Двенадцать месяцев

by Alyona

Его зовут Грэг Сандерс, и ему двадцать пять. А мне сорок четыре, и у меня на Рождество из друзей - один тарантул и большая колония муравьев. Не считая беговых тараканов. Интересно, будет ли Грэг рад такой компании?.. Слэш.

ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ

Автор: Алёна
Бета - Ним ака енот питирима сорокина
Фэндом: CSI LV
Пейринг: грандерс
Рейтинг: R
Жанр: ангст, романс
Дисклаймер: Всё чужое, моя только любовь. Использованы стихи Р.Фроста в переводе Г.Кружкова.
Summary: "Его зовут Грэг Сандерс, и ему двадцать пять. А мне сорок четыре, и у меня на Рождество из друзей - один тарантул и большая колония муравьев. Не считая беговых тараканов. Интересно, будет ли Грэг рад такой компании?.."

&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&

Пусть Время все возьмет! Мой скарб земной -
Да будет он изъят и уничтожен.
Зато я сберегу любой ценой
То, что провез я мимо всех таможен:
Оно мое, оно всегда со мной.

Роберт Фрост

Январь, 2000 год

- Так что, Гил, ты опять отпраздновал Рождество в гордом одиночестве?
Моя коллега Кэтрин Уиллоуз смотрела на меня и покровительственно улыбалась. Нет, я понимаю: мы с ней уже битых три часа обсуждали подробности одного сложного дела, где концы никак не желали сходиться с концами, и коллеге просто хотелось немного переключиться и отдохнуть.
Вот только не за мой счет.
- Почему же в одиночестве? – подхватил игру я. – Когда у тебя в доме как минимум один тарантул и большая колония муравьев - по-моему, это трудно назвать одиночеством! Не считая беговых тараканов: мадагаскарских, между прочим!
- Так я и знала, - вздохнула Кэтрин. – На чем мы остановились?
- На отрезанной ноге, - благосклонно напомнил я. – Ногу отхватило винтом лодочного мотора, и по всей вероятности…
Речь шла о ноге молодой женщины, что утонула вчера в озере Мид.
Интересно, Кэтрин никогда не приходило в голову, что после такого количества отрезанных женских ног и прочих частей тела, что пришлось мне повидать за мою жизнь, уже как-то не хочется просто заводить себе подружку?
Слово замечательное: подружка. Легкий флирт, никаких обязательств. Но супруга – еще хуже. Узы брака. Узы…
И вообще, это странно, что женщинам сразу так хочется мной командовать.
Я знаю, что произвожу впечатление нерешительного человека. Но когда я работаю – мне приходится решать вопросы, ко мне никак не относящиеся. Это легче. А решения, касающиеся себя самого, я тоже умею принимать: только медленно.
- Послушай, Грис, - вдруг сказала Кэтрин, перестав обсуждать женскую ногу, - а вот интересно: как ты сбрасываешь сексуальное напряжение?
Вопрос был так внезапен, что я даже не нашелся, что сказать.
- Просто не напрягаюсь, - пошутил я в ответ. Но Кэтрин не оценила шутки.
- А я думала – с тараканами, - она хихикнула, и мы снова вернулись к нашей утопленнице.
Кэтрин Уиллоуз многое позволяет себе в моем отношении. Она, и только она, может, когда нас никто не слышит, шутить со мной о моей сексуальной жизни – точнее, об ее отсутствии. Потому что мы с ней - давние близкие друзья. И однажды, несколько лет назад, чуть не стали любовниками. Нас обоих, видите ли, потянуло на эксперименты, а Кэтрин еще и возомнила себя спасительницей одиноких мужчин.
Но у нас тогда ничего не вышло. Нет, не по моей вине: мы, честно говоря, даже не знали, как начать. В конце концов посмотрели друг на друга, выпили кофе и разошлись по домам. И она всё поняла, и я тоже.
- …И теперь эти образцы нужно отдать на ДНК-анализ, - мы тем временем ещё говорили об утопленнице. – Посмотрим, что покажут результаты…
- Только ты за результатами сам зайдешь, - усмехнулась коллега. – Мне еще Линдси из школы забирать!
Конечно, я сам зайду. Мне же не сложно. Я и так весь день на работе. А кроме того…
Я не зря так насторожился, когда Кэтрин спросила про то, как я сбрасываю свое напряжение. А я ей соврал: про то, что не напрягаюсь. Еще как напрягаюсь, - и даже сам сейчас не знаю, от чего больше: оттого, что вижу всё это во сне, или оттого, что потом просыпаюсь, и дыхание сбито, и все тело ноет, и руки, скажем так, не совсем поверх одеяла?
Никогда бы не предположил, что мне ночью будет ТАК сниться кто-то из моих сотрудников. Нет, вы не ослышались: не сотрудниц, а именно сотрудников. Тогда я еще подумал, что, наверное, окончательно свихнулся от одиночества.
Его зовут Грэг Сандерс, и ему двадцать пять. А мне сорок четыре, и у меня на Рождество из друзей - один тарантул и большая колония муравьев. Не считая беговых тараканов. Интересно, будет ли Грэг рад такой компании?
Я сам не могу сейчас вспомнить, когда это началось. Может быть, месяц назад, когда он только пришел к нам на работу. В ДНК-лабораторию. Может быть, неделю назад, когда я первые поймал себя на том, что стою в коридоре и смотрю через стекло, как он танцует вокруг своих пробирок. А может быть – вчера, когда он совершенно неприлично лопал мороженое, сидя напротив в меня в комнате отдыха, облизывал губы и выдвигал мне различные теории относительно нашей утопленницы. А я делал вид, что слушаю его, и при этом откровенно пялился на его губы. А самое главное – когда он зашел и только полез в холодильник за своим мороженым, я начал цитировать Роберта Фроста. Я люблю Роберта и всегда его вспоминаю, когда просто не знаю, что делать. Я произносил четверостишие за четверостишием, а Грэг смотрел на меня, и едва я завершил цитату, улыбнулся:
- Роберт Фрост?
И вот тут, кажется, лёд на моем сердце треснул. Потому что я легко могу устоять, когда мой подчиненный, мальчишка на двадцать лет меня моложе, сидит передо мной нога на ногу и облизывает губы. Я могу не обратить никакого внимания, когда он то и дело заглядывает ко мне в кабинет и задает разные смешные вопросы. Но когда он, человек другого поколения, узнаёт в цитате моего любимого поэта – это уже выше моих сил.
Мне кажется, я наконец разрешу себе видеть его во сне. А еще мне все больше кажется, что для него не будут шоком… чувства мужчины.
Мой учитель в университете, профессор Фелтон, как-то сказал мне: "Гилберт, ты странный человек. Ты выбираешь себе близких людей не по полу, а по духу…"
Только сейчас я понимаю, как профессор был прав. Понимаю, почему я почти всю прежнюю жизнь был одинок. Но неужели может сложиться так, что мальчишка, с пристрастием к рок-музыке, жутким рубашкам и серфингу – окажется настолько мне близким по духу?
Наверное, такая вероятность есть. Потому, что когда Грэг ставит какой-нибудь эксперимент – у него блестят глаза, как у меня когда-то. Потому что, оказывается, в перерывах он слушает в наушниках не свою знаменитую рок-музыку, а учебник по гибридизационно-ферментному анализу ДНК. И в конце концов – потому, что он знает Роберта Фроста.
Именно поэтому Грэг продолжает мне сниться. В этих снах я прижимаю его к себе, а он что-то стонет мне прямо в губы и возбужденно дышит, выгибаясь, - а потом все темнеет, и сон кончается. И я чувствую себя обворованным. Каждое утро.
Интересно, что бы он сказал, если бы узнал об этом?
А свое напряжение я сбрасываю руками. Хотя кому, собственно, какое до этого дело.

Февраль, 2001 год

В этом году Кэтрин уже не задавала мне вопросов, с кем я провел Рождество. Видимо, не хотела еще раз слушать про колонию муравьев. Зря: я бы честно ответил, что это Рождество провел один. Тараканы и муравьи, безусловно, присутствовали, но за столом я сидел в одиночку. Выпил бокал вина, посмотрел Энимал Планет и лег спать.
И все время думал, как там Грэг.
Что удивительно – он честно зашел ко мне в кабинет перед праздниками и похвалился, что едет в Калифорнию к матери. И что у него там еще и дедушка. Специально четко повторил – дедушка. Чтобы я не подумал, что девушка?.. Но любопытно: он откуда-то знает, что у меня проблемы со слухом.
Он вообще слишком много знает обо мне. Как-то на днях я шел по коридору от замдиректора и услышал разговор. Джекки, техник по отпечаткам, спрашивала, где босс; а Грэг ответил: "У Кавалло ".
Я ведь ему не докладывал, куда пошел. И вряд ли он следит за мной. Правда, Сара утром кричала на весь коридор, что Кавалло меня вызывает, но неужели Грэг обратил на это внимание? У него ведь было полно работы.
Кстати, о Саре. Она моя бывшая студентка. И приехала сюда по моей просьбе: помочь провести внутреннее расследование. Нужен был посторонний человек, и я вспомнил о ней. Еще бы не вспомнить: студентка с темным "конским хвостиком" задавала мне во время лекций слишком много вопросов. Я честно ответил на них все и еще подумал: похвально так интересоваться предметом. Спросил ее фамилию, имя. Пожелал дальнейших успехов. А потом она приехала работать сюда, и… Оказывается, Сара Сайдл до сих пор думает, что тот кривоногий энтомолог, что читал ей лекции, к ней неравнодушен. До сих пор.
Господи, я же просто отвечал на ее вопросы!
И теперь, когда она начала исподволь "напоминать мне о якобы моем же собственном чувстве", - мне становилось откровенно не по себе. Да, я же сам ее позвал! Я столько времени о ней помнил! Но мне запомнилось в основном то, какой она была настырной во время учебы. А ей – то, что я, оказывается, якобы неровно к ней дышал, и продолжаю до сих пор.
Хммм… Если бы она знала, к кому я неровно дышу, если уж пользоваться этой терминологией!
А ведь поговорка не врет: я действительно из-за Грэга дышу весьма неровно. Сердце начинает то частить, то замирать, когда он где-то поблизости. Мне всё это настолько чуждо сейчас, что дополнительно пугает. Похожие чувства я испытывал в жизни, пожалуй, только на американских горках, которые обожаю, и об этом знает вся лаборатория. "Острых ощущений не хватает в жизни? – смеется надо мной Кэтрин. – Влюбиться бы тебе…"
Это, конечно, интересно. Кстати, что-то я давно не был на американских горках.
Наконец признаюсь сам себе, что хочу сводить туда Грэга. Просто посмотреть, как он это воспримет. Скажет "фу" уже на этапе приглашения? Или пойдет, но станет молча трястись в углу от страха? Или его просто банально вывернет на пол кабинки, и он будет сидеть, бледнющий, и укоризненно смотреть на меня?
Мне почему-то кажется, что он, даже если испугается, не покажет этого. Если его замутит – он сдержится. А на каком-нибудь особо головокружительном вираже банально воспользуется моментом и сначала схватит меня за руку, а потом, когда вагончик качнет в сторону, беззастенчиво прижмется ко мне. А после покраснеет, попытается отодвинуться и забормочет: "Простите, босс, я не хотел..."
И вот тут, быть может, я скажу ему: "А я хотел". И обниму его уже специально.
Лишь бы только никого не было вокруг. У меня на этом аттракционе знакомый сторож: он иногда запускает горки для меня одного, ночью. Может быть, когда-нибудь мы действительно придем туда с Грэгом вдвоем.
А вот интересно, с чего я взял, что Сандерс не возмутится, не закричит "Что вы делаете", не отпихнет меня? Не подаст, в конце концов, иск о сексуальном притеснении? При этой мысли я покраснел, ибо представил себе, какое "притеснение" в самом прямом смысле я бы ему устроил, будь моя воля. Я бы его придавил к постели, и ощущал бы грудью его соски, и дышал бы ему в оттопыренное ухо, и подхватывал бы его под коленки, и, и, и….
Я просто знаю, что где-то в глубине души он тоже о чем-то похожем думает, скорее всего.
Весь этот год он откалывал странные штуки. То прямо в коридоре танцевал в каких-то дурацких перьях. То пришел ко мне в кабинет и изображал собачий лай: исключительно по делу!.. То присылал мне на пейджер дурацкие сообщения от "дедушек ДНК", рассказывал, как жил с друзьями в Нью-Йорке, и прочая, и прочая… А главное, мы за последний год слишком часто сталкивались взглядами. Я поворачивался – и замечал, что он смотрит на меня. Или он натыкался на мой взгляд. Сердце снова внезапно сбоило, и было такое состояние, как сказал кто-то из великих: "Ожидание поцелуя".
Это было каким-то безумным взаимным сладким мучением – вот так пересекаться глазами и никогда, ничего такого вслух не обсуждать.
Да, Кэтрин не раз упрекала меня в том, что я нерешителен. Что я все шаги, касающееся своей жизни, делаю ужасно медленно. Теперь, кстати, меня начала в этом упрекать и Сара. Именно после ее упреков я понял, как важно иметь в жизни человека, который ни в чем тебя упрекать не будет. Которому ты просто можешь читать Фроста или показывать своих тараканов, с гордостью сообщая, что они беговые. А еще - слушать его увлеченное "И вот я однажды на серфе…" или "А Мэнсон тут новый альбом презентовал, так я…" А еще – каждый раз, когда у нас в работе какое-нибудь сложное дело, ждать этого человека у себя в кабинете с новыми идеями, теориями, мыслями – многие из которых оказываются до странности дельными. Я сказал однажды Грэгу на свою голову:
- Ты мыслишь, как криминалист.
Он посмотрел на меня, глаза горят:
- Правда? Если честно, я так хочу тоже выезжать в поле…
Мне почему-то показалось, что он хотел добавить "с тобой", но постеснялся. Хотя в кабинете, кроме нас двоих, не было никого.
И это хорошо, что он тоже не спешит. Потому что я вначале не могу быстро. Я могу неспешно, раздумчиво, но если что – надолго. Я, приблизив человека к себе, могу привязаться к нему так, что потом, если он вдруг решит избавиться от меня, рвать эти связи мне уже будет больно. В том числе и поэтому я столько лет никого к себе не приближал.
Потому что никто пока не мог понять этой моей особенности. Неужели он сможет?..
А ночью мне опять снились сны. В которых мы с ним вдвоем летали на американских горках. А когда я проснулся, то обнаружил, что мне и руками-то сбрасывать нечего. Всё уже на простынях.
Поздравляю тебя, Гриссом, у тебя вторая молодость. Хотя первой у тебя, по большому счету, и не было.

Март, 2002 год

И все-таки я был прав. Он совершенно не удивился. Можно сказать, даже обрадовался, – насколько мог обрадоваться в тот момент. Это случилось закономерно, на что я втайне и надеялся. Копилось, копилось без малого два года, а потом рвануло однажды – сколько я, по словам Юнга, ни "закручивал проволочкой предохранительный клапан парового котла".
Всё случилось той ночью, когда всех нас вызвали на массовую аварию: целый автобус с пассажирами упал в кювет. На подъезде к городу, в пустыне. По ночам в пустыне страшно холодно, и все сотрудники прибыли в теплых пуховых куртках. Но почему я был не слишком-то удивлен, когда среди работающих криминалистов увидел его – уже серьезно продрогшего, в легкой ветровке?
Никто его сюда не звал. Он техник. Его работа – сидеть в лаборатории!
Но он заявил, что звали всех. И что он тоже пришел помогать. Несмотря на то, что у него не было теплой куртки. А на лице было написано во-от такими буквами – конечно, для того, кто умеет читать: "Гриссом, я пришел помогать ТЕБЕ".
Разумеется, я запретил ему собирать улики и велел помогать Стоуксу. Как я потом узнал, помощь была достаточно бестолковой, а к концу мальчишка вообще окончательно замерз – да кроме того, что греха таить, и перепугался. Ни разу он не видел столько смертей одновременно…
Но я помнил, я все время помнил, что он пришел сюда помогать МНЕ. Это странно волновало: да, все криминалисты циники, и я самый отъявленный. Посреди этой толчеи, спасателей, трупов, желтых лент, посреди всей этой кровавой суматохи я все время думал: "Он здесь. Он пришел." И мне от этого становилось… нет, не спокойно, скорее странно волнительно, и непонятное, незнакомое мне чувство все сильнее прорезАлось в душе. Если бы я мог точно назвать его – то сказал бы, что оно было похоже не столько на возбуждение, сколько на нежность. На благодарность.
Но с другой стороны, я не мог забыть о том, что Грэг приперся сюда в чисто символической куртёнке, и если продержать его здесь еще часа два – он схватит пневмонию. Поэтому, когда мы все втроем – я, он и Ник Стоукс – оказались около того самого перевернутого автобуса, я решил, что всё, найденное сейчас Ником, Грэг увезет в лабораторию. На обработку. Я его попрошу: по крайней мере, он не замерзнет.
Хотя, по правде говоря, страшно не хотелось, чтобы он уезжал отсюда. Я даже готов был отдать ему свою куртку, но это было рискованно во многих отношениях: не столько для меня, сколько для него.
Я ведь не был уверен, один ли я заметил эти его невербальные сигналы, которые он подавал мне... дайте посчитать… да, два года. Начиная с той самой беседы со стаканом мороженого и так призывно облизываемых губ.
- Бутылка из-под виски, - нарушил мои размышления Ник Стоукс. – Пусть Сандерс ее в лабу отвезет!
Да, Ник. Именно так он и сделает, а то у него уже зуб на зуб не попадает.
Мы с Грэгом упаковали бутылку в пакет. Попутно я выругал мальчишку за то, что он "в поле" без перчаток: и неожиданно получил в ответ неуставное, перепуганное "Извини…" Меня словно окатило какой-то горячей волной, и я невольно отстранился от него, чтобы не наделать глупостей.
Я до сих пор еще не знаю, зачем Грэг, забрав бутылку, снова вернулся к автобусу от своей машины. Тогда, когда Стоукс ушел к спасателям, и я остался один. Вокруг была непроглядная ночь, свистел ветер, свет от прожекторов, освещающих место аварии, бил в глаза, и казалось, что мы не в пустыне, а в каком-то аду. И когда Грэг снова возник передо мной – я уж было подумал, что мне мерещится.
- Что ты здесь забыл?! - рявкнул я: пожалуй, излишне сурово.
- Я… так... – пробормотал он: а у самого губы уже еле шевелятся, и кажется, синие – или прожектора так искажают?..
Тут я невольно сделал шаг к нему, пытаясь это рассмотреть.
Мы стояли за автобусом, и вокруг не было никого: странно, учитывая то, сколько народу здесь толклось часа два назад!
И я сорвался. Потому что почувствовал, как он дрожит: то ли от холода, то ли от страха, то ли от чего-то еще, и что-то шепчет при этом – но я уже не слышал, что. Просто обхватил его за плечи и притянул к себе. Чтобы согреть. Чтобы просто согреть…
- Бестолочь такая, холодно же… - выдохнул я, ощутив, как моя щека прижимается к его щеке. Мы ведь практически одного роста, к счастью.
- Н-нет… - пробормотал Грэг, - отвечая то ли на мою фразу (а расслышал ли он ее, господи?), то ли на какие-то сомнения себе самому – или может быть, мне?..
Но я прижал его еще крепче – потому что трясло его изрядно, - а потом, сам плохо соображая, что делаю, осторожно ткнулся губами в уголок его рта. Ну синие же губы, может, подышать надо?...
И меня совсем не удивило, когда он в ответ весь подался ко мне, приоткрыв рот, весь словно ринулся навстречу – неудивительно, после двух лет ожидания! – и я уже не соображал, что происходит вокруг, я радовался тому, что не ошибся, а тем временем всё передуманное мной, всё перевиденное в снах полностью отключило мне голову, и мы уже целовались – мы, мужчины, сотрудники, прямо на выезде! И казалось, словно длится это вечность, - но потом, когда все закончилось, и Грэг смущенно убежал к своей машине, я посмотрел на часы и понял, что всё наше объятие заняло три с половиной минуты. Наши первые три с половиной минуты.
Губы у него действительно были ледяные. Первую минуту, не больше.
Потом я пришел к нему в лабораторию – и был непривычно возбужден, а он, наоборот, смущенно отводил глаза. Рассказывал, как замерз и даже не сумел вовремя вызвать врача пострадавшему водителю автобуса: мол, слышал ли я, как он, Грэг Сандерс, оскандалился на своем первом выезде?.. А я смотрел на его губы – уже, наверное, теплые, - и думал, что если я и сейчас сделаю вид, что ничего не было, то… В общем, перед концом смены я снова заглянул к нему и предложил "где-нибудь поговорить".
Мы поехали ко мне, и я до сих пор помню, как моя машина плыла по утреннему Вегасу, а следом ехал Грэг, и фары его маленькой Джетты буквально прожигали две яркие точки в моем зеркале заднего вида.
Мы открыли дверь, ввалились в темную прихожую… но поговорить нам удалось только на следующее утро. Всё время до этого мы были заняты другими делами. И уже вряд ли смогли бы остановиться: видимо, оба мы с трудом дождались момента, когда можно отпустить всё, сдерживаемое за предыдущие два года. Мы вцепились друг в друга, словно боясь потеряться, словно вокруг все еще была темная холодная пустыня, - или нас колотило не от ветра, а от сильного возбуждения?
Эти сутки остались у меня в памяти какими-то отрывками, словно было не до того, чтобы хронометрировать и осознавать события: память стремилась сохранить только запах его кожи, силу его объятий, его губы на моем члене, мои поцелуи вдоль его спины, - близость-открытие, близость-узнавание, молчаливое высказывание всех тех мыслей, что мучили всё это время нас обоих. И я помню, как Грэг гибко подавался навстречу моим движениям, в кои-то веки практически ничего не говоря, - только многократно повторенное "да, да, да", негромкое, еле различимое в возбужденных выдохах, - я не столько слышал это, сколько читал по его губам, хотя вряд ли что мог различить в темноте спальни. Но он словно знал, что я все еще сомневаюсь, и буду сомневаться до последнего, и отдавался мне так, чтобы у меня больше не осталось никаких сомнений.
А когда мы проснулись – то поняли, что нам до странности легко смотреть друг на друга и говорить друг с другом. Словно все свое смущение, всю зажатость мы сбросили в этой самой ночи. И я на всю жизнь запомнил, какие теплые, живые у него губы на самом деле.
Сейчас я снова вспоминаю это, потому что с того дня прошло уже четыре с половиной месяца. И все это время каждые выходные мы проводим у меня. А потом Грэг собирается и уезжает к себе. До следующих выходных.
"Понимаешь, я пока не могу…. предложить тебе переехать", - сказал я однажды, заметив, как он оглядывается – не забыл ли чего.
"Я знаю, - просто ответил он. – Я не спешу".
Это такое счастье, что он не спешит. Что у него со всей его порывистостью и экспрессивностью хватило терпения ждать меня два года. Ждать моего первого шага. И еще осталась готовность дождаться следующих шагов. Может быть, это и есть тот человек, который поймет меня и примет таким, какой я есть? По крайней мере, я нахожу все больше подтверждений этому. Слава богу.
А то, что мы оба мужчины, не очень нам и мешает. Как показала практика.

Апрель, 2003 год

Если бы кто-то мне сказал, что в моей жизни может столько всего произойти за этот год с лишним – я бы воспринял это с определенной иронией. Просто в последние годы редко что менялось в укладе моего бытия. Может быть, поэтому я так любил всегда разные научные эксперименты: со мной самим в общем не происходило ничего.
Я вообще не сторонник радикальных перемен: все-таки возраст уже к пятидесяти. Если быть точными – мне почти сорок семь. Но в последние два года я сам, своими руками поломал всю свою старую жизнь.
Или построил новую?
Сам теперь не разберу, если честно. Но изменений столько, что я едва успеваю их воспринимать.
Еще тогда, когда все это началось, я испугался каких-то глобальных перемен. Но возможно, мое бессознательное уже решило, что перемены будут: в тот самый момент, когда я услышал "Здравствуйте, моя фамилия Сандерс, я ваш новый техник"… И взгляд – испуганный, слегка ошалевший, словно мальчишка шел действительно представляться своему боссу, а увидел… скажем так, совсем не то, что ожидал.
Я боялся его тогда. Я ему не верил. Куда там, - я сам себе не доверял, своим снам, своим мыслям, своим влечениям. Говорил, что все это блажь, что это неправильно, что подобные вещи остались далеко в юности… и сам же возражал себе, что я никогда не жил правильно, и мне вовсе не нужно когда-нибудь связывать себя с чужой мне по духу женщиной, только чтобы заслужить одобрение общества.
Я шел по жизни один – и мне это было не в тягость: до того времени, пока он не явился и не сел напротив меня с мороженым. И не заговорил при этом о деле. И не узнал в моей цитате Роберта Фроста. Потом я всякий раз представлял себе, как буду читать ему этого Фроста, когда – если! – мы однажды будем сидеть вдвоем у меня дома. Когда-нибудь.
Получается, я тогда уже знал, что это "когда-нибудь" все-таки наступит?
Наверное, так. Иначе бы не позволил себе обнять его тогда за автобусом: только чтобы он так не трясся, не дрожал, чтобы дать ему хоть чуточку согреться! У меня и в мыслях не было, что он повернется ко мне: не настолько же я обольщался на предмет своей привлекательности, даже если и подозревал, что Грэг не из тех, кто интересуется только женщинами.
Потом, следующим утром, он сказал мне, что интересуется мной. Вот уже года два. И что просто не мог иначе поступить, потому что…
Я и тогда ему не верил. Я подозревал в нем то юного романтика, то расчетливого карьериста,– но тем не менее мы встречались каждые выходные. Просто иначе практически не могли. Обсуждали и новые дела на работе, и канал Энимал Планет, и музыку, и журналы… И конечно, я читал Роберта Фроста. Вначале. А потом как-то Грэг пришел, достал из кармана распечатанные на принтере листы, сел напротив меня: "Послушай, Гил, что я нашел в интернете!" И начал, чуть запинаясь от волнения, произносить давно знакомые мне фростовские строки: про мотылька, который неожиданно сел на руку зимой. Уж не знаю... специально он, или нечаянно – но я смотрел на него, и понимал, что это мой человек.
К тому же я всегда втайне мечтал иметь рядом с собой партнера. Соратника. Понимающего мои увлечения, мои стремления, мою жизнь. Мне по большому счету даже не важен был пол: важно было другое. Я подумал три года назад, что это другое я, возможно, найду здесь. И, кажется, пока не ошибся.
Я разрешил ему стать стажером-криминалистом: смеялся еще, что "не зря же ты мерз там, у автобуса!" А Грэг подумал, что я обвиняю его в карьеризме, и сгоряча сказал, что он вовсе не за этим так… Но я тогда уже знал – что не за этим. Слишком уж блестели у него глаза, когда он приходил ко мне. Слишком сильно он вспыхивал, когда я обнимал его – уже не за плечи, а как следует, и наша одежда давно валялась у кровати на полу.
И он с таким удовольствием, с такой восторженностью занимался со мной любовью, что я поверил. Вернее, не так: почувствовал. Ему понадобился месяц, чтобы хоть в постели начать называть меня по имени: вот до чего въедается нам в кровь субординация! Но когда я услышал от него тихое, возбужденно-хриплое "Гил… Гил, я люблю тебя", произнесенное даже не на высоте оргазма, а после, - у меня перехватило горло, и я подумал, что может быть, действительно?.. И потом, если уж я вправду ращу себе партнера, причем равноправного, несмотря на нашу разницу в годах, - то наверное, нужно быть последовательным и в этом вопросе?
Через две недели мы начали меняться ролями в сексе. Я никогда не забуду его растерянности, когда он это услышал от меня. В наш первый раз в новой диспозиции он был так перевозбужден и взволнован, что, говоря казенным языком, эякулировал до введения. Помню, как вздрагивали его руки, лежащие на у меня на бедрах. А потом всё как-то утряслось, стало обыденным и привычным, и в этой привычности было свое очарование стабильной прочности, и наша общая, наша интимная шутка "давай кинем монетку, кто где" совсем прижилась в нашем лексиконе. Еще и поэтому, когда у нас по одному из дел проходила монетка, мы все время переглядывались и улыбались. Сара странно косилась на нас, но ничего не сказала.
Грэг тогда еще продолжал работать в лаборатории: пока ему не было замены. Фактически он тянул две должности сразу, и я не уставал поражаться, сколько у парня сил. Пожалуй, тогда я окончательно поверил, что он ввязался в отношения со мной совсем не ради карьеры.
А еще через месяц лаборатория взорвалась. Комиссия решила, что это был несчастный случай, но Грэгу, у которого под самым носом разлетелась на осколки банка с реактивом, от этого было не легче. Его выбросило взрывной волной через стеклянную стену в коридор, и я уже плохо помню, как шел по этому самому коридору до Скорой за его носилками. Кажется, Сара сидела рядом на парапете с порезанной рукой - и наблюдала.
Я нас обоих тогда здорово выдал: но на наше счастье, поняла только Кэтрин. И док. Или им стало все понятно потому, что они - старые мои друзья, и прекрасно знают, что такое лицо бывает у меня, когда я рискую потерять что-то дорогое и важное? А остальные даже помыслить не могли, что какой-то мальчишка-стажер может столько для меня значить.
Вот после того взрыва я и перевез его к себе. Потому что понял, что больше ждать нельзя. Грэг еще смеялся, что нет худа без добра, – когда развешивал свои рубашки в моем шкафу. Это уже после, когда ему разрешили встать. У него еще была остаточная контузия – дрожали руки, и он горько усмехался: "Как было хорошо, когда у меня пальцы тряслись только от возбуждения!"
Я тогда сказал ему, что и от возбуждения еще будут трястись, пусть не волнуется.
Врачи, если бы об этом узнали, сказали бы, что мы непозволительно рано вернулись к интимной жизни. Когда Грэгу даже еще не сняли швы. Но я видел, что ему это было нужно – даже не столько секс, сколько осознание того, что даже с разбитым лицом и раскуроченной спиной он все еще мне нравится.
Это он сам так однажды сказал. Мне бы и в голову не пришло, что количество шрамов на его спине может как-то влиять на мое к нему отношение. Потому что я выбирал не спину и не лицо. Я выбирал человека. А его внутренние качества после этого взрыва стали только крепче.
И когда я осторожно проводил ладонями по его заживающей коже – каждый раз благодарил бога, что Грэг остался со мной. Что он выжил. И что у меня наконец-то хватило смелости настолько изменить свою жизнь.

Май, 2004 год

События всё накатывают на нас, и я уже давно не удивляюсь этому.
Неделю назад у Грэга был день рождения. Двадцать девять лет. Почти тридцать. Взрослый мужчина. Только почему меня так пугает появляющаяся в его глазах тяжелая задумчивость, и так радует, когда он иногда в постели кинет в меня подушкой?
Иногда я скучаю по тому мальчишке, который танцевал в перьях в коридоре. Однажды я сказал Грэгу об этом, и тот не замедлил среагировать: "Не вопрос, Гил, давай купим перья, и я тебе здесь станцую!" Я смотрел на него и знал: станцует. В перьях, без перьев – не в этом даже вопрос. Может, мне как раз, наоборот, радоваться надо, что ему больше не хочется откалывать эти штучки на виду у всей лаборатории.
И Грэг подтвердил, улыбаясь: "Я еще и не то могу отколоть: но, чур, для тебя одного. А в лабе раньше… ну сам подумай, как иначе бы я ТЕБЕ показал?"
Вот как. Значит, не зря я тогда раздумывал, что у моего техника классические поведение влюбленного человека: просто как по учебникам. И не просто так подумал, что – возможно, влюбленного в меня.
Четыре года прошло, а это ощущение только крепнет, если честно. Я физически чувствую, как между нами образовываются новые связи: не сдерживающие, не ограничивающие, - не те, которых я боялся когда-то, с холодом в душе произнося слово "супруга". А другие: поддерживающие. Укрепляющие. Если можно так выразиться – армирующие нашу жизнь, хоть это и будет слишком сухим, техническим выражением.
Месяц назад Грэг все-таки сдал итоговый тест на криминалиста первого уровня. Правду сказать – сдал со второго раза. Все мы не боги, и он в том числе: волновался, переживал, допустил промашку. Это другое дело, что дать провалившемуся стажеру второй шанс – скорее исключение, чем правило. Да, решение это принимает старший смены, в каждом конкретном случае – индивидуально. Но пусть бросит в меня камень тот, кто сможет доказать – будто я дал Грэгу еще одну попытку оттого, что он со мной спит. Или я с ним.
Просто я видел, как он шел к тому экзамену. Как тянулся к самой профессии. Может быть, меня можно упрекнуть в том, что я тоже хотел этого, и втайне мечтал, как мы с ним дальше продолжим нашу уже совсем общую работу. Как он будет учиться у меня и расти рядом со мной. И в конце концов у меня будет полноценная опора.
Но как бы то ни было – вовсе не наши интимные отношения были причиной того, что я дал Грэгу второй шанс. Или эти наши отношения - с возникающими между нами связями - как раз и могут называться интимными с куда более полным правом, чем просто секс?
Мы ведь так и продолжали скрываться: даже от своей команды. Мало кто сможет нас понять, к сожалению. Большинство опять-таки подумает, что Грэг банально пошел по служебной лестнице через постель: как это, увы, иногда бывает. Кто-то, кроме того, может решить, что супервайзора смены на старости лет потянуло на свежее мясо и на нестандартные острые ощущения. А Сара…. увы, больше всего я боялся, что именно Сара пойдет с горячей новостью прямиком к руководству. Потому что эта новость ее убьет.
Она не знала, что мне и в голову не приходило сделать ее своей спутницей жизни: ибо спутницы из нее как раз и не получалось. Получалась то взбалмошная женщина с неудовлетворенным чувством власти, которая хотела, но не умела командовать, то капризная и перепуганная девочка, которая, наделав глупостей под влиянием эмоций, спешила спрятаться за широкую спину папочки-защитника. Вот только таким защитником я быть не умел и не хотел, если честно. И главная моя беда и ошибка – в том, что я так и не смог набраться смелости и выложить все это Саре напрямую.
Она бы сорвалась, наговорила мне всяких нелицеприятных вещей – даже не зная про Грэга, просто так. Она потом либо стала бы бессознательно саботировать мои задания (как уже пыталась делать, если честно, будучи недовольной отсутствием моих прямых чувств), либо уволилась. В любом случае я потерял бы обученного сотрудника. А рук и так не хватало. Вот может быть, когда Грэг…
Вся команда, включая Сару, так радовалась за него, когда он все-таки прошел. Только я знал, что в его итоговом отчете было несколько формальных упущений: почему и сам Грэг был искренне поражен, когда услышал, что тест пройден. Прямо в моем кабинете, при всех, он начал неожиданно оправдываться, удивленно спрашивая: "Как же так, я подозревал не того, я сделал неверные выводы…" но мне тогда было чертовски приятно сказать ему, что дело сейчас даже не в выводах и не в подозреваемых: в конце концов, во время расследования за ним присматривали опытные криминалисты. Главное – как он мыслил, какую выбрал стратегию ведения дела, как в итоге решил вернуться на место преступления, заподозрив, что остались недостающие улики, и улики эти нашел… Я был когда-то прав и в том, что Грэг Сандерс думал как криминалист, и за это время его мышление только развилось и созрело. Я с чистой совестью подписал его аттестацию, зная, что ни перед собой, ни перед командой, ни перед самим Грэгом профессионально душой не кривлю.
Да я бы и не смог. Перед ним особенно.
Все искренне ликовали, даже шампанское притащили, и в итоге уволокли виновника торжества праздновать. А я смог при всех сказать ему только "Поздравляю, Грэг" и пожать руку. Я тогда почувствовал, как дрогнула в моих пальцах его рука: смею надеяться, что уже не от контузии. В последний год последствия взрыва вроде как полностью сошли на нет: только шрамы на спине остались. Но врач сказал, что это уже на всю жизнь.
Тогда, после командного празднования, когда мы уехали домой по очереди, чтобы нас и тут никто не поймал, – в полутемной спальне я проводил по шрамам на его спине губами и щекой, а он хихикал "У тебя борода колючая, Гил, перестань", и чертовски соблазнительно вертелся подо мной, словно пытаясь выскользнуть. Но я не держал его, как мечтал когда-то, не прижимал к постели, - я знал, что ему на самом деле совсем не колко и не щекотно, он сам тысячу раз говорил мне об этом. Я слышал, именно слышал, а не читал по губам, что ему страшно не хочется из-под меня выворачиваться. В такой темноте я и не разглядел бы его губ, во-первых: а во-вторых, я все-таки рискнул и пошел на операцию, почти сразу после того, как Грэг оправился после взрыва: теперь мне не грозила пожизненная глухота, и учебник по языку жестов мы сохранили дома только затем, чтобы Грэг когда-нибудь сумел поговорить с моей матерью.
Поэтому теперь я прекрасно мог слышать его тихий смех. Его возбужденный шепот. И свое собственное имя, произнесенное им на выдохе.
А сейчас уже мы оба смеялись, я приговаривал "Терпи, ты же теперь криминалист", он фыркал "Слушаюсь, босс", а потом переворачивался лицом ко мне, и утыкался носом в мою бороду, обхватывая меня, притягивая к себе, провоцируя, чтобы я банально рухнул сверху – и я падал, не будучи в силах устоять во всех отношениях. А потом, как и снилось мне когда-то, ощущал его напрягшиеся соски, и член, возбужденный и влажный, и прерывистое дыхание с легким запахом мяты; я что-то шептал ему на ухо, а он пытался отвечать мне, и тогда я находил его губы и целовал, целовал полуоткрытый припухший рот, захватывая родинку над верхней губой, чувствуя, как мой язык касается его языка… Голова отчаянно кружилась, перед глазами плыло, и самое главное – мы теперь во всех отношениях были вместе, даже еще не решив, кто в ком будет сегодня и сколько раз. Это было возбуждение от достижения, от нашего общего, от взаимного, - и вся эта взаимность переходила в нашу постель, и бросала нас друг к другу еще сильней, чем обычно. Кажется, я, именно что неровно дыша, все повторял ему "молодец, ушастый", а он улыбался, нашептывая мне со смехом, что команда весьма удивилась бы, узнав, как – и чем! - босс поощряет своего младшего подчиненного… Я тогда в шутку нахмурился и сказал, что никакой он теперь не младший, а в постели я уж подавно ему не босс, - и не поленился, нагнулся на пол за брюками, полез в карман, вынул монетку в четверть доллара и подбросил… Монетка с глухим стуком упала, перевернувшись в воздухе: решкой на ковер. Я усмехнулся, подавая Грэгу тюбик с любрикантом:
- Ты первый сверху. Поздравляю, Грэг!
Он смущенно заулыбался в ответ и протянул за смазкой ладонь. Я посмотрел – рука не дрожала. Ни последствий контузии, ни юношеского волнения. Да, так и должно было быть, собственно, уже давным-давно.

Июнь, 2005 год

Неделю назад Грэг впервые работал соло.
Правду сказать, я присматривал за ним. Но не потому, что думал – он не справится: будь моя воля. я бы разрешил ему выходить соло еще в прошлом году. Однако правила требуют, чтобы поначалу нового криминалиста курировал кто-то из опытных коллег. Но в этот раз я в принципе боялся за него: ибо работа ему досталась на улице, там, где совсем недавно прошла погоня с перестрелкой, а Грэгу пришлось собирать гильзы и осматривать место на предмет подозрительных вещей.
Вроде бы для вчерашнего стажера – самая работа. Легкая и на воздухе. Но сколько раз мы наталкивались на случаи, когда преступники, недовольные тем, что кто-то идет по их следам, возвращались и тихонечко убирали "идущего"?..
Нет, для отвода глаз я навещал всех. И Сару, которая работала с "человеческим фактором" – ходила по домам, в которые залетели пули. И Уоррика, разговаривающего непосредственно с разъяренными жителями квартала. И Ника, которому досталось изучать траектории всех пуль, изрешетивших две участвовавшие в погоне машины. Но Грэга я навещал постоянно: просто чтобы удостовериться, что с ним все в порядке. А со стороны это выглядело как опека не совсем опытного сотрудника, которому пришлось работать в одиночку, потому что у смены не хватает рук.
Я шел по окраинной улочке, щурясь от яркого солнца, и сердце снова подозрительно сбивалось с ритма, когда я видел знакомую фигуру в форменном жилете, склонившуюся над асфальтовым пятачком. Было так волнительно наблюдать со стороны, как Грэг расставляет цифровые маркеры, фотографирует, что-то заносит в протокол… Много раз я видел его работу рядом со мной на месте преступления – работу именно в новом качестве, в роли криминалиста; но всегда он был моим стажером, помощником, а сейчас… сейчас он работает один. Сравнение показалось мне поразительным и достаточно несусветным, особенно с учетом интимной специфики наших отношений, - но я действительно чувствовал себя в этот момент, как отец, у которого ребенок, к примеру, впервые пошел самостоятельно.
Я ни в коей мере не считал Грэга ребенком. Но ощущения были похожие.
Жаль, я не мог долго стоять и смотреть, как он работает. Я подходил и спрашивал (по возможности строго, конечно) как дела, задавал вопросы, мы еще пикировались по поводу покера и скачек, обсуждали, как и зачем развернулась здесь машина, оставив следы, потом обнаружили декоративный колпак, отлетевший от колеса, - в общем, работа кипела, и пожалуй, давно я от процессе раскрытия дела не получал такого профессионального удовольствия. Может быть, все потому, что мы сейчас наконец работали вместе, и я точно знал, что теперь уже ни один Экли и ему подобный чиновник не сможет бросить мне в лицо, что я "протащил в криминалисты своего любовника при полной его бездарности". Во-первых, Грэг не был бездарен, - это я знал еще задолго до того, как дать ему вторую попытку. А во-вторых… во-вторых, я вряд ли назвал бы сейчас его своим любовником. Скорее – партнером. Это для меня было много выше. Во всех отношениях. Пожалуй, именно в тот момент я первый раз пожалел, что мы не можем… что нам не позволено… В общем, когда я пять лет назад с ехидством и внутренним страхом думал про "узы брака", я и не подозревал, что мое мнение когда-нибудь настолько изменится.
Но как бы то ни было – пожалуй, у меня теперь есть партнер. Близкий человек. И не наша вина, что это нельзя отразить документально. Вернее, надо будет подумать, как это сделать иным путем.
Кстати, Кэтрин на днях опять разговорилась со мной в комнате отдыха: сначала про то, как Энди - ее бывший муж, ныне, увы, покойный - делил с ней имущество после развода; затем о том, что большую часть она сумела отсудить для дочери; потом про то, что так важно оставить после себя наследников, потому что с собой ничего не заберешь: а потом спросила, как когда-то про сексуальное напряжение:
- А ты кому завещаешь все свои научные работы? Лаборатории?
Я вновь попытался отшутиться, что, мол, научные работы и так принадлежат лаборатории. На что Кэтрин со свойственной ей материальной практичностью заметила, что работы – это не только сами достижения, но еще и авторские права, и патенты, и прочая ерунда, - а когда меня, мол, не станет, кто будет получать отчисления?
Грешным делом я подумал, не хочет ли она предложить мне фиктивный брак, чтобы получать эти отчисления самой. Или не по просьбе ли Сары выкатила такую тяжелую артиллерию.
Я эту беседу тогда аккуратно свернул, переведя разговор на текущие дела. Но так или иначе, этот разговор натолкнул меня на банальную мысль. Взаимные завещания, - что может быть проще?
Ведь действительно, Кэтрин озадачила меня тем, о чем я не задумывался лет десять точно. Кому все созданное мной достанется потом? И дело даже не в авторских правах, а в том, что это созданное нужно было сохранить, развить, а может быть, в какой-то степени и преумножить. Чтобы то, над чем я работал практически всю свою жизнь – да та же лаборатория, в конце концов! – не развалилось после моей смерти.
Раньше мне было совершенно безразлично, умру ли я, и когда. Та же Кэтрин постоянно упрекала меня в том, что я излишне беспечен и хожу на серийных маньяков с голыми руками: ну, в крайнем случае с фонариком. Но уже в позапрошлом году она заметила, что я стал непривычно осторожен, а когда мне пришлось выехать для работы одному в маленький городок в горах, - взял с собой пистолет, и даже по ночам с ним не расставался.
Да, я стал беречь свою жизнь.
Просто теперь в ней есть человек, которого я не хотел потерять. И к тому же знал, что ему будет тяжело, если меня не станет.
Мне появилось для кого беречь себя. Я и не думал, что это настолько приятное и надежное чувство.
Если раньше я жил одиноким и ушел бы одиноким, а моих насекомых в самом крайнем случае передали бы в лабораторию, - то сейчас у меня было куда больше, чем компания мадагаскарских тараканов. Я с большим трудом шел к этому. Я удерживал сам себя, я переживал и терзался, я ругательски ругал свое сердце и всю свою физиологию, - но видимо, есть вещи, с которыми даже мне не под силу справиться. Особенно если "с противоположной стороны" тебе читают Роберта Фроста.
Недавно я снова вспомнил Роберта. Когда утром, как раз перед той сменой, когда Грэгу досталась работа в одиночку, мы проснулись снова раньше будильника, посмотрели друг на друга, еще окончательно не проморгавшись, и Грэг пробормотал, словно продолжая какой-то свой, одному ему понятный монолог:
- Ну, Грис, ты попал…
И снова заснул, уткнувшись мне в плечо – моментом, как выключился.
А я лежал, чувствуя его на своей руке, и думал, что он удивительно прав. Я попал, причем серьезно. И надолго. Говоря словами Фроста – "Ведь был и другой предо мною путь, но я решил направо свернуть - и это решило все остальное…"
Те самые строчки, которые тогда узнал Грэг. Возможно, действительно именно это решило все остальное.

Июль, 2006 год

Два дня назад на задании чуть не застрелили Джима Брасса. Капитан Брасс, как всегда, на выезде был впереди – и словил пулю мимо бронежилета.
Мы все здорово переволновались, боясь, что он не выживет. Но капитан, слава богу, пошел на поправку. Он не мог поступить иначе: вся команда переживала за него, и мы по очереди дежурили в больничном коридоре.
Помню, как Грэг нервничал, придя меня сменить, и от волнения нес какую-то ерунду. Про то, что "а вот когда вы с Джимом вместе болтались…"
Я сказал ему, что мы не "болтались", и что Джим Брасс всегда был для меня только другом.
Мне тогда, несмотря на всю напряженность ситуации, даже стало немного смешно: оттого, что Грэгу иногда приходит в голову меня ревновать. И еще к мужчинам. Да и к женщинам иногда. Ведь если по логике, это я его ревновать должен!..
И кроме того – сейчас, наверное, тоже смешно звучит, но я в жизни бы не подумал, что когда-нибудь моим партнером в постели и в жизни, причем достаточно надолго, станет мужчина. Нет, конечно, подобный опыт у меня тоже был, иначе вряд ли бы мне вообще такое пришло в голову, - но это было так давно, в такой далекой молодости… а потом я отчаялся найти единомышленника и среди сильного пола тоже. И остался в компании своих тарантулов, муравьев и тараканов. Ибо они меня понимали всегда, а секс в жизни – это вовсе не главное.
Я ведь до сих пор думаю, что секс – просто секс! – в жизни не главное. А вот близость – сильная, полноценная, многомерная – это уже совсем другой разговор. И когда секс оказывается составной частью этой близости…
Разница ощутимая, точно могу сказать.
И это такое счастье, что я все-таки рискнул. Все-таки решился. Джим, когда я вчера был у него в больнице, сказал мне примерно о том же самом: что в очередной раз убедился, как коротка жизнь, и что, думая о будущем, надо хоть немножечко жить настоящим. И успеть в этом настоящем обрести себе близких людей.
Я не стал говорить Джиму, что его взрослая дочка Элли примчалась аж из Лос-Анджелеса, узнав о том, что отец может умереть. И что эту самую Элли волновало только одно: на чье имя написано завещание отца, и сколько в цифрах достанется наследникам.
Думаю, что Джим этого и не узнает. А если узнает – то не от меня.
Как и я, наверное, пока ему не скажу, что тоже написал завещание. Две недели назад. Когда мы с Грэгом вышли из нотариальной конторы, то оба были... в некотором замешательстве. Потом он неуверенно пробормотал: "Ну, Гил,это, конечно, процедура малоприятная…" А я вдруг ответил, что если бы нам было позволено заключить брак, это было бы, конечно, куда приятнее!
Грэг посмотрел на меня – и давай смеяться. И я вслед за ним.
Это было едва ли не самое странное наше объяснение в любви. Да, этих объяснений у нас уже было много, самых разных: и за завтраком перед сменой, и в постели во время секса, и даже на работе: когда я, не говоря ни слова, протягивал руку за нужным инструментом, а Грэг именно то, что необходимо, вкладывал мне в ладонь.
А теперь я ляпнул официально, и можно сказать, что по этому поводу мы тоже всё выяснили. Тем более, честно говоря, я именно так и расценивал наш обмен завещаниями.
Плохо только то, что последнее время над нами так или иначе витает тема смерти. Хоть мы каждый день вынуждены соприкасаться с нею, - но с чужой: а в эти дни пришлось напрямую задуматься о своей собственной. Я и не знал, что сейчас мне это будет так тяжело.
Кстати, сразу после того, как Джим пошел на поправку, и вся команда вздохнула с облегчением, меня затащила к себе домой Сара. Я иногда думаю, что у нее какой-то специальный настрой на подобные ситуации: несколько лет назад она приглашала меня ужинать чуть ли не сразу после взрыва в лаборатории. Я только-только отзвонил в больницу насчет Грэга и потом начал приводить в порядок бумаги, и она вошла. С перевязанной рукой и со специфическим выражением лица. Мол, "разве ты можешь отказать пострадавшей женщине?"
Я тогда отказал. Вернее, честно признался, что "не знаю, что с этим делать". Имелось в виду и ее приглашение, и вообще все ее чувства, – но она не поняла. Или не смогла. Или не захотела понять.
Вот и сейчас, воспользовавшись тем, что все разошлись по своим делам (а Грэг поехал домой – принять душ и выспаться), Сара настояла, чтобы я к ней зашел. На минуточку. Мол, ей надо со мной серьезно поговорить. Ну что же, я согласился, – ведь кто знает, может, мне наконец удастся сказать ей все напрямую с глазу на глаз? Я много раз пытался, даже случалось заходить к ней домой по делам, - но я никак не мог… даже не то чтобы набраться смелости, а сказать самому себе, что Сара действительно не такая умная, как я думаю. Мне очень не хотелось в это верить, потому что сотрудником она была по большому счету неплохим.
Вот я и пошел, надеясь наконец расставить все точки над I. Она оставила меня в спальне и "на минуточку отошла". А минут через десять вернулась: с влажными волосами – видно, из душа – и в халатике. И явно удивилась, заметив, что я так и сижу, как она меня оставила: в брюках и гавайской рубашке, прямо поверх покрывала.
Да, Сара так и не задумалась, почему я начал носить гавайские рубашки.
Надо отдать ей должное: она не показала своей растерянности, увидев меня одетым. Кривовато улыбнулась и вдруг спросила:
- А скажи, Грис, как бы ты хотел умереть?
У меня на секунду мелькнула нелепая мысль: уж не убивать ли она меня тут собралась? Потом я понял, что ранение Джима было формальным поводом к тому, чтобы меня сюда зазвать, и вроде как есть с чего начать разговор. Хотя все равно странная завязка беседы, ежели ты хочешь человека соблазнить.
Но я не думаю, что Сара где-либо проходила науку соблазнения. Поэтому улыбнулся ей в ответ и честно сказал:
- Я хотел бы хоть примерно знать дату своей смерти. Чтобы еще раз пройтись по весеннему лесу, перечитать Моби Дика и успеть попрощаться с теми, кого я люблю…
Тут Сара просияла, опустилась на корточки перед кроватью и выдала:
- О, а я еще не готова с тобой прощаться!
И я в очередной раз понял, что разговора не выйдет. Что она действительно думает, будто "люди, которых я люблю" – это в первую очередь она сама. Хотя на самом деле это было совсем не так.
Я ответил что-то вроде "Я пока тоже не готов", потом посмотрел на часы и сказал, что при всем уважении к ней - мне пора. И что я зайду обязательно как-нибудь в другой раз.
Я чувствовал спиной ее взгляд, когда уходил. Словно затылком видел, как она растерянно крутит пояс от халатика, пытаясь справиться со внутренней злобой.
Но это было уже неважно. Я мысленно извинился и пошел домой. К человеку, с которым я уж точно еще не готов был прощаться.

Август, 2007 год

Этот год был очень тяжелым. Особенно последние четыре месяца.
Был момент, когда я даже подумал – а не черт ли с ним, с завещанием, потому что не этот ли факт притягивает к нам все подобные неприятности? Конечно, потом я стал мыслить не как взволнованный человек, а как здравомыслящий ученый, и сказал себе, что эти вещи вряд ли связаны между собой. Причина наверняка в другом: что Грэг вот такой, какой он есть, не сломленный нашей системой, - и при том, что ему уже тридцать два, он все еще не стал законченным циником и верит в ценность каждой отдельно взятой человеческой жизни.
Собственно, это неоценимое качество для криминалиста: те из нас, кто начинает считать потерпевших "рабочими единицами и объектами исследования", и только, - можно считать, уже профессиональные полутрупы. Они уже не будут выполнять свою работу "не за страх, а за совесть".
А Грэг… Он все еще живет по совести. К счастью. Может быть, еще и поэтому мы до сих пор вместе, и чем дальше, тем ближе друг к другу.
Но как быть, если понятия совести, профессиональной чести, ответственности, наконец, начинают конфликтовать с пресловутой демонстративной политкорректностью, а еще хуже – с низменными целями власть имущих?
И ко всему прочему, я сам чувствую себя виноватым в том, что произошло. Где была моя голова, когда я как раз на самой волне этих гопнических драк отпустил Грэга за уликой – в одиночку и без оружия!..
Хотя, может быть, и к счастью, что без оружия. Иначе ему бы припаяли и "применение сверх необходимости". Слава богу, что этот малолетний бандит пострадал от его машины, а не от его пули.
Я послал Грэга одного по городу, когда там бесчинствовали банды отвязной молодежи, избивающей туристов. Одного туриста, мужчину примерно моего возраста, такая банда чуть не забила в одном из переулков. А Грэг просто ехал мимо.
Да, он по инструкции вызвал по рации помощь. Это потом начальство будет разбираться – почему патруль, бывший, по словам диспетчера, "в пяти минутах", не приехал и через полчаса? Но одно я знаю точно: почему Грэг, поговорив с диспетчером, не поехал дальше по своим делам. Он свернул в переулок, включив сирену, и хотел просто разогнать банду: потому что видел, что до приезда патруля они забьют человека до смерти.
Кем ему приходился этот человек? Никем. Просто жителем города, защищать который – наша работа. Только и всего.
Если бы эти отморозки разбежались – не было бы проблем! Но один схватил камень и понесся на машину. Потом, на суде, Уоррик и Ник сделают реконструкцию событий, по которой будет видно, что у Грэга на принятие решений было всего несколько секунд. Кто осудит его за то, что он рефлекторно нажал на газ, защищаясь, машина дернулась вперед - и сбила бежавшего на нее пацана с камнем?..
Пацан упал. А остальные выбили стекла в машине, выволокли Грэга на асфальт и зверски избили. Потом все-таки ушли, решив, вероятно, что изувечили его до смерти, как и первую свою жертву. Как и нескольких предыдущих жертв, на которых они нападали в других местах.
Но тут приехал патруль, потом Скорая, и Грэг остался в живых. И мужчина, которого он кинулся защищать, тоже выжил.
А вот мальчишка, сбитый служебной машиной, умер потом в больнице.
Был суд, были вопли мамаши мальчишки – заполошной хамоватой негритянки, было двенадцать присяжных, которых предварительно накачали идеями вроде "Белый полицейский убивает негритянского мальчика, студента университета"… Если бы он оставался студентом, когда был в том переулке, а не превратился в безмозглую скотину, которая обретает смелость только в стаде или под защитой мамочки!.. Был судья, у которого на носу были очередные выборы, и который откровенно играл на руку присяжным. И было наше начальство, которое накануне суда вызвало меня на ковер и сказало тоном, не допускающим возражений:
- Значит, так, Гил. Ты на судебное заседание не пойдешь. Ни свидетелем, ни зрителем, никем! Еще не хватало, чтобы нас еще и тут обвинили в предвзятости! Не дай бог, вас обоих телевизионщики поймают в камеру, они это любят… Возьми какое-нибудь дело на выезде и работай сам по себе, понял?..
Я стоял и слушал, как начальство отчитывает меня, словно нерадивого ученика. Стоял и кивал: потому что, увы, наши с Грэгом отношения больше не были тайной для руководства. Другое дело, что руководство очень хотело не выносить этот сор из избы.
Просто до суда еще была та ночь, которую Грэг провел без сознания на холодном асфальте, а я – в тревожных мыслях о том, куда он делся и почему у него не отвечает мобильник. Был звонок от девушки-диспетчера, которая сообщила, что "ваш сотрудник вызывал на себя полицейский патруль". И потом была больница, куда я приехал с раннего утра, бросив все остальные дела на Кэтрин, - и увидел…
То, что лежало в кровати, не было Грэгом. Мой мозг отказывался это воспринимать.
Ни лица, ни глаз, ни губ: сплошное распухшее месиво. Голова забинтована. Поверх одеяла – рука с гипсом на запястье. А еще, по словам врачей, два треснувших ребра, гематомы на пояснице и "возможные внутренние повреждения, будьте внимательны…"
Врач разговаривал так со мной потому, что моя фамилия была у Грэга на первом месте в "списке медицинских контактов". Не матери, не дедушки, не какого там нибудь приятеля по работе, а моя. Его молчаливого хмурого начальника, неизвестно как в этом списке оказавшегося.
И у меня было то же самое. В моих медицинских контактах Кэтрин Уиллоуз была на втором месте, а на первом значился Грэг.
Разумеется, когда началась вся шумиха, начальство узнало и об этом, и о том, что у нас с Грэгом общий домашний адрес.
Больше всего шума было даже не насчет того, что мы оба мужчины. Это как раз в Вегасе дело не слишком крамольное, даже в полиции. Но то, что мы – начальник и подчиненный… Это было нарушение Кодекса лаборатории, и я не мог этого не знать – еще тогда, много лет назад, когда впервые начал видеть свои сны. И когда подошел к Грэгу на выезде и попытался его согреть. И потом, когда он перебрался ко мне, и когда я поздравлял его после аттестации…
Вот аттестацию чуть не поставили под сомнение: этого я и боялся. Но получилось так, что опять-таки нет худа без добра: суета вокруг поданного иска позволила начальству "посмотреть на прошлые наши проступки сквозь пальцы".
- Только этого мне сейчас и не хватает, - ворчал Кавалло, перебирая бумаги на столе. - Чтобы пошли копать на Сандерса по поводу служебного несоответствия, а потом заорали, что он еще и гомосексуалист, да к тому же спит со своим прямым начальством!..
"Живет, а не спит", - поправил я. Разумеется, про себя, а не вслух.
- В общем, Гриссом, ты понял? Ни на шаг не приближаться к зданию суда! Я еще потом разберусь с вами обоими…
Я кивнул и вышел. Но обещания не выполнил.
Я забежал в суд всего на две-три минуты между выездами, - как раз тогда, когда Грэг принимал присягу.
Он увидел меня. И выдержал. Мы выдержали.
Потом, после суда, Грэг заехал на работу и пошел сразу ко мне. У меня была Сара: она почему-то всегда в последнее время встает между нами. Полагаю, она не пошла сообщать о нас руководству только потому, что руководство и так уже было в курсе. И Сара опять криво усмехнулась, увидев Грэга – сияющего, довольного, хоть и со следами ушибов на лице.
Я улыбнулся ему так, словно Сары в кабинете и не было.
- Езжай домой и сними этот обезьяний костюм, - сказал я. Хотя, конечно, кривил душой: строгий пиджак с галстуком Грэгу чрезвычайно шел. Ведь тогда, когда я послал его за уликой, он тоже пришел на работу "в обезьяньем костюме", потому что в первый раз пошел в суд в качестве эксперта!..
Грэг уехал домой, а я делал вид, что слушаю Сару, а сам все думал про себя: через две недели мне стукнет пятьдесят один. Шестой десяток. Чуть ли не половина из этих лет отдана криминалистике. Я могу считать себя опытным специалистом, прошедшим на работе многое: но вот я мог бы поступить, как Грэг? Достало бы у меня смелости принять такое же решение? Повернул бы я в тот переулок, или спокойно уехал бы по своим делам, соблюдая букву инструкции?
Мне хотелось думать, что все-таки бы не уехал. Потому что я давно привык нарушать инструкции: еще в самом начале понял, что слепое соблюдение написанных догм – несовместимо с реальной работой. И что любая профессия, особенно наша, без приложения души – пустая трата времени. Еще и потому я в свое время ходил с голыми руками на маньяков, встречался со свидетелями в подозрительных местах и вообще работал так, как подсказывал мне опыт и интуиция, а не бездушные регламентированные строки. Получается, что и Грэг научился именно так работать. Посему вряд ли нашим чинушам удастся оспорить его полученную два года назад аттестацию: пусть даже и подписал ее я.
Пока я размышлял надо всем этим, Сара закончила свой доклад и ушла. А я лишь рассеянно кивнул ей вслед, снова погрузившись в раздумья.
И тут у меня зазвонил телефон.
Грэг сообщал, что благополучно добрался до дома, повесил "обезьяний костюм" в шкаф и собрался обедать. И что через две недели, на мой день рождения, есть идея сходить еще раз на американские горки. Только вдвоем. Ночью.
Я ведь все-таки сводил его на горки тогда, когда он был еще стажером. И опять не ошибся: его не тошнило, ему не было страшно. И он уже с полным правом обнимал меня в кабинке на особенно крутых поворотах. А сейчас он звонит мне после тяжелейшего судебного заседания, с таким трудом получив оправдательный приговор, и рассказывает, как собирается вместе со мной праздновать мой день рождения. И что собирается устроить после горок, когда мы придем домой и заберемся в спальню.
Воистину, даже на шестом моем десятке он всегда будет для меня источником новых сил. А мне тогда нужно и далее стараться быть поддержкой для него. Иначе однажды на всё это его одного не хватит.

Сентябрь, 2008 год

Я сидел дома и опять вспоминал Фроста. Как много лет назад.
Проклятые стихи про невыбранную дорогу словно сговорились преследовать меня всю жизнь. Всю нашу жизнь после того самого выбора. Вот и сейчас в голову упорно лезло давно, казалось, забытое:
«Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай…»
Знал ли я тогда, что мне придется вернуться, что меня заставят вернуться – пусть не по-настоящему, но все-таки? И что мой выбор кому-то другому, постороннему, покажется смешным, грязным и не достойным уважения?..
Все началось две недели назад, когда мне позвонил шериф округа Рори Атвотер.
- Гил? Эээ… в общем, ты загляни ко мне на минутку после работы? – Рори сделал паузу и с нажимом добавил: - Один. Без Сандерса твоего.
- Хорошо, - ответил я, хоть немного встревожился. Но успокоил себя дурацкой мыслью, что, наверное, Атвотеру кто-то из сослуживцев опять преподнес коллекционный виски, а он не хочет раскупоривать его в одиночестве.
Мы ведь были… не то чтобы друзьями. Но можно сказать – хорошими приятелями. Мне сейчас самому смешно вспоминать, как пару лет назад, когда тайное стало явным, Рори влетел в мой кабинет без стука с воплем : «Да ты! Извращенец! Да как ты можешь… с мужиком!..»
Я тогда, к счастью, подавил желание ответить, что, мол, я и так могу, и вот этак, и вот так еще тоже… Тогда бы шериф не понял шутки. Мы побеседовали в ином духе, и в конце беседы я поинтересовался, не хочет ли департамент получить открытый судебный процесс за притеснения по ориентации. Рори стушевался и ушел. А год назад уже в собственном кабинете лично жал Грэгу руку и тихо матерился в адрес «отцов города», решивших-таки выплатить сумасшедшей негритянской мамаше бешеную сумму по гражданскому иску. А потом пригласил нас обоих выпить по стаканчику, все повторяя с улыбкой: «Ай да любитель насекомых, какого мужика разглядел!..»
Но теперь шериф Атвотер сидел неожиданно мрачный, катал в пальцах свой знаменитый «паркер» и цедил сквозь зубы, стараясь не глядеть на меня:
- В общем, так… если что, я тебе ничего не говорил. Наш старый шеф департамента подал в отставку… и к нам переводят нового.
- Хорошо, - отозвался я равнодушно, еще не понимая, в чем подвох.
- Он переводится из Калифорнии, - отметил Рори.
- Земляк, - пожал я плечами. – Еще лучше.
- Оно так, - мне показалось, что «паркер» в руках шерифа сейчас хрустнет и переломится пополам. – Только знаешь, почему он оттуда ушел?.. Он, видишь ли, не может работать в штате, в котором легализовали развратные гомосексуальные браки.
Голос Рори приобрел самый едкий оттенок из всех, которые я когда-либо слышал.
- И? – я все еще не понимал, какое отношение это имеет ко мне. У меня вроде не было гомосексуального брака «де-юре»: в нашем штате их пока еще не легализовали. А с кем у меня взаимные завещания и кто стоит первым номером в моих медицинских контактах – главу департамента вроде бы интересовать не должно?
- И вот, - продолжил шериф, все еще вертя в пальцах многострадальную ручку – Понимаешь, штука какая… Он буквоед. И вас… таких… на дух не переносит! А тут ему какая-то добрая душа ляпнула – про вас ведь теперь весь департамент знает, после суда-то этого! Ну, и решили угодить новому начальству… Выслужиться, черт их дери! В общем, Гил, мой тебе совет: маскируйтесь. Срочно.
- В каком смысле? – я все еще откровенно не понимал его намеков. – После такого каминг-аута, как в прошлом году, маскироваться уже бесполезно…
- Да что ты идиота из себя строишь! – Рори хлопнул ладонью по столу, и «паркер» со звоном укатился вниз. – Я же видел этого долбака! Он вас со всеми потрохами сожрет и не подавится! Ты хочешь потерять работу? А мальчишка твой?
Я все еще не мог спокойно воспринимать, когда посторонние люди называли Грэга мальчишкой. Но тут мне было уже не до этого:
- Послушай, Рори, кто из нас корчит из себя идиота? Ты же знаешь, что один открытый наезд – и я не побоюсь выйти с ответным иском за дискриминацию по…
- Да слышал уже, - шериф досадливо отмахнулся. – Но ты думаешь, наш новенький - такой дурак? Он на этих судебных процессах собаку съел. Он вас открыто притеснять не будет: не нужен ему такой геморрой. Он вас ме-едленно сожрет… смакуя и наслаждаясь… по капельке… Ты ведь в курсе, что ни в одной работе не бывает стопроцентного соблюдения инструкции, - тем более, уж прости, у тебя? И неужели ты не знаешь, что такое «травить по заказу»? Вспомни хотя бы, как наставник твой бывший – Джерард, что ли? – лет пять назад приезжал и все вынюхивал! И это было временно и направлено на всех. А теперь будет постоянно и только на вас двоих!
Я невольно вздрогнул: те воспоминания до сих пор оставались для меня одними из самых тяжелых. И не столько потому, что «копал» на меня и вправду мой бывший учитель, а из-за того, что у него, похоже, было изначальное задание: в любом случае непременно накопать.
- А-а, вспомнил? – продолжал размахивать руками шериф. – Ну так вот: Джерард при всех прочих равных условиях был-таки наемным засланцем, и ему за это деньги платили, - а этот кретин мало того что здешний и наушничеством не побрезгует, да еще и убеждения свои будет толкать! Не за деньги будет носом землю рыть под вас, а за идею, чтобы обоих выжить! Да он к тебе и к Сандерсу твоему по двадцать соглядатаев поставит, да еще по паре штук ко всей смене. И в итоге полетите вы оба с работы со служебным несоответствием, причем полнейшим! Оно тебе надо?..
- Нет, - ответил я, глядя на него слегка удивленно. В первый раз Рори так ратовал за мое личное благополучие. – И что ты мне предлагаешь? Вернее, нам? Самим уволиться, пока не поздно?
- Да щас ему, хлыщу такому, - рявкнул Атвотер, как выплюнул. – Я вот что думаю, Гил… Может… кому-нибудь из вас жениться?..
Я, если честно, такого поворота не ожидал. И закашлялся. А потом, пытаясь спокойно улыбаться, произнес:
- Видишь ли, Рори… Как сказал великий сценарист и актер Уильям Филдс, женщины для меня - как слоны: смотреть на них - удовольствие, но свой слон мне не нужен. И если честно – сомневаюсь, что Грэгу тоже…
- Да что ты голову мне морочишь, - начал раздражаться шериф. – Я к тому, что… Этому кретину ведь ради его идеи бумажка нужна. И только! Он же недалекий, - положи ему бумажку на стол, что у тебя нормальная семья, и он тут же успокоится. А Сандерса одного трогать не будут… пока… до поры до времени…
Он понизил голос до шепота и хитренько так мне подмигнул:
- Неужели у тебя среди знакомых ни одной бабы не найдется, которая смогла бы тебя выручить? А потом, когда все утихнет через год-два, разведетесь, и всех дел…
- Действительно, ерунда какая, - пробурчал я. – А скажи, Рори, почему ты так печешься об этом? Тебе разве не хочется к начальству подлизаться?
- Во-первых, в гробу я видал такое начальство, - отрезал шериф. – Во-вторых – я тебя знаю сто лет, а этого козла первый раз вижу. И в-третьих… ты бы его сам видел: меня аж затошнило сразу!
- Верю, - улыбнулся я. – Но в любом случае мне надо подумать. А за предупреждение спасибо…
- Всегда пожалуйста, - Рори нагнулся и поднял с пола свой «паркер». – Если что, обращайся!
…Вечером Грэг сидел рядом со мной на диване в нашей гостиной. И внимательно разглядывал собственную ладонь.
- Вот черт. И у меня девчонок знакомых… таких… нет никого… И потом, как я понял, шериф намекает, что это лучше сделать ТЕБЕ?
- Лучше мне, - вздохнул в ответ я. – Только у меня, как ты понимаешь, тоже знакомых таких не осталось. Терри замужем. Хезер... ну, это смешно!.. Кэтрин? Что, если мы попросим Кэтрин?
Грэг очень точно уловил мою интонацию и понимающе усмехнулся. Просто с Кэтрин связываться я хотел меньше всего. Потому что она человек расчетливый и практичный, а официальный брак, даже фиктивный (никто же об этом не кричит на всех углах, верно?), автоматически отменяет все ранее сделанные завещания. А Кэтрин что-то довольно часто интересовалась моими «авторскими отчислениями». Нет, не хочу ничего сказать о ней плохого, - просто, возможно, когда придет срок переиграть все обратно, она не пересилит соблазна и откажется мирно "сдавать назад". Нет, я далек от мысли, что представляю для нее какую-то ценность как мужчина: скорее ей будет сложно отказаться от тех самых авторских отчислений. Это при том, что ее биологический отец – владелец половины городских казино Сэм Браун.
А с другой стороны – Рори словно издевался над нами. Разве просто вот так сходу найти женщину, которая согласится ради нас – да хотя бы ради меня одного? – пойти на такой шаг фактически в ущерб себе?
«Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай…»
Это я сказал или Грэг?
Мы одновременно посмотрели друг на друга, и он проговорил – медленно, делая паузы после каждого слова:
- Послушай, Гил… а если Сара?..
Я думал об этом. Но я даже не посмел это озвучить при нем. Сара, притча во языцех наших отношений, которая постоянно вбивала между нами клинья, которая позволила какой-то ненормальной украсть себя, потому что думала хоть так привлечь к себе мое внимание, – но опять же не знала, что в ее поисках будет участвовать вся команда, и в первую очередь – мы с Грэгом вдвоем. Что наш тандем от этого станет только еще крепче.
В том числе и из-за чувства вины, которое прорежется у обоих в самом-самом дальнем уголке сознания.
Грэг все продолжал смотреть на меня. Ибо вслух я не отвечал ничего.
- Гил? Или это… слишком жестоко?
Я выдохнул и взял его за руку.
- Не знаю, ушастый. Но… попробую.
Я попробовал на следующий же день. Пришел к Саре домой, где она после похищения сидела «в медицинском отпуске». И честно открыл ей все карты: ибо как бы мы ни были с Грэгом прижаты угрозой подспудного выживания с работы, с Сарой я хотел взаимодействовать с открытым забралом.
Она помолчала. Закусила губу, шмыгнула носом. И сказала, словно пожаловала какую-то милость:
- Я подумаю.

Думала она дня три, или чуть больше. А потом пришла ко мне, когда я работал, и начала что-то говорить на другие темы. Пока я не выдержал и не спросил ее:
- Ну так что, Сара, может, нам все-таки пожениться?
- Да, – сказала она с каким-то подобием улыбки. – Давай это сделаем.
Вот тогда мне почему-то стало страшно. Ибо улыбка у Сары была такая…. Словно сама она после всех страданий и неудач наконец-то поймала что-то нужное и важное. И теперь, несмотря на все договоры, ни за что не отпустит.
В тот день я пришел домой, дождался Грэга и сообщил, что моя свадьба состоится. И что бы там себе по этому поводу ни думала Сара – свадьба эта будет фиктивной, о чем я «невесту» честно предупредил.
- Это хорошо, - ответил Грэг. И уставился в угол.
Я сел поближе, обхватил его за плечи – и меня резануло прошлой памятью: точно так же когда-то я обнимал его ночью в пустыне. Той ночью, с которой все началось. Может быть, не зря судьба постоянно напоминает мне, что как бы то ни было, но я все-таки правильно выбрал свою дорогу?
Сейчас я так же притягивал его ближе, касаясь щекой его щеки: она была сухой и колючей, видимо, последние дни Грэгу было даже не до того, чтобы побриться. Я ведь предполагал, как ему достаётся вся эта свадебная заварушка. Так или иначе, подленький глава департамента все-таки сделал нам больно: хоть немного. И я, чувствуя себя ответственным за все происходящее, молча прижимал, прижимал Грэга к себе. Чувствовал его сжатые губы у своего рта. И стремился его растормошить – сначала легкими, шутливыми поцелуями, потом все серьезнее, все прицельнее: но мои ладони, пробравшиеся ему под рубашку, не ощущали того, прежнего жара его кожи, когда мы обнимали друг друга. Того быстрого тока крови, когда он возбуждался, будто бы вспыхивал. Того стука сердца, когда он выдыхал, загораясь все ощутимее: «Гил… Гил, я хочу…»
Сейчас он почему-то практически ничего не хотел. Только льнул ко мне, действительно как потерявшийся мальчик – который до сих пор не может поверить, что его нашли.
- Ну что ты, ушастый… - тихо шептал я. – Ты же сам прекрасно понимаешь, что это все фикция…
Он молча кивал – и опять продолжал сидеть, уставившись в одну точку. Вот тогда я наклонился к нему совсем близко, зарываясь носом в его давно не стриженые лохмы:
- Грэг… ну хочешь… давай уедем оба. В Калифорнию. Не надо этого всего… хочешь?
И он вздрогнул, дернулся, обернулся ко мне. Руки почувствовали, как оживает его тело. Он так же отрывисто выдохнул:
- Не хочу… не хочу все бросать… тебя хочу… сейчас…
А самого его опять трясло, словно от холода, хотя кожа под рубашкой постепенно теплела, покрываясь пОтом от возбуждения.
Я снова наклонился к нему, к самому его торчащему уху:
- Бросим монетку?
И еще раз удивился, когда он отчаянно замотал головой. Когда обхватил меня за шею и почти повис на мне:
- Нет… не хочу монетку… хочу, чтобы ты… меня…
На какое-то мгновение мелькнула мысль, что Грэгу сейчас ударило в голову совсем не возбуждение, а какое-то дурацкое намерение соревноваться с той же Сарой. Занять навсегда ее потенциальное женское место – даже фиктивное. И показать мне, что только его я могу брать так, что у меня потом наступает морок в сознании и сухость во рту. И что никакая Сара… Это была глупость, причем несусветная, и он ведь знал, что я даже не задумывался никогда о Саре в подобном качестве, но… можем ли мы знать, что однажды начнет вытворять в трудной ситуации наше бессознательное? И разве могу я теперь устоять, когда он берет меня за запястье и дышит «хочу…» прямо мне в губы. А его дыхание опять пахнет мятой, как тогда, - и как тогда, он торопится, он жадно отвечает на мои поцелуи, сам помогает стаскивать с себя одежду, не дает мне даже растянуть и смазать его как следует: нет, быстрее, быстрее, словно у него отнимают, немедленно, - и я не успеваю опомниться, как он уже садится на меня сверху, и мой член, входя с определенным трудом, все-таки оказывается в нем по самое основание. В голову приходит другая мысль: «кто же из нас в итоге наверху и кто кого берет», а потом он начинает двигаться, и от зрелища его выгнутого в возбуждении тела, от чувства тугого сжатия вокруг ствола, от влажного трения и ощущения жара в паху у меня начинает кружиться голова, и я закрываю глаза. И перестаю дышать – только чувствую, как Грэг между фрикциями наклоняется и целует меня – сначала бережно, а потом всё сильнее, захватывая мои губы по очереди, и может быть, на верхней завтра будет синяк, а и черт с ним… Я чувствую его возбуждение, напряжение его собственного члена между нашими телами, - и кончаю, едва сумев отдышаться; он как раз отпускает мои губы и через пару движений с хриплым выдохом заканчивает тоже, падая сверху без сил. Пот и сперма на наших телах смешиваются, и уже трудно сказать точно, где я, а где он.
Потом Грэг осторожно скатывается с меня, и мы засыпаем – и обоим нам все равно, что утром мы проснемся наполовину приклеенными друг к другу, и что вряд ли этот балбес завтра сможет сидеть, и если он заработал себе разрыв или трещину, то… Нам обоим сейчас на это, как ни странно, совершенно наплевать: мы вместе готовы ко всем неприятностям, что ждут нас в последующие дни. И мы еще не знаем, что Сара не сдержит данного мне обещания, не найдет в себе сил вынести эту фиктивную пытку – и без предупреждения уедет в Сан-Франциско, оставив мне только письмо. И мы с Грэгом действительно соберемся в Калифорнию, а потом нам позвонит Брасс и скажет, что нового шефа департамента опять перевели: на этот раз в Милуоки.
И я подумаю, что может быть, в нашем округе в полиции вовсе не одна такая пара, которой этот кретин захотел дорожку перейти.
Рори просто не был до конца информирован. А сейчас, к счастью, все встало на места. И можно опять вместе идти дальше по одной, когда-то выбранной дороге.

Октябрь, 2009 год

Пять дней назад застрелили Уоррика Брауна.
Кажется, что похороны были только вчера, и только вчера я произносил на них речь, всеми силами стараясь не показывать слез. Наверное, мне плохо удалось это, зато мои сотрудники узнали много нового о Железном Гриссоме.
Экли был настолько добр, что после похорон пригласил к нам какого-то психолога – даму чуть старше среднего возраста, которая работала с каждым желающим по отдельности. Я к ней не пошел: зачем? То, что болело у меня внутри, я все равно не мог бы рассказать ни одному психологу. Я даже Грэгу не мог это рассказать: потому что не хотел делать ему больно.
Поскольку те слезы на похоронах, которые я изо всех сил сдерживал перед командой, были не только из-за Уоррика Брауна. Пожалуй, мне впервые стало так отчетливо ясно, что каждый из нас, - включая Грэга, - может вот так же однажды пострадать.
Когда Уоррик умирал у меня на руках, силясь назвать имя убийцы, - я этого еще не понимал. Более того, я не понимал этого тогда, когда ходил на маньяков с голыми руками. Когда в маленьком городишке, куда меня вызвали работать в одиночку, прятал ночами под подушку пистолет. И даже тогда, когда шел за носилками Грэга после взрыва, и когда навещал его в больнице после той приснопамятной драки…
Мой внутренний голос все убеждал меня, что это всё только случайности: неизбежные при нашей работе, но тем не менее.
А сейчас, когда выяснилось, что пока Уоррик умирал, его убийца стоял за моей спиной и усмехался… Что в криминалиста Брауна выстрелил не бандит, не маньяк, а заместитель шерифа округа, убирающий по приказу мафии «неугодного свидетеля», – не укладывалось у меня в голове. Значит, если кто-то прикажет убрать одного из нас – это будет сделано с той же легкостью и с той же холодной точностью? Наш патологоанатом Роббинс после вскрытия говорил мне, что оба выстрела были сделаны профессионально.
Профессионально, мать вашу!..
Стоукс мне потом рассказал, что Грэг как раз ходил к той даме-психологу. И все, что не выплеснулось на похоронах, выложил ей. И как ему страшно. И как больно. И как он не чувствует себя теперь уверенным на работе...
Я потом спросил Грэга, зачем ему был нужен чужой человек. Почему он мне не мог со мной об этом поговорить?
Грэг посмотрел на меня и просто ответил:
- Гил, но тебе же и так больно… Тебе это всё, что ты чувствуешь, и так-то сложно тащить одному. А я не смогу тебе помочь, если куда-то не сброшу своё. Так пусть профессионал, который за это деньги от департамента получает, хотя бы на меня поработает…
Мне послышался в его словах не сухой цинизм, а тепло и забота. Хотя, может быть, я с возрастом уже становлюсь неприлично сентиментальным.
Нам с ним вообще досталось на этих похоронах. Кроме всего прочего – приехала Сара. Проводить коллегу. Она пришла в лабораторию, ходила везде, здоровалась со всеми, - а я смотрел на нее и видел, какая она уже здесь чужая. Даже несмотря на то, что первым делом после приезда она явилась ко мне в кабинет и мы заключили друг друга в объятия. Словно утверждая молчаливое перемирие.
Потом, перед церемонией, мы с Грэгом договорились, что для наших женщин эта процедура будет тяжелее, и надо бы им помочь. Я взял на себя Сару – просто посадил ее рядом и позволил взять себя за руку, - а Грэг сел возле Кэтрин. Она крепилась, но было видно, что по ней эта смерть ударила больнее, чем по всем нам.
Да, на похоронах была жена Уоррика с маленьким сыном, - но где-то там, на задних рядах. А впереди на правах сотрудника сидела Кэтрин, и у нее дрожали пальцы. Я краем глаза видел, как Грэг периодически брал ее за руку и что-то нашептывал.
Мы с ним не раз говорили, что для любви нужна еще и смелость. У Кэт с Уорриком этой смелости не хватило: и он женился на той, которая казалась ему более подходящей. На той, что моложе его, тоже афроамериканка и без детей. А Кэтрин Уиллоуз, белая женщина с дочерью от первого брака и старше Брауна на семь лет – сидела на его похоронах, сама как покойница: бледная, напряженно-молчаливая, и один бог знал, что творилось в ее душе.
А казалось, всего-то: были свободные отношения. Постель. Совместные походы в рестораны. Прогулки в парк по выходным. Это ведь никого ни к чему не обязывает?..
Я знал об этом. Кэтрин мне рассказывала: года три назад. И сетовала, что даже я нашел в себе смелость отпустить свои чувства, а Браун никак не может. Что над ним довлеют правила и устои еще сильнее, чем надо мной!
Кэтрин знала меня сто лет, но так и не поняла одного: надо мной вообще не довлеет никаких правил и устоев. Все правила, все крепостные стены – они у меня внутри. И если однажды шарахнуть по ним вдвоем… А если два года подряд подтачивать исподволь, а потом шарахнуть…
И смелость, конечно. Смелость тоже нужна. Ведь не обхвати я Грэга тогда у автобуса – просто чтобы его согреть, - до сих пор не знаю, было бы что-нибудь потом. Или так бы и перегорело у обоих. Я бы окончательно победил свои чувства, а Грэг плюнул бы и ушел. Или нашел бы кого-нибудь.
И почему мне сейчас такая ерунда лезет в голову?..
Мы пришли с ним домой после похорон; я сидел на диване в гостиной и смотрел, как он стягивает с себя парадный черный костюм. Как, открывая шкаф, мрачно смотрит на себя в зеркало. Что-то давило его изнутри: я подошел и обнял его за плечи. Он стоял в брюках и рубашке, без пиджака, и я чувствовал под ладонями накрахмаленный отглаженный хлопок. А под ним – его плечи. Его теплую кожу. Его всего целиком, как есть.
- Я боюсь, Гил, - произнес Грэг, ощутимо вздрагивая. – Правда боюсь. Потому что если вдруг вот так…
Он не договорил, но я понял. Я ведь все похороны думал об одном и том же.
- Ты прости, но я… мне… - сбивчиво продолжал Грэг, кусая губы. – Знаешь, я почему-то подумал, что если вдруг… то…
Он замолчал, вертя в пальцах наполовину развязанный галстук, и словно не находил слов. Но я понял.
- Ты хочешь сказать – чтобы обоих сразу? – спросил я даже чуть более равнодушно, чем хотел. - Так?
Грэг резко повернулся ко мне - глаза в глаза. Да, мы почти одного роста, это очень удобно и в жизни, и в постели, и в таких вот беседах: когда взгляд перетекает во взгляд, и кажется, контакт идет на каком-то даже больше чем интимном, - на каком-то запредельно близком уровне.
Я знал, что когда-нибудь эта тема всплывет между нами: все-таки у нас была возрастная разница в целое поколение. Да еще, черт подери, такой повод!..
Мы чересчур близко сегодня прикоснулись к теме смерти. Но я не мог позволить ему даже думать об этом: чтобы уходить одновременно. Потому что это было… как-то неправильно. Даже при том, что я – мы оба! – никогда не жили по общепринятым правилам.
- Это не выход, Грэг.
- Я не могу… - только и сказал он. Я попытался улыбнуться в ответ:
- Сможешь. Ты просто сам еще не знаешь. И вообще, ушастый… если что – помни еще одно: я практически всю жизнь создавал эту лабораторию. Я отдал ей больше двадцати лет – сейчас уже, наверное, скоро тридцать! И если вдруг что-то случится со мной… то мне очень важно знать, что останется кто-то, кто подхватит это мое дело: так, как я его понимал всегда. Что это все не будет разломано и разворовано... Так что обоих сразу – это, конечно, выход, но не самый рациональный. К тому же бандиты и предатели никогда не стреляют так, как нам надо. Ты же в курсе? И потом…
Я тоже замолчал, пытаясь справиться с эмоциями. Сглотнул, снова прижал Грэга к себе и сказал ему куда-то между шеей и плечом:
- Ты же почти на двадцать лет моложе меня. Тебе надо жить дольше…
- Не хочу, - как-то зло сказал Грэг: но не вырвался из объятий, а только крепче прижался ко мне.
А я вспомнил тот давний разговор с Сарой – о том, как я хотел бы умереть. Вот сейчас я наконец точно осознал, что действительно хотел бы заранее знать дату своей смерти – если только это возможно при такой работе. Что хотел бы подготовиться к этому: и чтобы успели подготовиться те, кому потом будет больно.
Лет десять назад я и не думал, что от этого кому-то может быть больно. А сейчас….
Но черт побери, даже в день похорон Уоррика – хватит об этом. Ибо наверное, лет двадцать у меня впереди еще есть. А то и больше.
Мы пока живы. Мы оба. И хватит думать обо всякой ерунде.
Грэг все еще стоит рядом со мной, молча, только вздрагивая. А я, вспомнив, шепчу ему на ухо:
- Немало за триста лет
Сменилось в этом краю
Старых фамилий, старых семей.
А мы утвердим свою.
Вот так будем жить да жить
И переживем спроста
Тысячу мод, дюжину войн
И президентов полста…
Грэг откидывает голову и улыбается. Он тоже вспомнил эти стихи. Великий поэт Роберт Фрост: на все, буквально на все случаи жизни у него находятся строчки.
Я прижимаю Грэга к себе еще сильнее, чувствуя, как под моими ладонями мнется его накрахмаленная белая рубаха. Я зарываюсь лицом в его волосы, чувствуя их запах, прихватываю губами мочку его торчащего уха - и понимаю, что может быть, нам действительно уже почти невозможно, немыслимо, нереально существовать в одиночку.

Ноябрь, 2010 год

Вот уже больше года прошло, как я ушел из полевой криминалистики. На административную работу.
Я действительно устал, и не сильно кривил душой, объясняя команде свое решение. Они все были весьма удивлены. Возможно, я издавна приучил своих коллег к тому, что моя основная страсть и самая большая часть моей жизни – это лаборатория, выезды, исследования, и вообще работа. Настолько приучил, что многие до сих пор не осознали произошедших в моей жизни существенных изменений на этот счет.
Когда Экли пошел на повышение, мне предложили его пост. Я отказался - потому что не мог себе представить этого: отчеты, расписания, проверки, директивы и прочая. Мне совершенно не улыбалось ковыряться во всей этой канцелярской пыли, да и не умел я, если честно. Вот только в департаменте меня выслушали и покачали головой:
- Хорошо, Гил, тогда оставайся на своем месте, а заместителем директора будет приглашенный специалист.
Вот тут мы с Грэгом тем же вечером сели и подумали: бог его знает, что это за специалист, с какими заморочками? Потом окольным путем удалось разузнать, что новичок – тоже со своим пунктиком: мол, якобы можно выделить у людей «ген преступности». Вот тогда Грэг посмотрел на меня и сказал:
- Знаешь, Медведь, иди-ка ты в заместители. Этот варяг с поисками гена преступности развалит нам всю работу. Будь он просто специалистом – ну, пусть даже супервайзором! – еще туда-сюда. К тому же на предмет всего, что касается генетики, я за ним одним глазом пригляжу. А вот если такой стукнутый попадет в администраторы…
Я вздохнул и подумал, что Грэг-то прав. Что если я хочу сохранить лабораторию в том виде, в котором сам же ее создавал – мне самому придется садиться в кресло заместителя директора. В том числе и затем, чтобы туда не сел какой-то посторонний тип с намерениями удовлетворять свое научное любопытство за государственный счет.
На следующий же день я позвонил в департамент и подтвердил согласие. И сейчас, по прошествии года, могу точно сказать: мы тогда приняли правильное решение.
Перед моим вступлением в должность мы оба взяли двухнедельный отпуск. И вместе наконец рванули к матери Грэга в Калифорнию. Там, сидя на пустынном утреннем пляже, я со странной смесью нежности и опасения наблюдал, как мой партнер упорно борется с волнами и серфом, явно позабыв немного это свое искусство. И немудрено, в самом-то деле: столько лет не макать доску в воду!..
Он справился, вспомнил, и я был этим чертовски горд. Хоть это и смешно, конечно. Он взлетал на волне, успевая при этом призывно махать мне рукой, а я сидел и думал: господи боже мой, ему уже тридцать пять.
Странно, никогда не задумывался о том, что смогу однажды хотя бы про себя соотнести Грэга и слово «возраст». Так удивительно было смотреть на него, когда он размышлял над какой-то рабочей загадкой, а я подсаживался рядом и помогал ему: просто чтобы самому не забывать, - как это. И во время рассуждений наталкивался на его взгляд: усталый, задумчивый и серьезный. Зрелый взгляд.
Постепенно ушли в прошлое встрепанные лохмы и мелированные пряди, модные рубашки навыпуск и мешковатые джинсы… Однажды Грэг ушел на работу в моем пиджаке, и никто ничего не заметил. Разве что пиджак был явно велик ему размера на два, а то и больше. Просто теперь этот стиль его одежды никому не резал глаз. Все восприняли это как должное: Грэг в пиджаке, висящем на нем, как на вешалке. А ему самому тогда было откровенно не до таких мелочей. Сложное дело поглотило все внимание, и нам обоим тогда, правду сказать, было не до тонкостей дресс-кода.
Многое изменилось в нашей жизни, и отношение к одежде - это не самое важное. Вот, опять же: я ухожу из криминалистики, и совсем не жалею. А дело не столько в том, что я устал, - скорее в том, что сейчас, садясь в административное кресло (пусть и не по своей воле), я могу быть спокоен за свою смену, кто бы ни стал ее супервайзором вместо меня. Потому что в смене останется Грэг, который вот уже год как криминалист третьего уровня. Мы, помнится, отметили это событие - сначала у меня в кабинете, с командой, а потом дома, вдвоем. И я снова, как когда-то давно, когда он, слава богу, сдал на свой первый уровень, поздравлял его при всех; он улыбался, а рука, которую я торжественно пожимал, подрагивала от радостного волнения. Сотрудники переглядывались и хихикали – да, история повторялась, только на этот раз нам не нужно было ничего скрывать. Хотя мы все равно не позволили себе при команде никаких интимностей: зачем? Но потом, дома, мы точно так же, как раньше, после того самого первого успеха, обнимали друг друга под одеялом, и я прижимал его к себе, снова шепча на ухо "поздравляю, ушастый". Он смеялся "перестань, Гил, ну что ты в самом деле, я уже не маленький", - а я отвечал негромко "не маленький, зато все равно ушастый", и мы смеялись вместе, и так было замечательно.
В самом деле, что меня поражает втайне уже который год – то, что несмотря на нашу неимоверную загруженность и выраженную усталость на работе, нас обоих все еще тянет друг к другу, и я не совру, если скажу, что едва ли не сильнее, чем раньше. Нет, наверное, немного не так: это притяжение стало качественно другим. Если вначале была просто копившаяся неудовлетворенная страсть, желание, долго державшееся у обоих под спудом и однажды вырвавшееся; если потом было влечение-узнавание, познание новых территорий и новых глубин; то теперь это стало… какой-то дополнительной опорой, что ли. Дополнительной точкой связи с этим миром – точнее, с живой и светлой его частью. Архимед когда-то сказал: «Дайте мне точку опоры – и я переверну землю». Вот с течением наших с Грэгом совместных лет мне всё сильнее казалось, что наша близость во всех ее проявлениях - это и есть наша с ним точка опоры. С помощью которой нам запросто можно перевернуть землю. Хотя, конечно, наши планы не простирались так далеко: да и зачем бы оно нам?
Куда приятнее было сидеть рядом по вечерам в гостиной на кушетке и смотреть какую-нибудь очередную передачу по очередному каналу: думая при этом не столько о передаче, сколько вначале о рабочих делах, потом о планах на будущие дни, а потом… потом, как правило, хотелось все бросить и обняться, – и так посидеть какое-то время, словно подпитываясь этим теплом. Словно в который раз убеждаясь, что все наши рабочие неприятности, все административные проблемы, все нераскрытые дела – это все преходящее. Что завтра будет очередной день, в который решатся нерешенные вопросы, найдутся пока не видимые еще пути, и мы снова пойдем дальше так же рядом, будучи готовыми в любую минуту перевернуть землю.
Разумеется, не всё в нашей жизни шло гладко, - да и бывает ли всё всегда хорошо даже у самых близких и понимающих людей? А мы с Грэгом были – по крайней мере, внешне – с самого начала, как разноименные заряды. Которые тем не менее все-таки притягиваются.
А к тому же – я с ранней юности помнил поговорку, которую любила моя мать: любят не за что-то, а несмотря на что-то. Вот сейчас, по прошествии десяти лет, я понимал, что мое отношение к этому человеку в самом деле можно назвать любовью. И что возникло это еще тогда, давно, постепенно набирая силу, - несмотря на его молодость, эмоциональность, непривычные мне вкусы в одежде и музыке… Но при всей истории возникновения нашего взаимного интереса – я бы не сказал, что полюбил Грэга Сандерса за то, что он знает Роберта Фроста.
Если хотите, сначала был Фрост, а потом – любовь.
Мне припомнился один из моих последних случаев – во многом подвигнувший меня оставить криминалистику. Молодая женщина была главной подозреваемой по делу об убийстве своего приятеля. Со временем она из подозреваемой превратилась в обвиняемую, и я вместе с Брассом вел ее последний допрос.
- Вы не понимаете, – взахлеб излагала девица, смотря поочередно то на меня, то на Джима. – Я его полюбила с первого взгляда, а он – взял и ушел от меня!..
- И поэтому вы его убили? – меланхолично поинтересовался Брасс.
- Да! - взвизгнула девица. – А что?!..
Я тогда после работы поделился услышанным с Грэгом. Потому что мне нужно было кому-то сказать (не Брассу же, и не девице этой?), что любви с первого взгляда – не бывает. Может возникнуть интерес, симпатия, физическое влечение, восхищение, в конце концов, - но не любовь. Ибо любовь – это прежде всего построение отношений, а для этого нужно время, усилие, желание – хорошо, если взаимное! – и еще много разных вещей.
Любовь – это труд. Это зрелое чувство, выдержанное временем. А не скороспелая эмоция, которой можно оправдывать все, включая убийство.
Грэг выслушал меня, молча кивая, и сказал:
- Ты прав, Медведь. Какая там у нее любовь? Просто ревность. Или – и того проще: раздражение собственницы. Она его воспринимала, как вещь: хочу – люблю, а хочу – убью…
Мы посмотрели друг на друга, и, не сговариваясь, вспомнили Сару. У нее тоже был похожий характер. Я говорю «был», потому что не знаю, какая она теперь. Мы не виделись больше двух лет, и возможно, она изменилась, причем неизвестно, в какую сторону.
Кстати, мы с Грэгом тоже любопытно изменились – в первую очередь внешне. И никогда бы этого не заметили сами, если бы не наши сотрудники.
Как-то мы вдвоем засиделись в лаборатории: я просто зашел узнать, как дела, тем более это входит в обязанности замдиректора, - и не заметили, как вездесущий трассолог Ходжес в компании своей приятельницы – ДНК-техника Венди – смотрит на нас, стоя в дверях, и ухмыляется. И Венди посмеивается тоже.
Грэг тогда очнулся первым и посмотрел на них недоуменно:
- Привет. Что смешного?
- Да ничего, - Венди улыбнулась и подмигнула ему. – Просто когда мы вошли, то даже не сразу поняли, кто из вас где. Вы стали просто на одно лицо…
Мы тогда не придали этому значения. А вечером начали это обсуждать. Вначале серьезно – на уровне теорий о влиянии на внешность длительного взаимного обмена биологическими жидкостями,– а потом нас разобрал смех, может просто как следствие усталости, и мы дохихикались до того, что бог уже с тем, как мы оба выглядим: не плюнуть ли нам на все и не пойти ли в очередной раз обменяться биологическими жидкостями вот прямо сейчас, немедленно? Еще пошутили, что «криминалистика делает людей циничными, ну что это такое, в самом деле: нет бы там сказать «хочу тебя» или что-нибудь подобное…» Хихикали мы так, пока не обнаружили, что оба сидим на нашей кровати в спальне, и Грэг, забираясь рукой мне под рубашку, тихонько спрашивает:
- Медведь? Ты как? Бросим монетку?
И тогда я посмотрел на него, - словно сбросившего несколько лет от этого возбуждения, на то, как он по старой привычке облизывает губы, потом чуть прикусывая нижнюю, - и сказал:
- Не будем бросать. Иди наверх. Не возражаешь?
- Как скажете, мистер замдиректора, - Грэг от внезапного смущения начал ерничать, продолжая тем не менее расстегивать на мне рубашку. – Если честно, даже неловко от вашего предложения как-то…
Я сказал ему в бог знает какой раз, в шутку нахмурясь, что у нас в постели нет никаких заместителей директора, и повалил его, улыбающегося, спиной на кровать: он, как когда-то, делал вид, что хочет из-под меня вывернуться, но в то же время явно старался, чтобы этого не произошло. И когда мы оба потом лежали на боку, совпадая всеми изгибами, когда он прижимался грудью к моей спине, шепча мне на ухо какие-то смешные глупости, когда я чувствовал его ногу на своем бедре, его влажные от любриканта пальцы между своих ягодиц, его член у себя внутри, - я понимал, пока мог еще это делать, что это и есть та самая точка опоры, которая позволит нам однажды перевернуть землю: если, конечно, мы захотим. А потом Грэг прижался ко мне всем телом и вошел до конца, одновременно рукой дотянувшись и обхватив мой член, - и тогда нам обоим стало ясно, что собственно говоря, мы переворачиваем нашу землю в каждом нашем оргазме, в каждой нашей полной близости, - и может быть, именно поэтому мы стали настолько похожи внешне, что с первого взгляда нас уже порой сложно различить.

Декабрь, 2011 год

Три дня до Рождества.
По большому счету, я никогда не любил Рождество: вообще я никакие праздники не любил, но этот – особенно. Моя матушка накануне Рождества начинала суетиться, что-то оформлять, покупать и организовывать, а я чувствовал себя заброшенным и никому не нужным. Это потом я к подобному состоянию привык, но лет в шесть было очень тяжело.
А сейчас я взялся про себя подсчитать, которое уже Рождество мы с Грэгом встречаем вместе, – и запутался. Потому что, кажется, прошло уже столько лет, что даже считать их бессмысленно. И самое главное – из моей жизни постепенно ушло это чувство неспособности разговаривать и общаться с живыми людьми.
По крайней мере с одним живым человеком я существую бок о бок уже достаточно долго для меня: достаточно для того, чтобы при попытке ответить на вопрос «сколько» я сбился со счета. Да и в самом деле, откуда считать? С какого начинать года? С того, когда я впервые встретил этого мальчишку, и что-то так непривычно ворохнулось в груди, так что стало не по себе? С того, когда я начал видеть ночами сны, в которых он приходил ко мне, а потом я просыпался один – и не знал, радоваться мне или огорчаться? Или с того, когда я не выдержал и обхватил его за плечи, потому что его всего, бестолкового, трясло от холода, - а он в ответ вдруг прижался ко мне? С того, когда мы начали встречаться по выходным, когда в моем доме стали появляться его вещи, а потом я забрал его из больницы к себе, насовсем, - потому что понял, что так надо, причем именно сейчас? А дальше уже понеслись, покатились наши общие года, в которые мы учились жить вместе: учились медленно, постепенно, но становясь при этом все ближе и ближе, словно по какому-то закону взаимного притяжения.
Не скажу, что все у нас было гладко, особенно поначалу: и Грэга подчас раздражала моя медлительность и осторожность, и меня угнетала его эмоциональность и торопливая порывистость, - но слава богу, у нас было общее дело и общие цели, одной из которых, как однажды выяснилось, все-таки было – остаться вместе, если мы сможем. А вот для этого «сможем», слава богу, у нас обоих было умение анализировать, размышлять, мыслить логически: разум в итоге приводил нас к очередному компромиссу, и мы шли дальше.
Помня основное правило компромисса – «уступи в непринципиальном», - я в наше самое первое общее Рождество позволил Грэгу притащить к себе в дом живую елку. Елка одуряюще пахла и сыпалась, и мне пришлось вынести из гостиной палас. Не очень-то я готов был это делать, - но подумал, что всего полгода назад вообще был не готов хоть что-то в жизни менять: а теперь, если эти перемены все-таки произошли, причем во многом по моей инициативе, – кое в чем можно и потерпеть. К тому же Грэг, скакавший вокруг этого дерева, выглядел просто изумительно. Я сидел в кресле и любовался зрелищем. Без шуток.
По моим подсчетам, примерно лет десять должно было пройти, чтобы я решился теперь сам сделать Грэгу рождественский сюрприз. Елку мы принесли еще вчера, после работы: пришли домой, поставили дерево в угол и сразу рухнули спать. Нам досталось обоим, но Грэгу, конечно, больше. Я-то всего-навсего был в департаменте: закрывал отчетный год и попутно отругивался от предложения года через два принять всю лабораторию. А Грэг бегал по выездам, помогал Кэтрин организовывать кадровое расписание, а еще учил новенькую сотрудницу Райли Адамс всяким рабочим тонкостям. Хотя не такая уж Райли новенькая – второй год в команде: но толком работать никак не научится. Грэг уже жаловался, что «я с ней и так, и этак, уже флиртовать напрямую начал – все равно не доходит! Да еще и Ник ревнует: представляешь?..»
Мы тогда еще порадовались за Ника, которому, видимо, тоже весьма наскучила одинокая жизнь.
Но как бы то ни было, рабочая нагрузка дала о себе знать, и Грэг после смены только дополз до душа – и спать. Не поел даже. Я, ложась рядом, осторожно провел по его плечу ладонью, а он, бедный, даже не пошевелился. Ко мне, как назло, сон не шел – подобное бывает после сильной усталости, парадоксальная такая реакция: и я еще часа два просто сидел в постели рядом со спящим Грэгом, аккуратно касаясь пальцами и губами его прохладной после душа кожи. Мне совершенно не хотелось его будить, у меня не было острого физиологического желания (а если бы и было, так я в конце концов справился бы и один); мне просто было чертовски приятно вот так вот гладить его, уткнувшегося носом в подушку, но плечам, по спине с белыми следами давнишних шрамов, по затылку, ощущая ладонью непривычно короткие волосы… Потом я все-таки заснул на несколько часов: тоже, как выключился.
А когда проснулся – то вспомнил, чем так пахнет у нас в доме. Что до Рождества три дня. Что вчера мы притащили елку. И что Грэг еще спит, и так не хочется его будить…
Он пошевелился, только когда я принес подставку и уронил ее на пол.
- Разбудил тебя? – я улыбнулся, делая вид, что не замечаю его ошарашенных глаз. - Ты спи, спи…
- Медведь? – продолжал удивленно моргать Грэг. – Ты ставишь елку?
- А что делать, - в шутку пробурчал я, - ты же спишь?..
- Да-а-а, - весело произнес мой партнер, глядя, как я закручиваю последний винт на подставке и обхожу елку со всех сторон, проверяя, ровно ли встала. – И это Железный Гриссом, гроза преступников Вегаса, заместитель главы лаборатории! Как там говорилось-то, дай бог памяти, - только сочетание прагматика и романтика делает политика талантливым?..
- Во-первых, это про Рузвельта говорилось, а не про меня, - заметил я, продолжая критически осматривать елку. – А во-вторых, я не политик, а всего-навсего скромный администратор…
- Угу, – коротко резюмировал Грэг. – Вот тут у тебя немножко вбок ушло!..
Он полез из постели как есть, без одежды, и попытался поправить дерево: забавно ойкнул, словно забыв, что у елки колючая хвоя, и отскочил. А я… грешным делом, я опять любовался этим зрелищем, и у меня, что называется, язык не поворачивался сказать ему «накинь на себя что-нибудь». Скорее почему-то захотелось и с себя стянуть одежду, а потом снова забраться вдвоем в постель. Тем более что елка все-таки стояла как надо и уже с полным правом пахла на всю комнату.
- Гил? Ты кофе хочешь? Или завтрак? Или… поваляемся еще?..
Вот как он так точно чувствует мои желания и мысли?.. Столько лет прошло, а разобраться все еще не могу!..
- Давай поваляемся, - я словно нехотя начал стаскивать с себя домашние брюки. – Кстати, мы еще должны будем отметить то, что твоя книга по истории Вегаса наконец-то пошла в печать…
Да, Грэг Сандерс написал книгу по истории Лас-Вегаса. Еще в позапрошлом году. И даже договорился с издательством: он как раз должен был лететь к ним на переговоры в Лос-Анджелес, но в тот день выстрелили в Уоррика, и всем нам стало не до того на какое-то время. А потом… потом и подавно. В результате прошло полтора года, прежде чем книга пошла в печать. И я еще не знал тогда, что в самом начале книги будет набрано: «Моему учителю, другу и партнеру Гилу Гриссому с благодарностью посвящаю…»
Потом Грэг объяснит мне, что если бы не наши… кхм… отношения, он бы вряд ли заинтересовался историей Вегаса: несмотря на то, что этой истории так или иначе касались многие наши расследования. А тут… тут ему просто захотелось больше узнать о городе, в котором мы встретились: при том, что родились и жили в одном штате в каких-нибудь двадцати милях друг от друга.
- Это судьба, Медведь, - любил хихикать Грэг, словно игнорируя мои замечания по поводу того, что каждый сам делает свою судьбу.
- Ну да, конечно, - отвечал мне этот мальчишка (все равно для меня он всегда останется мальчишкой, несмотря на то, что ему уже скоро тридцать семь). – Конечно, Гил, свою судьбу мы творим сами! Все зависит от того, какую дорогу мы выберем…
И я опять вспоминал Роберта Фроста и его стихи, с которых все началось.
Вот и сейчас, когда мы «просто валяемся» в постели, обнявшись, - я вспоминаю, что именно так обнимал Грэга давным-давно, во сне. И даже не мечтал о том, что сон когда-нибудь станет явью. Но вот однако же?..
Мы лежим рядом, и Грэг что-то вполголоса рассказывает мне про свою книгу – что «может быть, ее никто и не купит, и тогда неизвестно, что делать»… А сам смеется, - я хоть и не вижу его лица, так близко мы устроились друг к другу, но чувствую, как вздрагивает его тело от приглушенного, в мое плечо, тихого смеха.
- Собственно говоря, сложно в любом творчестве понравиться всем, - произношу я очередную сентенцию, и ожидаю, что Грэг станет смеяться еще сильнее. Но он почему-то не смеется. Он отодвигается от меня – затем, чтобы посмотреть мне в лицо: а потом вдруг с любимой своей лукавой полуулыбкой произносит, явно копируя мои интонации:
- Эпикур говорил когда-то: "Я писал это не для всех, но для тебя одного: мы достаточно большая аудитория друг для друга".
- Вот как, - отвечаю я. В этой короткой фразе – все мои нынешние ощущения: и радость от того, что он в самом деле стал похож на меня, вот так же сыплет цитатами! И уверенность в нашем дальнейшем будущем – вне зависимости от того, выйдет эта книга или нет. И любовь – да, именно она самая, которая возникает не с первого взгляда, которая растет и зреет, питаясь нашими чувствами и даже нашей логикой. Нашим совместным трудом и нашими компромиссами. И нашими воспоминаниями тоже.
- Гил? Эй, ты о чем опять задумался? Об Эпикуре?..
- Не совсем, - я улыбаюсь, и снова притягиваю его к себе. – Мне почему-то вспомнилось, как мы с тобой тогда в пустыне… у автобуса…
- А-а-а, - смеется Грэг и утыкается мне в шею. Я обнимаю его и чувствую, как пересыхает во рту, когда Грэг сейчас вот так от меня близко.
Может быть, это потому, что мне уже полчаса как хочется его поцеловать?..
А его руки уже гладят мою спину, и я чувствую, как он тоже притягивает меня – специально или неосознанно, как сам уже ищет своим ртом мои губы - ищет с закрытыми глазами, вслепую: он так делал с самой первой нашей ночи, а потом объяснял, что «так интереснее…»
Господи, какое же счастье, что так все сложилось. Именно так, а не иначе.
Мы наконец находим губами друг друга - я тоже закрыл глаза, неосознанно, без привычки, - и целуемся: сначала осторожно, словно пробуя друг друга на вкус, а потом все сильнее и интенсивнее, и запах елки в спальне делает этот поцелуй каким-то необычным. А потом я коротко вдыхаю и спрашиваю, как всегда: про монетку. И Грэг тихонько отвечает, что ну ее, монетку. Что сейчас он просто хочет меня наверху, потому что это я виноват, что разбередил наши давние воспоминания, и почему-то захотелось все повторить, как тогда – в той же позе, в той же диспозиции… «Разве что презервативы нам теперь не нужны», - думаю я, наблюдая, как Грэг выскальзывает из моих объятий и устраивается передо мной «на четыре точки», прогибая спину и посмеиваясь. Я кладу ладони ему на бедра, а потом наклоняюсь и начинаю целовать его спину вдоль позвоночника, - как тогда, давным-давно, в самом начале нашей общей жизни, когда мы только-только встретились вот так близко, и эта близость была непривычной, пугающей, но такой выстраданно-желанной… Тогда всё вот это было впервые, - и шрамов не было на спине, – а сейчас я словно наизусть уже знаю каждую неровность кожи, каждый позвонок… И то, что я собираюсь сделать сейчас, уже было не раз и не два за эти годы, но все равно Грэг невольно вздрагивает, когда я, медленно целуя его спину, продвигаюсь все ниже и ниже, и последний мой поцелуй достается возбужденно сжатому отверстию ануса.
Грэг еще находит в себе силы пошутить сквозь сдавленный стон:
- Эй, М-медведь… ммм… а вот тогда этого не б-было…
- А теперь есть, - отвечаю я, на секунду прерывая «подготовку». И тоже улыбаюсь про себя, с удовольствием вернувшись к процессу: что называется, нашли же мы время и место предаваться воспоминаниям…
Это потом, когда к нам вернется дыхание после очередного финиша, и мы свалимся обессиленными на кровать («Эй, Гил, подвинься, а то я в луже лежу – черт, где полотенце?..»), потом, когда оба вынырнем после накрывшей обоих дремоты и соберемся на кухню приготовить что-нибудь перекусить, - вот тогда Грэг, загадочно глядя в мою сторону, спросит меня:
- А скажи, Медведь, – все-таки какое стихотворение Фроста у тебя самое любимое?..
Я задумаюсь на секунду, не больше. Хотя всегда с трудом делаю выбор, и Грэг это знает. Но может быть, ответ на этот вопрос был готов у меня уже несколько лет назад?..
- Вот раньше, когда мы с тобой только… познакомились, - я усмехаюсь после небольшой паузы перед этим словом, и Грэг усмехается тоже, – моим любимым стихотворением действительно было то… про дорогу. А сейчас, наверное, другое. Вот это:
"Пусть Время все возьмет! Мой скарб земной -
Да будет он изъят и уничтожен.
Зато я сберегу любой ценой
То, что провез я мимо всех таможен:
Оно мое, оно всегда со мной..."
- Я так и думал, - заявляет Грэг: лохматый мальчишка, криминалист третьего уровня. – А знаешь, почему?
- И почему же?
- Потому что я его тоже люблю. Кстати, а вот мне всегда казалось, что тогда, в пустыне, все-таки я тебя поцеловал первый…
- Да что ты говоришь, - гляжу я на него, приподнимая бровь. – Полагаешь, это так принципиально?
- Сейчас, наверное, уже нет, - отвечает Грэг.
И я - по прошествии всех наших теперешних лет - с ним совершенно согласен.