросах – она понятия не имела. Хотя, выглядел он, как обычно. Только все же, вряд ли он спал этой ночью.

- Вы так бесшумно передвигаетесь…

Привычка.

Только, уж объяснять ее он не станет ни за что.

- Нет, не рисую. – Продолжила она. – Отец учил меня. Я любила рисовать. Он наделся, что я когда-нибудь тоже буду рисовать, как и он…

- И что же произошло?

- Когда он ослеп, он больше не смог рисовать, а мне пришлось зарабатывать деньги, у меня не было времени доучиваться. К тому же, - она сделала паузу, - …я лишилась лучшего учителя, который мог бы завершить мое обучение. Моего отца. С того времени я не бралась за кисть… не могу.

- Так возьмись сейчас.

Девушка растерялась, он с такой простотой выдал ей эту фразу, что она молчала несколько секунд. Потом она вдруг поняла, о чем он говорит. – О нет, месье, что вы. Вряд ли я смогу теперь.

Беседа была не содержательна. Отвечала она почти без энтузиазма. Такая бледная, под глазами от усталости и бессилия залегли темные синеватые круги. Ей было совершенно все равно, что теперь, когда опасаться совсем нечего, спокойно, размеренным шагом совсем чужой человек разгуливает по ее дому, словно гордый хозяин, что, когда она в своей комнате за ветхой шаткой дверцей, где-то неподалеку, в соседней комнате она чувствует его присутствие, чужого непонятного мужчины, делит с ним крышу, забывая совершенно обо всем, о чем бы должно помнить юной девушке. Об этом-то она как раз и не думала. Уж пусть лучше так, пусть он где-то поблизости, пусть она натыкается на него, желая выйти в коридор, пусть бесшумно подкрадывается, когда она его вовсе не ожидает, чем остаться здесь совершенно одной. Одиночество в этом доме ее пугало. Она начинала метаться по комнате, словно задыхаясь, понимая в такие вот моменты, что если бы не Эрик, сойти ей здесь с ума.

- Я уже так давно не рисовала…

- Вот и начни сейчас. По крайней мере, у тебя будет занятие, а не масса пустого времени, чтобы тонуть в своих слезах. Я бы хотел взглянуть, как ты рисуешь…

Жюли подняла на него удивленные воспаленные от слез глаза, шмыгнув носом. А может он и прав. Найти грифели, бумаги, краски, сесть за стол.

- Правда?

Он молча кивнул ей в ответ.

--

Весь день накрапывал дождик. Было сыро, хмуро и пасмурно. К вечеру погода разгулялась лишь в худшую сторону, дождь усилился. Вдалеке Жюли услышала раскаты грома, заставившие ее вернуться в реальность, отвлекаясь от своих мыслей. Вероятнее всего, через какое-то время гроза придет и сюда. Она подняла глаза в серое, грязное небо, по своему настрою и унынию похожее на окружающие ее могилы. Не очень бы хотелось встретить грозу под открытым небом. Она просидела на свежей могиле отца несколько часов, словно выжидая чего-то, словно пытаясь все же дождаться ответа на свой вопрос – за что же теперь осталась она совсем одной. Так и просидела, не находя ответов. Пока окончательно не стемнело.

Похоже, она и так уже изрядно припозднилась. К тому же, промокла, просидев все это время под моросящим дождиком, которого она порядком и не замечала, начав потихоньку замерзать. У нее начинало ломить кончики пальцев, а не прекращающийся, лишь только усиливающийся дождь не давал ей обсохнуть и согреться.

Она поднялась на ноги, окинув взглядом сырую землю, словно попрощавшись, прося прощение за то, что вынуждена так скоро покинуть его, и ее визит был непродолжительным.

Вот уж не лучшее время она выбрала для прогулки.

Заметно холодало, пронизывающий ветер, который обжигал мокрое от дождя и слез лицо, продувал насквозь мокрую одежду. Жюли никак не могла согреться, ее знобило, она вздрагивала при каждом дуновении ветра, понимая, что возвратиться домой было необходимо как можно скорее, но ее ноги не могли идти быстрее, увязая в топкой скользкой грязи.

Она брела назад по чавкающей слякоти размытой дождем дороге, марая в ней полы плаща, увязая в ней башмаками. Ее ноги поскальзывались, и она пару раз чуть не падала. Жюли хлюпала носом, не обращая на это никакого внимания, она настолько продрогла, что холод перестал уже ее одолевать, и она почти ничего не чувствовала. Кажется, она настолько задержалась, что время близилось к полуночи. Немудрено в этой темноте сбиться с дороги.

И это в данный момент ей и показалось. Показалось, что она заблудилась, и места вокруг нее абсолютно незнакомые, какие-то странные. Она подняла глаза вверх, в почерневшее хмурое небо. Голова моментально поплыла, закружившись. Жюли тряхнула головой, попытавшись отогнать от себя, начинающий охватывать ее страх. Сама виновата! Самой и выбираться. И как можно скорее.

Да вот только в темноте начало мерещиться бог весть что. Она была здесь совсем одна, и страх ее от мысли об этом лишь преумножался.

Раскат грома ударил над самой ее головой, отразившись в ушах. Ей показалось, что над самой ее головой что-то разорвалось, и острые эти осколки непременно должны были посыпаться на нее сверху.

В мгновение все озарилось пугающим светом, осветив гнущиеся от ветра ветки деревьев, похожие на тянущиеся к ней сухие, со скрученными пальцами руки, витиеватые стволы, показавшиеся какими-то причудливыми существами в демоническом обличье, жаждущие расправы. Всполох ослепил ее, обезоружив в конец, и сразу же погас, снова погрузив в темноту. В глазах Жюли затанцевали пульсирующие огоньки.

Ее охватил страх. Она взвизгнула, и побежала прочь, сама не понимая, куда ведут ее ноги. Она бежала, глотая ртом влажный воздух, задыхаясь от быстрого бега бежала, ощущая, как бьет в лицо ветер. Вдруг полы ее плаща зацепились за какую-то ветку, она вскрикнула, беспомощно вскинув руки, протянула их, чтобы освободиться, но ее нога сначала поскользнулась, затем оступилась, и она, потеряв равновесие, кубарем свалилась в какой-то незамеченный ею неглубокий обрыв, пронзительно вскрикнув.

Рухнув в тревожно заплескавшуюся холодную реку, наглотавшись ледяной воды, она ощутила, как заныло все тело. Осталось еще обнаружить, что она переломала себе пару ребер, и тогда можно считать, что ночная прогулка удалась.

Она забарахталась в холодной воде, опираясь руками о скользкое илистое дно. Речка была неглубокой. Нет, хвала господу, кажется, ребра были целы. Чего не сказать о других частях тела. Все, что еще поддавалось ее осознанию, так это то, что, кажется, она сильно ушибла ногу, а-то и хуже – вывихнула, потому что та адской болью давала о себе знать. И в таком случае, даже если она все же выберется из этой воды, остаток дороги ей придется ползти на четвереньках, скуля и изнемогая от боли, как побитая собака. Дойти не сможет. Она, как бессильный, только что появившейся на свет жеребенок, начала извиваясь, барахтаться, баламутя воду, и изо всех сил пытаясь встать на ноги.

Все попытки были тщетными, и не увенчивались успехом. А руки с ногами продолжали неметь, коченея от ледяной воды. Она ощутила, как перед глазами все перевернулось, и она, застонав, провалилась куда-то во тьму.

--

- Купание ночью, в реке, в грозу, под дождем…

Она через силу приоткрыла глаза, придя в себя, когда ощутила прикосновение чьих-то горячих рук.

Она дрожала. Давал о себе знать озноб, она настолько замерзла, что у нее так громко стучали сейчас зубы, что стук этот ощущался в мозгу страшными ударами молота о наковальню.

У нее не выносимо болела голова, она тяжела и пустая, постоянно тянула вниз, не желая держаться. Жюли ощущала себя сейчас беспомощным младенцем, так как держать прямо голову у нее не было сил, шею ломило, в голове она слышала какой-то гул, и кажется, чей-то голос.

Она, превозмогая боль, попыталась все-таки раскрыть широко глаза. Все вокруг плыло. То ли это она кружилась по комнате, то ли комната в вальсе кружила ее. Ни одно, ни второе не могло являться реальностью.

Ей понадобилось время, чтобы сконцентрировать взгляд, зрение начало возвращаться к ней, картина медленно проясняться. Она сидела на краю кровати, ее, как немощную придерживали чужие руки, чтобы она не рухнула на кровать без сил.

- Эрик… - пробормотала она, узнав его по голосу, или не узнав, а просто догадавшись. Кто ж еще-то?

Вымокшая до нитки, продрогшая, с бледной, голубоватого оттенка кожей, посиневшими от холода губами, со спутанными мокрыми волосами она сейчас больше походила на окунутую в грязную лужу недоброй хозяйкой куклу, чем на человека, юную опрятную девушку. Мокрая и грязная одежда, подчеркивая изгибы, плотно облепила тело, вызывая неприятные ощущения.

- Эрик… - снова повторила она, словно искала спасения в этом коротком и столь незамысловатом имени.

Хорошо хоть так. Хорошо хоть не ангелом. И то уже хлеб…

Кого ей еще звать.

Неужели неокрепший ее рассудок уже за это столь непродолжительное время определил для себя все возможные входы и выходы, все пути и варианты, избрав где-то глубоко в сознании на роль прекрасного избавителя от всех бед и страхов и героя именно его?

Его.

И очень зря. Уж какого-какого, да не прекрасного!

Какой из него прекрасный благородный спаситель и рыцарь, о котором она, должно, как и все девушки своего возраста, мечтала в фантазиях и сновидениях? Пожалуй, он при желании, от большой щедрости своей, может подарить ей еще пару-тройку страхов, от которых потом темными ночами будет вскакивать на постели, моля господа избавить ее от этих кошмаров.

Вот и все, что может он ей дать.

Жюли растерянно смотрела на него, кажется, он ей что-то говорил, но она не различала пока – что. В ушах шумело, до сих пор слышался плеск воды и завывание ветра. Жюли начала старательно сглатывать, чтобы избавиться от давления в ушах.

- Вся промокла. – Недовольно проворчал он. - Тебе надо согреться, - наконец смогла расслышать она, - иначе ты подцепишь воспаление легких. Ты и так вымокла насквозь… Занесло же тебя туда! А если обрыв был бы глубокий…

Считал бы он сейчас ее кости.

И забот куда меньше было бы. Уж с трупом куда легче, чем возиться как он сейчас, с полуживой…

- Я…я… - хотела она сказать что-то в свое оправдание, но замолкла, так как говорить ей было тяжело, в горле саднило.

- От вас, мадмуазель Лоранс, слишком много бед. А все потому, что мадмуазель имеет упрямство непослушного ребенка… - Недовольно и осуждающим тоном сказал он. Зря отпустил ее, позволив уйти из дому, просмотрев ее уход. Да и собственно – почему должен-то был радеть? Сидеть теперь, денно и нощно во все глаза следить - куда и зачем идет она? Мало ему своих забот? Ему единственному, что ли больше всех надо?

Да.

- Хорошо, что ты не замерзла окончательно! Тебя переодеть надо. – Сообщили ей, что бы она была предупреждена.

Жюли, как болванчик, качнулась, сидя на месте, обессилено подалась вперед, и ее голова упала ему на плечо, она уткнулась ему холодным носом в шею. От изнеможения ее клонило в болезненный сон. Глаза сами закрывались. Вопреки ее воле.

И вот так бы и остаться. В тепле и безопасности.

- Не спи, не смей спать… слышишь ты меня? Жюли, очнись! - Он резко отстранил ее от себя и встряхнул. – Сначала выпей это.

У нее перед самым носом оказалась кружка. Ей в лицо пахнуло горячим паром с отдушкой каких-то трав, она почти обожглась, когда приложила губы к кромке чашки, но все-таки сделала несколько жадных глотков. Вкус был отвратительный. Сказать больше – омерзительный. Она скривилась, отвернувшись.

- Что это за… - Она закашлялась.

- Да пей же, ты хотя бы отчасти согреешься… - Почти повелительным тоном сказал он.

Тепло начало разливаться по ее телу. Он был прав. Только от этого она еще быстрее начала терять контроль над остатком своих сил. Спать захотелось как никогда. Просто рухнуть вот так поперек кровати, и закрыв глаза, уснуть. Спать, спать и спать.

- Моя нога…

Она почувствовала, как ее снова коснулись его горячие руки, ощупав плечи, спустились к запястьям, будто бы проверяя – ничего ли она не сломала. Жюли захныкала, попытавшись откинуться на подушку, чтобы, наконец, заснуть.

- Стой, - удержал он ее. – Ты должна снять мокрую одежду… иначе замерзнешь еще сильнее. Переоденься…

- Я… - Застонала она, обессилено понурив голову, и отмахнувшись от него, как уже от порядком надоевшего, - …не могу… оставьте меня… - Замотала она головой, скривив губы. – Уйдите же! - У нее кружилась голова, она плохо понимала, что от нее хотели, и что она должна сделать.

Ну нет.

Не мог же он, в самом деле, самостоятельно заняться стаскиванием с нее предметов женского туалета. Он, пытаясь докричаться до ее здравого рассудка, пока не тронутого пеленою сна, просил так мало – лишь услышать его просьбу. Вот что-что, а заниматься этим самому ему хотелось меньше всего.

- Жюли…

Да не слышало его ее сознание. И не хотело. Все его фразы, обращенные к ней, тонули в тумане, покрывающем, словно панцирь, ее рассудок.

Несколько секунд спустя она ощутила, как завязки ее платья потянулись, освобождая ее тело от тяжелой холодной одежды.

Почему-то это успокоило ее. Она снова закрыла глаза, и, стараясь держать голову прямо, начала медленно погружаться в мутную пелену сна.

Одна рука его легла ей на спину, придерживая и не позволяя вот так просто упасть, а под силой второй холодная ткань скользнула вниз, и она почувствовала, как прохладный воздух коснулся ее кожи. Она ощутила, что окончательно избавилась от тяготеющей ее, и заставляющей дрожать, одежды.

- Мне очень холодно… - Прошептала она сразу же, вслед за тем, как освободилась от набрякшего водой одеяния.

- Сейчас… подожди, сейчас согреешься… - Ее ручка с ледяными пальцами легла в его ладонь, и накрылась второй ладонью. Жюли почувствовала, как начинают согреваться ее руки, которых она почти не чувствовала.

- Лучше?

- Да.

Куда лучше. Что ж так несмело руку-то одну греть, все что в черпаке воду носить из речки? Можно куда проще. Такая холодная вся. Коли всю обнять, в раз согреть можно. Крошечная фигуркой. Так ей четверть часа стучать зубами под одеялом, нежели живым человеческим теплом обогреться. И вернее, и…

Глупость какая! Он тряхнул головой, злясь на бессвязные одолевающие мысли.

Ну что в том преступного и позорного, что б не найти потом себе места, скрываясь от себя самого, сожалея о содеянном? Велик ли грех, сначала проклиная все на свете застежки, сам не понимая почему, трясущимися, как у паралитика, руками, стянуть с нее всю эту промокшую одежу, раздеть девчонку, а потом прижать ее холодное замерзшее тельце к себе. Прижать, обнять, не больше, дать согреться, и только. Ради нее же…

Он воровато скосился на нее. Исподняя сорочка, оставляя беззащитным перед чужим взглядом, выставляя напоказ хрупкое юное тельце, прозрачной от влажности тканью огибала небольшую девичью грудь, спадая с плеч, оголяя их, невольно цепляя глаз.

В забытье, проваливаясь в сон, она вдруг ощутила, что чьи-то мягкие, но, сухие, губы прикоснулись к ее холодным губам. Прикосновение было легким, почти не ощутимым.

Наконец, сильные руки плотно сжали ее, дрожь медленно стала отступать.

Задрожав и сорвавшись, губы начали опускаться вниз, вниз… через секунду она ощутила их прикосновение на шее, задержались, словно в пробующем касании, и еще секунду спустя - на груди.

Господь пошутил в момент его создания, а в момент его жизни – сам дьявол.

Наверное, если бы в тот момент он смог побороть себя, а точнее, простую бездушную корысть, завладевшую сознанием, и в первую очередь обычного мужчину в себе – он бы никогда, никогда, даже под угрозой страшной расправы не сделал того, что сделал.

Но она была так беспомощна перед ним, а в самой глубине груди так неприятно сладостно потянуло, и растущим тугим комком медленно, будто карябая, раздирая в кровь тело, начало опускаться куда-то в самый низ, причиняя боль, с каждой секундой нарастая, не зависимо от его воли, что он ничего не мог поделать.

Наверное, в такие моменты говорят о помутнении разума.

Пусть так, но это странное, почти безумное желание – хотя бы на секунду самому ощутить тепло, другое, женское тепло, неподдельное, и получить возможность – почувствовать это, когда тебя не оттолкнут, не закричат от ужаса и страха, почувствовать себя обычным.

И даже в тот момент он боялся, что она откроет глаза, все поймет, поймет страшное его желание – истошным воплем, дико закричит, отринет его, не позволив даже не то что прикоснуться к себе, даже глянуть на нее.

Но она была не в силах. Она к его стыду ничего не сделала, словно позволила, словно приняла, словно дала согласие. Разве он так много желал?

Кристина однажды оказала ему страшную услугу.

Из жалости. Из-за боли и обиды на природу, которая была столь жестока к нему.

Ее губы были такими мягкими. И с того момента он не мог забыть их. Он так мечтал ощутить это чувство еще раз, только уже имея возможность самому целовать, а не принимать, самому – сжав ее в объятиях, касаясь губами ее кожи, ее губ, чувствовать, как бьется ее сердце, ощущать ее дыхание, чувствовать ласки и шепот.

Он так же, как и все хотел целовать ту единственную, которой мог подарить свои чувства, гладить ее волосы, ее лицо, чувствовать, как вздрагивает ее тело, когда он касается ее, и вздрагивает вовсе не от страха, а от страсти, от желания.

Разве это так много?

Кто-то получает это просто так. Со всей щедростью. За видимую красоту…

А он должен стыдливо, в тайне от себя самого, пытаясь задушить в своем разуме подобные мысли, мечтать об этом ночами, жестоко заставляя свой рассудок, душу и тело отрицать всей своей сущностью такую зазорную необходимость, словно делающую его еще ужасней, еще страшнее, еще противней, еще омерзительней и отвратней. А потом проклинать природу за то, что она так шутит с ним, лишив всего этого, зато, оставив телу способность все ощущать и чувствовать, желать и действовать, реагируя на малейший стимул, заставляя от самого себя воровато прятать взгляд.

Не чувствовать себя человеком, не чувствовать себя мужчиной, никем, ничтожеством, чудовищем.

И вздрагивать от одной мысли о том, что она будет вздрагивать от отвращения, когда он будет прикасаться к ней.

А сейчас – он сам не понял, почему, но так и не смог побороть себя – вот так глупо и нечестно, можно сказать, обманом, и даже не ее, а самого себя, дотянуться хотя бы до крошечной доли этого чувства, которое он испытал однажды, так предательски жестоко подаренного ему Кристиной – стать желанным, а не отверженным.

Девушка, в ответ на его касания, застонала, это привело его в чувства, и он резко, словно от огня, отдернулся от нее, поняв, что на самом деле позволяет себе то, что никогда не должен позволить, даже подумать.

Должно быть, еще секунда, другая, и возможно, он не сможет остановиться, не в силах перебороть такие простые инстинкты, которые все-таки пытались взять верх над ним.

И начал бы обезумевши в конец, потеряв всякий рассудок беспощадно терзать свою добычу, как изголодавшееся животное.

Он резко отстранился от нее, запретив себе думать о возможном исходе.

- Ты вся горишь… – Вдруг услышала она нестойкий срывающийся голос.

У нее начался жар.

Через несколько минут Жюли в дымке дремы догадалась, что ее голова уже лежит на подушке, и она находится под теплым одеялом. Она несколько раз вздрогнула, сжалась клубком, поджав под себя ноги, и, забывшись, провалилась в сон наполовину с бредом.

О, как он завидовал. Завидовал тому, что может вот так спокойно, умиротворенно, сжавшись на кровати, уснуть, не терзаемая никакими мыслями, ни презрением к себе, ни болью, ни ужасом, не ненавистью к самому чудовищному, мерзкому существу на этом свете, то есть к самому себе, до самого утра мысленно отираясь от убивающих рассудок мыслей.